Евгений Боушев - Сердце капитана

— Сегодня и сделаю. Думаешь, почему я тут лежу? Решил провести сутки самостоятельно. Три часа осталось.

Пиво закончилось. Мы идем к ларьку, потом садимся в маршрутку и с песнями едем сватать моего дорогого Галилея.

Оставшееся время уходит на разработку невероятно сложного и романтичного плана. Галилей добавляет в поток моих идей свою струю, и план перестает выглядеть совсем уж идиотским — становится довольно милым. Мы решаем, что любимая может и подождать, и с пользой проводим последний галилейский холостой день. Мы выпиваем умопомрачительное количество алкоголя, но каким-то чудом остаемся на ногах. Вечереет.

Небо на горизонте похоже на перевернутую кастрюлю с оранжевыми стенками. Кто-то накрыл нас медным тазом. Дерни за веревочку, задень ногой, урони пустую бутылку — и привет. Опустится ночь, и в игре будут совсем другие правила.

Осознав это, я тащу Галилея к Алисе. Он чертовски тяжел, запинается ногами за горизонт, и кажется, что от этого становится всё темней.

Алиса принимает у меня поникшее романтическое тело и укладывает на единственную кровать. Галилей дергает щекой, и неразборчиво произносит:

— Дрргая. Я тебя льбльбю!!!

«И я тебя», улыбается Алиса. Она снимает с него носки. Я курю её сигарету. Галилей переворачивается на живот и говорит подушке:

— Ходи за меня зззз…муж!

Икает и ползет к туалету. Алиса поддерживает его под плечо, и они шепчут друг другу банальные, но удивительно приятные вещи. Я иду на кухню и подставляю голову под кран.

Возвращается Алиса. Глаза у неё мокрые.

— Поздравляю, — говорю. — Теперь у вас есть вы.

Мы идем в комнату, садимся около спящего Галилея (Алиса заботливо поправляет ему одеяло) и дружным молчанием отмечаем начало чего-то совершенно нового, пугающего и хорошего одновременно.

И тут она мне говорит:

— Давай напишем песню. Ты и я, прямо сейчас.

Берет клочок бумаги и что-то пишет. Протягивает мне.

Батюшки! Узнаю собрата по перу. На бумажке красуется: «Мне не бывать теперь поэтом…». Пишу в ответ:

«Мне сердце вьюгой замело».

Задумалась. Пишет что-то. Зачеркивает. Пишет. Грызёт карандаш.

Читаю: «А в темноте обрывки света…»

И тут меня понесло.

…бросают блики на стекло.на потолок ложатся тениа я холодненький такой —сижу с разрезанной рукоюсмотрю, как льется на ковермое последнее, такоенедорогое… до сих пор.

Меня выбрасывает обратно, я смотрю на бумажку, на Алису, на спящего Галилея. Мне плохо.

Алиса осторожно берёт у меня из рук листок, читает. Задумывается, потом начинает что-то писать. Я забираю у неё карандашик и ставлю жирную точку.

— Хватит. Не надо больше. Не хочу.

Алиса кивает, и встревоженно смотрит мне в глаза. Меня трясет. Из меня хлещет что-то черное, угрюмое, скрытое где-то глубоко в подсознании.

Я хочу запихнуть это обратно. Я хочу снова быть беззаботным. Я поджигаю бумажку.

Алиса дожидается, пока мой маленький джордано бруно станет горсткой пепла, и задумчиво говорит:

— Теперь сбудется, — а когда я, удивленный, оборачиваюсь к ней, добавляет — Не знал? Примета такая. Я думала, ты специально.

А я молчу. Я в полной заднице, и мне уже не страшно.

Хуже быть просто не может.

Сегодня необычный день. И даже не потому, что зарплата, наконец, у нас в кармане. И вовсе не потому, что погода необыкновенно ясная. И, конечно, не потому, что Шельма забухал и переложил всю ответственность на лаборантов.

Просто мы наткнулись на захоронение. Странное захоронение.

Под метровым слоем булыжников, в слипшемся с землей слое пепла, оказался человеческий скелет. Дело-то не новое, кости мы находили и раньше, и кости разные. До сих пор все вспоминают веселую историю, когда в одном углу раскопа мы нашли несколько скелетов, а в другом — на расстоянии метров пяти — их, скелетов этих, головы. Черепа то есть.

Но в этот раз все получилось по-другому. Череп, расколотый то ли от времени, то ли от сильного удара, лежал в той же яме. Но лаборант, аккуратно выковыривавший землю между костями, вдруг полез оттуда, как ненормальный.

— Что случилось? — орут ему.

— Пацаны, блин… Странно как-то…

Мертвец, то есть скелет, валяется в яме спиной вверх. Между лопаток у него торчит истлевший деревянный кол.

— Б-б-б-лин, — бормочет Валерик.

— Костей испугался? Лаборантская крыса!

— Сыкун!

Валера хмурится. Он и сам расстроен происходящим.

— Мурашки по коже какие-то, — тихо говорит он удивленным голосом. — Как будто под воду нырнул.

— Ерунда!

— Не страдай фигней! — кричу я и прыгаю в яму. — Сейчас мы его оформим как надо!

Вылавливаю глазами другого лаборанта на бруствере раскопа.

— Гриня! Нам что, все кости надо как находки оформлять?

— Только если захоронение с предметами быта.

— Есть тут предметы быта? Чувак, у тебя есть предметы быта? — мне тоже как-то не по себе. Но, в отличие от Валеры, вместо мурашек ощущение бескрайнего спокойствия. И что-то вроде свиста в ушах. Так ветер шелестит травой на откосе над речкой.

— Нет у него ни хера! — я обрушиваю лопату на хрупкие кости. Выбрасываю наверх несколько порций земли с кусками ребер, поворачиваюсь в яме и тоже замираю.

Потому что ног у скелета тоже нет.

Ниже коленных суставов кости просто срезаны чем-то острым…

Чистые носки исчезли как вид. Моя маленькая стиральная машинка с непробиваемым советским названием «Дубинушка» подавилась джинсами, в связи с чем её намертво заклинило. Времени на ремонт не остается, а куча с грязным бельём всё растёт.

Я хоть и выгляжу со стороны, как совершенно конченый человек, чистоту люблю. Поэтому беру себя в руки и тащусь на кухню к умывальнику.

Вернее, в руки я беру не себя, а охапку грязных носков.

На кухне заседает толпа алконавтов во главе с Пачиной. Пиво льется рекой, дым от сигарет висит слоями. Пачина хрипит что-то в унисон Михаилу Кругу из раздолбанного магнитофона. Настенька сидит в углу на табуретке и с нескрываемой радостью смотрит на меня.

— Привет! Сыграй нам на гитаре, ну пожааалуйста!

— Чуть попозже. Вот — показываю ей кучу носков, — разберусь тут.

— Оставь, — говорит Настенька, — я утром постираю.

— Мужу своему стирай, — отвечаю я. Не хотел, чтобы получилось грубо, но иначе её не остановишь. Настенька прикусывает губу и отворачивается.

Заседание набирает обороты. Пачина рассказывает, как они с Настенькой проводили тесты на беременность после двухнедельной задержки. Алконавты ржут.

Я заливаю носки горячей водой из-под крана и принимаюсь за дело. Есть у меня один способ — нужно надеть на руки несколько пар сразу, как варежки, и помыть руки со стиральным порошком вместо мыла.

В кармане жужжит мобильник. Черт бы побрал эту цивилизацию с её техническими наворотами!

Я начинаю сдирать с рук намокшие носки. Настенька вскакивает со стула, залазит в карман и прижимает телефон к моему уху.

— Алё?

— Чувак!!!

Ну конечно, кто ж ещё. Только мой верный товарищ по опустошению стеклотары.

— Я.

Галилей неожиданно спокоен и серьёзен.

— Нужно встретиться. Есть разговор.

— Что-нибудь с Алисой?

— Нет. Не по телефону.

— Ну что ж, приходи.

Алконавты бросили пить и петь, и дружно пялятся на нас с Настенькой. Пачина хмурится, но ничего не говорит. Я поднимаю руки в носках, похожие на крылья пингвина, и говорю нараспев:

— Смирив со временем — как знать! По сердцу я нашла бы друга. Была бы верная супруга и добродетельная мать…

Галилей прибывает через двадцать минут. С пустой сумкой. Пока я, удивленный донельзя, принимаю у него куртку, он просачивается на кухню. Ошибка! Там ему тут же наливают полный стакан «Жигулевского» и заставляют сказать тост. Галилей салютует мне стаканом и отчетливо произносит:

— За тех, кто смотрит на нас из вихрей.

Алконавты ржут. Я выкручиваю выстиранные носки над раковиной и иду в комнату за гитарой. Бухать значит бухать. Если Галилей и хотел поговорить серьезно, момент уже упущен.

На кухне какой-то шум, затем раздается громкий возмущенный голос, что-то отвечает Галилей. Потом я слышу грохот, галдеж и крики. Через некоторое время дверь открывается, и Галилей, растирая костяшки пальцев, входит в комнату.

— Я ему сказал, поговорить надо, — жалуется он. — Заладил тут: сыграй да сыграй.

Я молчу. Я заинтригован.

— Итак, — Галилей садится в мое кресло и включает мой ноутбук, — где у тебя этот файл с мифологией…

— Ты опять про своих мертвяков будешь говорить?

— Во-первых, не совсем про моих. Во-вторых, я знаю, кого вы там сегодня откопали.