Владимир Масян - Игра в расшибного
Но встретил её ненасытный, зовущий взгляд, и снова не устоял.
И вдруг, уже глубокой осенью, в той же подружкиной квартире, Катенька, пристёгивая к поясу капроновый чулок, с каким-то рвущимся наружу остервенением прошипела:
— Всё, дружок, это наше последнее свиданьице.
Костя выбрался из-под одеяла, в трусах прошлёпал босыми ногами к столу за папиросами и неожиданно весело рассмеялся:
— Стало быть ты, как старуха перед смертью, напоследок так подмахивала?
— Пенёк не отёсанный! — огрызнулась Катенька. — И не кури здесь. Чужую комнату провонял дымищем. Неужели нельзя купить приличные сигареты? Садит и садит свой вонючий «Беломор». Как есть деревенщина!
— На свою прописку погляди, принцесса поливановская! — чем злее становилась Катенька, тем легче дышалось Котьке. — Знал бы, по такому случаю шампанское купил.
— Резинку на трусах подтяни, моряк долбанный!
— На кулак нарываешься?
— Только попробуй, — отскочила подальше Катенька. — У меня вся милиция знакомая!
— Наслышаны, сколь раз ты у них в кутузке полы мыла, — не без злорадства сообщил Котька выведанную у заводских дружинников тайну.
— Вот и отлипни от меня! Катись к своей Милке! — сорвалось с языка у Катеньки.
На Костю словно ушат ледяной воды выплеснули. Выходило, что не Катенька, а другая женщина всё решила за них и сделала выбор. А Катенька только согласилась, приняла это как должное. Его мнения даже не спросили.
Костя почувствовал себя обманутым. Он быстро, как по тревоге, оделся и подошёл вплотную к побледневшей Катеньке:
— Ты права, нам лучше не встречаться. Не держи на меня зла, глядишь, пригожусь когда! Прости и прощай!
И уже у порога услышал короткий всхлип:
— Будь счастлив, морячок!
— И тебе, рыбачка — семь футов под килем!
* * *— Ты часом живой там? — послышался сверху взволнованный голос Милки, и жёлтый луч карманного фонарика зашарил по стенам ямы, дрогнув, уткнулся в Котьку. — Ты чё там расселся-то? Тебе плохо? Я сейчас спущусь.
— Погодь, не мельтеши. — Кряхтя и отдуваясь, как после непосильных трудов, Котька едва разогнулся и встал на ноги. Задул свечу и в темноте, не попав ногой на перекладину лестницы, чуть не опрокинул миску с огурцами. Чертыхаясь, крикнул: — Да не в рожу свети, а на лесенку!
— Ба! У нас голосок прорезался! Подай миску-то!
Людмила приняла огурцы, выудила из ямы Котьку, сама закрыла погребицу и затащила на творило тяжёлую крышку. Глянула на суженого и обомлела:
— Господи, какой ты бледный. И пот ручьём. Может, тебе нашатыря накапать?
— Искупаться надо, и всё пройдёт.
— Как же, пройдёт! Не умеешь пить, так и не берись!
— А то ты не в курсе, что я как раз маненько берусь.
— Редко да метко! — Людмила мягко тыкалась плечом в Котькин бок, незаметно подталкивая его к балконной лестнице.
— Кстати, — внезапно остановился Котька, и Милка проскользнула мимо, — я мужикам поллитру обещал за отпуск поставить.
— Купим, какие дела! — Людмила опять подцепила Костю под руку. — И бутылку поставим, и Гунькиных перевезём. День ноне выходной, день длинный, ведренный.
— А искупаться?
— А как же! Все вместе пойдём на Волгу.
Дома Котька едва опустил голову на подушку, так сразу, полулёжа, и захрапел.
— Накрывай, Вера, на стол. Будем завтракать, — закидывая Котькины ноги на диван, предложила Людмила. — Ему часок поспать, и проснётся человеком.
— Не надо бы ему выпивать, — робко проговорила Вера.
— Не надо, — согласилась Людмила и, показывая на Котьку, добавила: — Только, девонька, таким мужикам перечить нельзя. И поучать — пустое дело. Их любить надо. Крепко любить, Вера.
— А как с пути собьют? И вы не будите противиться?
— Ах, Вера, Вера, — ласково произнесла Людмила и приобняла девушку. — Запомни: ночная кукушка всех перекукует. Нужно только, чтобы он чувствовал, что его любят. Мужчина, что его личина, лишь снаружи грозен, а внутри — дитя-дитём! Ему всё время по жизни мамка требуется.
— А как же дети?
Людмила задумалась, растерянно развела руками:
— Наверное, хорошо, когда дети — это мы сами, только очень маленькие. Ты никогда не хотела снова стать маленькой? Чтобы тебя гладили, целовали, трепали за щёчку, совали сладости?
— И пороли, когда вздумается, — Вера со злостью бросила на стол вилку.
— Что? — не сразу поняла Людмила. — Тебя били родители?
— Мягко сказать, били! — Вера передёрнула плечами, как в ознобе, и лицо её стало белее печной штукатурки.
— Прости, я не знала, — стыдясь чужой тайны, тихо произнесла Людмила.
— Никто не знал. И сейчас как-то само с губ сорвалось.
— Слово даю, никто и не узнает! — горячо заговорила Людмила. — Не нам судить своих родителей. Не стерпела, уехала подальше от них, и хорошо! Только не копи обиды на сердце, оно живое, лопнуть может. Ты им письмо напиши: тёплое, доброе. Они поплачут и сами прощения попросят.
— Уже не попросят. Весной пьяными в бане угорели.
— Господи! — Людмила зажала себе рот руками, не зная, что сказать, и готовая заплакать.
— Ежели бы не били, чем ни поподя, я может и стерпела.
— За такие дела в тюрьму сажают.
— Посадить в тюрьму родителей? — отпрянула Вера, и в чёрных глазах её полыхнул такой огонь, что у Людмилы сердце обмерло. — Я любила их. Я только пьяными их ненавидела. И ненавижу до сих пор.
— Мёртвых?
— Нет, я их каждую ночь во сне живыми вижу. Сначала всё хорошо, благостно так, будто в сенокосную пору. Родителей нет рядом, но я их чувствую: мать сено ворошит, отец сырой травой косу вытирает. Высоко в небе жаворонок заливается, у телеги распряженные кони всхрапывают. А мне почему-то страшно есть хочется. Я развязываю котомку, ищу хлеб и получаю затрещину по затылку…
— Теперь понятно, отчего ты по ночам стонешь, — Людмила уже знала, что делать. — Завтра, девонька, я тебя к знатному психиатру отведу. Этот еврей любого вылечит.
— Я не сумасшедшая, — запротестовала Вера.
— Ещё не вечер!
— Вы накаркаете.
— Я такая, — словно сбрасывая с себя наваждение, рассмеялась Людмила. — Давай завтракать, остыла, небось, твоя картошка. Да вилки возьми Василь Степаныча, чай не в столовке.
— Жалко мне евойные-то.
— Во-во, а самих себя вам не жалко? Люди в космос летают, а вы никак не отвыкните жизнь мерить фуфайками да галошами. Уж на что моя бабаня была тёмной, а всё твердила: «Платье чисто, так и речь честна». Моя бы воля, обеденный стол всегда застилала белой скатертью.
— Как в ресторане?
— Как в доме, где помнят о человеческом достоинстве.
— Можно и в фуфайке сохранить своё достоинство, — несмело возразила Вера. — Скоро будем жить лучше, разве не так?
— Обязательно будем, Верунчик, — как-то сразу согласилась Людмила, но не смогла удержать улыбку: — И давай, подружка, не будем больше о грустном!
— Расскажи, как ты с Константином Васильевичем познакомилась, — как-то вдруг попросила Вера.
— Тю-ю-ю! — вилка с огурцом застыла на полпути к Милкиному раскрытому рту. — А чё с ним знакомиться? Мы в одной школе учились. Я только на три класса младше была. Но ты сама знаешь, младшие девчонки всегда на старшеклассников заглядывались. Правда, они нас не всегда замечали.
— И как же вы… — Вера не могла подобрать нужное слово и робко произнесла: — ну, сошлись-то.
Людмила сначала нахмурилась, словно вопрос был ей не по нраву, но потом, любовно оглянувшись на спящего Котьку, гордо произнесла:
— Любила я его, подружка, так сильно, что и помыслить не могла, будто он кому другому достанется. Любовью и приворожила. А об остальном тебе знать не обязательно.
Но настырная чувашка не сдавалась:
— Чудно, однако. Живёте не расписанные.
— Осуждаешь?
— Нет, но я бы так не посмела.
— Правильно мыслишь, — с усмешкой вздохнула Мила. — Только жизнь порой так закрутит, что забудешь о всех правилах. Одна любовь и спасёт от неверного шага. У меня ведь в паспорте штамп стоит, что я мужнина жена вот уж сколько лет.
Вера потеряла дар речи. Её вишнёвые глаза застыли от ужаса.
Людмила поняла, что сказала лишнее и поспешила успокоить девушку:
— Ты не подумай чего. Не успели женой в зале регистрации назвать, а вышли из загса, и молодую при всём честном народе Валерка Мельников с приятелем умыкнули. Подкатили грузовик к самому крыльцу, мне в открытую дверцу запрыгнуть оставалось. Я свадебное платье задрала — фьють! — только и видели меня.
— И что? — как сквозь сон пробормотала Вера.
— Ничего. Родители двое суток в обмороке валялись. Суженый-ряженый, в голову контуженный, укатил в свой задрипанный гарнизон на Дальнем Востоке. Митьку на Флот забрили. Осталась я куковать одна, дур-р-ра разнесчастная. А дальше ты всё знаешь.
