Геннадий Башкуев - Маленькая война
И хорошее настроение не покинет больше вас!..
В патефоне что-то щелкает, хрипит, но песня — что надо. Хорошего настроения мне как раз не хватает. Мама подпевает и расставляет тарелки. Она помолодела и наконец-то разогнулась. Любит она этого коротышку, что ли?
Максим Маланович работает в конторе, имеет дело с бумагами. Коминтерн Палыч ругает его «интеллихентом» и другими нехорошими словами. Невзлюбил с первой же встречи. Максим Маланович по своему обыкновению поздоровался первым и спросил про здоровье. А Коминтерн Палыч был с похмелья… «Ах ты, интеллихент паршивый, издеваться, да? Над рабочим классом?! — бушевал сосед и рвал на себе майку. — Да ты знашь, хто я таков? Ефрейтор Хохряков — полковая разведка! А ты, гнида, в тылу сидел и бумагу марал! Мало вас извели…»
Мужики с нашего барака насилу уняли.
Коминтерн Палыч вбил себе в голову, что гость ходит к нам по воскресеньям с дальним прицелом. А именно — выпить чекушку водки, которую он приобрел «на свои кровные». После трудовой недели Хохряков закупает две бутылки и одну маленькую. Ее он отдает маме, потому как на себя не надеется, а наутро заявляется поправить здоровье.
Но хватит о соседе. В дверь стучат — и входит Максим Маланович. Без цветов. Здоровается с мамой, жмет мне руку и протирает очки. Вид шампанского приводит его в растерянность. Он явно не ожидал такого приема.
— Твоя мама сегодня красивая, — выдавливает дорогой гость.
Мама улыбается и поправляет прическу. Стою истуканом — умытый, причесанный, в отутюженных брючках — и с отвращением изображаю пай-мальчика. Новая прическа и туфли на высоком каблуке делают маму заметно выше гостя. Жених!.. Не мог на цветы разориться! Интересно, как будет целовать маму — на цыпочках или подставит скамеечку?
Кажется, я ревную. И теперь хорошо понимаю супругу Семена Самуиловича.
А вот и они. Тетя Зина врывается с большим свертком, несмело вплывает Семен Самуилович, в руках у него цветы. Молодец, дамский мастер!
— Ап! — жестом фокусника тетя Зина ставит на стол бутылку марочного вина. Полное лицо ее сильно напудрено. — Я извиняюсь!
— Поздравляем… — Семен Самуилович вручает цветы и целует маме руку.
— Ах ты, дамский негодник! — грозит пальцем его жена и трясет вторым подбородком, смеется.
Максим Маланович хочет сказать, но ему не дают — тетя Зина прижимает его к своей необъятной груди. По маминому сигналу ставлю пластинку и завожу патефон.
Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет…
Ландыши, ландыши, белый буке-ет!
Тьфу, опять не та!
Подрагивая усиками, тетя Зина распечатала шампанское. 13:38. В потолок летит пробка, шампанское льется рекой. Звон бокалов, всеобщее оживление. Шампанского мне не налили, скупердяи. Максим Маланович порывается встать. Я пью лимонад и жую колбасу.
— Нуте-с, так сказать, с помолвкой, я извиняюсь! — зычно кричит жена парикмахера.
— Молодые люди, молодые люди! — часто-часто заморгал Семен Самуилович.
Максим Маланович решительно встал, протер очки. Он волновался. Тетя Зина постучала вилкой по бокалу.
— Прошу меня выслушать. Я… — жених осекся. — Я прошу прощения… Никакой, так сказать, помолвки не будет. Я не имею права… Обстоятельства выше нас, понимаете…
Жених снял очки и близоруко огляделся.
— Это невозможно понять! Мир сошел с ума! — в его голосе было отчаяние.
За столом воцарилась тишина. «Ландыши, ландыши…» — хрипел патефон.
— Тэ-экс… — протянула тетя Зина. — Это что же получается? Муж с работы отпросился, я стирку бросила, цветы на рупь, подарок — десять рэ, вино марочное — три рэ. И все — новыми деньгами… Это кто же сошел с ума, я извиняюсь?
— Вы меня неправильно поняли! — протянул руку Максим Маланович. — Человечество стоит у черты… Там, на Кубе…
— Мы вас правильно поняли! Нечего было одинокой женщине мозги пудрить! Да весь барак подпишется… Я извиняюсь! Хошь бы ребенка постеснялись! А еще интеллигентный человек!
— Зинаида, если ты не против, — я на работу… — прошептал парикмахер.
— Ты-то хошь помолчал бы! У людей черт-те что, а он со своими бабами!
И Борькины родители, переругиваясь, уволокли подарок, цветы и бутылку вина.
Патефон равномерно щелкал — пластинка кончилась.
— Мне уйти? — усмехнулся я.
Максим Маланович благодарно кивнул.
— Никуда он не пойдет, — сухо сказала мама. — У меня от сына нет секретов.
Я дожевал колбасу и принялся за шпроты.
— Хорошо, — покорно сказал Максим Маланович. Подавил глазницы. — Не спал ночь… Пошел на работу. Никаких известий… Хуже нет, чем сидеть и ждать. Происходит непонятное… Как в дурном сне. Иногда кажется, что это не со мной, не с нами… За детей страшно! Они-то в чем виноваты? Это катастрофа!..
— Я понимаю, — кусая губы, прошептала мама.
— Там, на Кубе… — с усилием произнес гость.
— При чем здесь Куба? — опустила уголок рта мама.
Я посадил на брюки жирную каплю. Ничего не понимаю! Максим Маланович говорит загадками. Не хочешь жениться — так и скажи. Невелика потеря!
— Скажите, месяц назад, когда вы делали предложение, все было иначе? — Мама сидела за столом неестественно прямо и теребила край скатерти.
— Именно так! — с отчаянием заговорил коротышка. — Все изменилось! Была надежда… Собственно, она и сегодня с нами… Подождем хотя бы месяц… неделю… Мир сошел с ума! Нильс Бор предупреждал…
— Уходите, — мама встала.
— Я люблю вас, — глухо сказал коротышка.
Мама рассмеялась. Я хмыкнул. За стенкой что-то упало, раздался вопль, звон посуды. Я макнул корочку в рыбный соус. За стенкой еще раз взвизгнули, и в дверь, кудахтая, влетела Хохрячиха — простоволосая и босая.
— А-а, убивают, убивают, а-а! — одутловатое лицо соседки было смято ужасом, к рваному на груди халату она прижимала золоченые ложки. Под глазом наливался синяк.
В дверь просунулась лохматая голова Коминтерна Палыча. Порог он перешагнуть не смел — из уважения к маме.
— А ну, выдь в калидор! Выдь, я сказал!
— Не выйду! Душегуб! — Хохрячиха уцепилась за плечо Максима Малановича.
— А-а, интеллихенция тута! Славно, славно! Шампаньское лакаем? Приятного аппетиту… Во, ты за его выходи, он богатый! В тылу нахапал! — сосед разразился квакающим смехом.
— Слушайте, вы! — побледнел Максим Маланович. — Научитесь разговаривать с женщиной! Это во-первых. Во-вторых, я воевал с первого дня… впрочем, это неважно… Подите вон… или я вас застрелю как паникера, как… бешеную собаку!
— Ты чего, чего… — попятился в коридор Коминтерн Палыч и сел на сундук. Со стены с грохотом упал таз.
Максим Маланович поклонился и вышел.
— Ни часу, ни минуты! — ревела Хохрячиха. — Гиря до полу дошла!
Мама сорвала брошь, разворошила бант и чудо-прическу, выпила шампанского. Оно выдохлось (я под шумок попробовал). Кислятина!
Хохрячиха поджимала босые ноги, но выйти в коридор боялась, прятала золоченые ложки за пазуху. Я пошел на разведку.
Коминтерн Палыч храпел, обняв березовый веник. Голые пятки свешивались с сундука.
Петька сидел на полу посреди разворошенной комнаты. Громадные узлы, разобранные кровати, битая посуда, батарея пустых бутылок. Облитый томатным соусом кот Лаврентий доедал на столе остатки трапезы.
Хохряковы делили имущество. Поначалу все было благородно. Даже выпили «на прощание». Петьку заставили писать в школьной тетрадке, кому что причитается. Буря случилась, когда опись дошла до золотых ложек. Хохрячиха утверждала, будто на свадьбу их подарила ее родня, Коминтерн Палыч — обратное… Даже коту Лаврентию досталось.
На Петькино имущество никто не претендовал. Оно было на нем. Рюкзак, валенки. Слезы у Хохрякова-младшего высохли. Я дал ему яблоко со «свадебного» стола. Петька сгрыз его, булькая от злости.
— Развожусь! С обоими! — выплюнул семечко. — Чес-слово!
Дома влетело за рваный ботинок и вымазанные штаны. Я потрогал ухо и шмыгнул носом. Мама тут же обняла, расплакалась, как девчонка.
Я завел патефон. Когда-то его купил отец. Отстучал ногой ритм и подхватил припев:
— Ландыши, ландыши, светлого мая приве-ет…
14:22. Странные вопросы
Воскресная баня — то, ради чего живут люди. Ходят, как в культпоход, — семьями. С утра только и разговоров: занять бы половчее очередь и успеть купить веник. Торжественно гладится смена белья и раздается мелочь на пиво и крем-соду. Пусть объявят конец света — березовый веник вам не уступят.
Мама взялась за портфель. С ним я хожу и в школу, и в баню.
— Я сам! — вовремя накрыл пистолет стопкой чистого белья. Поверх бросил полотенце и мыло с мочалкой. Почистил кирзовые сапоги. Глупо мыть голову перед дракой, но отказаться идти в баню — вызвать подозрения.
— К Батору зайду, мама! — взмахнул портфелем.
