Пауло Коэльо - Алеф
Хиляль беседует с редакторшей, той, что не желала пускать ее в наш вагон. Я вижу, что обе они изо всех сил стараются преодолеть взаимную неприязнь, но чувствую: пребывание в этом тесном вагонном пространстве очень скоро усилит эту неприязнь, и между ними вновь засверкают молнии. Но, надеюсь, не сегодня.
Переводчик будто читает мои мысли. Разлив на всех оставшуюся водку, он заводит речь о том, как разрешаются конфликты в айкидо:
– По сути, это не совсем борьба. Прежде всего мы стремимся успокоить дух и приобщиться к источнику, из которого все происходит, отбросив всякое зло и эгоизм. Если вы проводите слишком много времени, выясняя, что хорошо и что плохо у другого человека, вы позабудете о собственной душе, и все кончится тем, что, опустошенные, вы потерпите поражение через энергию, которую затратили на то, чтобы судить других.
Никто не проявляет особого интереса к разглагольствованиям семидесятилетнего человека. Подогретое водкой веселье сменяется всеобщей апатией. В какой-то момент я выхожу в туалет, а вернувшись, обнаруживаю, что за столом уже никого.
Кроме Хиляль, разумеется.
– Где все? – интересуюсь я.
– Все были столь деликатны, что дожидались, пока вы встанете из-за стола, чтобы отправиться спать.
– Не пора ли и вам последовать их примеру?
– Второе купе, кажется, свободно...
Я подхватываю сумку и футляр со скрипкой, бережно, но твердо беру девушку за локоток и подталкиваю к дверям.
– Не искушайте судьбу. Спокойной ночи.
Молча взглянув на меня, Хиляль разворачивается и бредет к двери, чтобы перейти в другой вагон.
Вернувшись к себе, я вдруг понимаю, как я устал. Ставлю компьютер на стол, устраиваю своих святых – они всегда со мной – возле кровати и отправляюсь в ванную чистить зубы. Оказывается, это не так-то просто: вода в стакане подпрыгивает в такт покачиванию вагона, так что достичь цели мне удается не с первой попытки.
Потом я надеваю футболку, в которой обычно сплю, выкуриваю сигарету, гашу свет, закрываю глаза и представляю себе, что это покачивание такое же уютное, как в материнском чреве, и что ангелы снизойдут этой ночью хранить мой сон. Тщетная надежда...
ГЛАЗА ХИЛЯЛЬ
Когда наступает утро, я встаю, одеваюсь и выхожу в гостиную. Все уже в сборе, включая Хиляль.
– Дайте мне расписку, что не возражаете против моего присутствия, – требует она вместо приветствия. – Знали бы вы, чего мне стоило сюда пробраться... Охранники во всех вагонах говорили, что пропустят меня только при одном условии...
Я решаю проигнорировать ее слова, здороваюсь со всеми и спрашиваю, как им спалось.
– Ужасно, – дружно отвечают они.
Выходит, я не один.
– А я прекрасно выспалась, – простодушно сообщает Хиляль, не обращая внимания на гневные взоры моих попутчиков. – Мой вагон в центре состава, и его почти не трясет. А в вашем просто невозможно находиться.
Мой издатель с трудом сдерживается, чтобы не сказать в ответ какую-нибудь грубость. Его жена достает сигарету и отворачивается к окну, пытаясь скрыть раздражение. Дама-редакторша сидит с торжествующим видом, который говорит без слов: «Разве я не предупреждала, что эту девицу нельзя сюда пускать?!»
– Я каждый день записываю какую-нибудь мысль на стикере и приклеиваю его на зеркало, – говорит Яо. Он, по всей видимости, тоже прекрасно выспался.
Китаец встает, подходит к зеркалу и прикрепляет к стеклу стикер, на котором написано: «Если хочешь увидеть радугу, тебе придется полюбить дождь».
Никого особенно не вдохновляет это оптимистичное высказывание. Не нужно быть телепатом, чтобы прочесть мысли моих попутчиков: «Боже, неужели так будет продолжаться все девять тысяч километров?!»
– Я хотела бы показать вам одну фотографию из моего телефона, – говорит Хиляль. – И у меня с собой скрипка, если вы хотите послушать музыку.
Музыку мы и так слушаем: на кухне включено радио. Напряжение в вагоне растет; в любой момент может произойти взрыв, и я ничего не смогу с этим поделать.
– Знаете, для начала давайте спокойно позавтракаем. Вы тоже присоединяйтесь, если хотите. Потом я намерен немного поспать. А уж после этого я посмотрю ваше фото.
Меня прерывает грохот, похожий на раскат грома; мимо нас мчится встречный поезд. Так же было и ночью, со столь чудовищной регулярностью, что вместо ощущения уютной колыбельки, раскачивавшийся вагон больше напоминал шейкер для коктейля. Помимо физической дурноты я чувствую себя виноватым перед всеми этими людьми, которых втравил в такую авантюру. Я начинаю понимать, почему головокружительный аттракцион с резкими подъемами и спусками принято называть «русскими горками».
Хиляль и переводчик-китаец несколько раз пытаются завести разговор, но ни издатель с женой, ни редактор, ни сам писатель, придумавший эту поездку, не спешат его поддержать. Завтрак проходит в молчании; пейзаж за окном не отличается разнообразием: поселки, леса, снова поселки и снова леса.
– Далеко еще до Екатеринбурга? – спрашивает издатель у Яо.
– Прибудем туда после полуночи.
У присутствующих вырывается вздох облегчения. Может быть, имеет смысл прекратить эксперимент и повернуть назад? Нет никакой нужды карабкаться на гору, дабы убедиться, что она высокая; не обязательно добираться до самого Владивостока, чтобы иметь возможность сказать, что ты проехал по Транссибирской магистрали.
– Ладно, пойду попробую заснуть.
Я встаю. Хиляль устремляется за мной.
– А расписка? А фотография из моего телефона?
Расписка? Ах да, ей нужно разрешение посещать наш вагон. Прежде чем я успеваю сказать хоть слово, Яо стремительно набрасывает какой-то текст на русском языке и дает мне на подпись. Все пассажиры – включая меня – готовы его растерзать.
– Уточните, пожалуйста: не более одного раза в день.
Яо вносит соответствующее уточнение и уходит завизировать расписку у охраны.
– А фотография?
Я уже решительно на все согласен, лишь бы поскорее добраться до постели, однако раздражать попутчиков, которые к тому же оплатили эту поездку, мне совсем не хочется. Я предлагаю Хиляль пройтись до конца вагона. Мы открываем дверь и попадаем в тесный тамбур. К стуку колес прибавляется скрип вагонных сцеплений, и шум делается попросту невыносимым.
Хиляль показывает мне снимок, сделанный сразу после восхода солнца. Длинное облако в синем небе.
– Вот, видите?
Ну да, вижу. Облако как облако.
– Оно следует за нами.
Ну-ну, значит, нас преследует облако, которое к тому же успело совсем рассеяться. Я согласно киваю в надежде поскорее закончить разговор.
– Вы правы. Мы с вами обсудим это позже. А пока почему бы вам не пойти к себе?
– Не могу. Вы же дали мне разрешение приходить к вам один раз в день.
Должно быть, усталость затмила мой разум, и я породил чудовище. Поскольку ей можно приходить только один раз в день, это означает, что она будет здесь с утра до вечера. Что ж, эту ошибку надо исправить.
– Послушайте, я в этом поезде гость, такой же, как и вы. Я бы с удовольствием проводил с вами больше времени, ведь в вас столько энергии и вы не признаете слова «нет», но беда в том...
Ее глаза. Зеленые, совсем без косметики.
– Беда в том...
Кажется, я совсем обессилел. Суток без сна достаточно, чтобы человек сделался вялым и беззащитным. Именно в таком состоянии я и пребываю. Очертания тамбура начинают тускнеть и расплываться. Звуки стихают и отдаляются, сознание мутится, и я перестаю понимать, кто я и где нахожусь. Я точно знаю, что прошу Хиляль послушаться меня и вернуться в свой вагон, но слова, которые произношу, почти не имеют к этому никакого отношения.
Я смотрю на свет в священном месте, и волны этого света омывают меня, наполняя душу покоем и любовью, которые редко идут рука об руку. Я вижу себя со стороны, а еще вижу африканских слонов с воздетыми к небу хоботами, верблюдов в пустыне, завсегдатаев бара в Буэнос-Айресе, пса, перебегающего улицу, кисть, которой водит женская рука, рисующая розу, заснеженную вершину в Швейцарии, монахов, поющих диковинные гимны, пилигрима на пороге церкви в Сантьяго-де-Компостела, солдат, которые поднимаются с рассветом и готовятся к бою, пастуха, гонящего отару, рыб в океане, города и леса, – весь мир, огромный и сияющий, маленький и тихий.
Это Алеф, точка единения всего сущего, в которой совмещаются и время, и пространство.
Передо мной окно в мир, со всеми его тайными уголками, утраченной во времени поэзией и словами, застывшими в пространстве. Эти глаза говорят мне о вещах, о которых мы даже еще не знаем, но тем не менее они существуют, ожидая, когда их откроют и познают не физически, но духовно. Слышу высказывания столь понятные, что их нет смысла произносить. Предощущаю чувства, одновременно возвеличивающие и подавляющие.
