Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица
Вернувшись с поля, таджики нашли у вагончика собранные козельчанами вещи. Пакеты разворошили прямо на улице, примеряя одежду, набивая рот хлебом. Зафар натянул на себя пёстрые девичьи кофты, и взрослые беззвучно смеялись, глядя на него. Света с грустью вертела бесполезную посуду: кроме лепёшек она ничего не готовила. А вечером Зафар, сверкая пятками, колотил сковородкой по кастрюле, так что старухи мелко крестились, принимая звон за пожарный колокол.
Каждый день Света приводила коров, и пухлые, разгорячённые водкой доярки кормили её объедками. Всегда молчаливая, таджичка вдруг разоткровенничалась:
— При-вы-кла я к Ко-ле, жаль отда-вать обра-тно.
— Кому отдавать? — не поняли доярки.
— Же-не.
И рассказала, как они познакомились по пути из Таджикистана. Там же, в поезде, и сошлись — в России, как на войне, поодиночке не выжить.
Цвёл жасмин, и воздух был приторным и вязким, как восточные сладости. Жарились шашлыки, за длинным столом собрались гости, и разговоры, словно угли на мангале, то вспыхивали, то угасали.
— Я решил добрые дела делать, — вытирая ладони о брюки, громко сказал толстяк.
За столом расхохотались.
— А что? — обиделся он. — Одно доброе дело в день — разве это много?
— У тебя будильник вместо сердца, — хмыкнул хозяин дома, — всё по расписанию!
Толстяк надулся, а сидящий рядом батюшка, смочив бороду в вине, громко откашлялся:
— Господь намерения целует!
Вокруг мошкарой вились дети.
— Такие просторы кругом, — развела руками хозяйка. — И как мы жили в Москве?
— Завидуем! — кивнули москвичи. — А мы, возвращаясь, на всех рекламных щитах читаем: «Добро пожаловать в ад!»
— И в глазах окружающих — тоже, — достал из кармана блокнот худощавый мужчина. — А я стал мысли записывать, что в голову придут. Вот послушайте: «Человек живёт, будто уже умер, и только после смерти — рождается: в книгах, сплетнях или поминальных речах».
Он нервно поправил очки. За столом повисло молчание. Каждый думал о своём, уткнувшись в тарелку, и даже дети притихли, спрашивая друг друга глазами: «Почему все молчат?»
— Уповаем на Царствие небесное, — перекрестился в сторону Оптиной толстяк.
Батюшка устало закивал:
— На что же ещё.
Стемнело быстро, будто выключили свет, и хозяйка принесла свечи. Было видно, как на другом берегу развели костёр.
— У них и электричества нет, — пробормотал кто-то.
— Средневековье, да и только!
Разливая вино по бокалам, вспоминали Самарканд, походы на Каракуль, чёрных, как земля, московских дворников, и на чём свет ругали фермера-крепостничего. А когда опустели бутылки, решили заступиться за таджиков.
Внедорожники с рёвом пронеслись по Козельску, разбудив собак, захлебнувшихся лаем. Ночь тёмная, на небе — ни звезды. Поплутав по бездорожью, выехали на луг. Долго сигналили, а толстяк стучал в железный вагончик, который трясся, будто от страха.
Таджики вышли, держась за руки, жмурясь от слепящих фар. «А ты оставайся дома», — потрепал Зафара по щеке толстяк.
Свету и Колю повезли к фермеру. По дороге прихватили пару козельских мужиков и офицера из военного городка, обнимавшего, словно подругу, охотничью двустволку.
Эту улицу козельчане звали «Бедный квартал». Особняки высились над Дешовками, словно дом над сараями, а фермерский был с башнями и бойницами, будто средневековый замок. На высоком заборе сверкал державный орёл с петушиными головами — умелец, ковавший его, всю жизнь проработал на птицеферме и даже дрова колол поперёк, словно рубил головы курицам.
Фермер встретил их не один, из ворот вышла охрана. Москвичи мигом отрезвели. Фермер ухмылялся, смотрели исподлобья охранники, с глухим рычанием рвались с цепи псы. А гости уже жалели, что приехали. Казалось, прошла ночь, а они всё стояли, и никто не решался первым оборвать тишину. Было слышно, как бранится в деревне пьяная баба, как шмыгает носом таджичка и тяжело дышит грузный фермер.
— Нехорошо, мужики, — наконец, сказал офицер. — Заплатить надо. Не крепостные же.
Охранник с крепким, как репа, затылком, впился тяжёлым взглядом, будто запоминая.
— Мы же русские люди, договоримся, — высморкался под ноги фермер.
Таджики прижались друг к другу.
— О чём договариваться! — взвизгнул толстяк. — Где это видано, чтобы с людьми, как со скотиной?
Фермер дал знак и исчез за литыми воротами. Охранники выдернули таджиков из толпы за волосы, как морковь с грядки, и потащили к машине. Офицер схватился за двустволку, но, получив кастетом, упал. Машина долго не заводилась, и было слышно, как Света бьётся в окно.
Оставшись одни, москвичи растерянно озирались, офицер сплёвывал кровь. В окнах соседних домов шевелились занавески, но никто не выходил.
— Вот так история, — худощавый схватился, будто за сердце, за нагрудный карман с блокнотом.
И вдруг ворота распахнулись, и выскочили псы. Фермер смотрел с балкона, как в панике разбегались гости, как собаки раздирали в клочья одежду и отбивался прикладом офицер. Те, кто успели спрятаться в машинах, сигналили, отпугивая псов.
Увидев фермера, офицер вскинул ружьё и выстрелил не целясь.
Послышался звон стекла.
— Дети на кухне окно разбили, — вернулась хозяйка.
Догорали свечи, в стеклянном кувшине бился мотылёк.
— Бандитских фильмов насмотрелись, — отмахнулся худощавый, теребя блокнот. — Ну кто будет собак спускать? Это же уголовщина.
Словно светлячки, замерцали мобильные. Освещая дорогу, гости засобирались домой.
— А всё-таки завтра съездим к фермеру, — вставая из-за стола, сказал толстяк.
— Занёс это в список добрых дел? — хихикнула хозяйка.
Женщины убирали тарелки, бросая объедки трущимся о ноги кошкам.
— Вы местных не знаете, — покачал головой хозяин. — А мы за десять лет насмотрелись! За кило картошки в драку лезут, а если пьяные — ни за что прибьют.
Не сговариваясь, все обернулись на реку. На том берегу костёр давно погас, и вагончик растворился в густой темноте.
На календаре была осень, но лето цеплялось за сентябрь, как назойливая подруга. Город пустел, уезжали дачники, оставляя заколоченные дома и детский смех, закатившийся в щели между досками.
Пастухи стали не нужны, и фермер прогнал их.
Москвичи пустили шапку по кругу, а толстяк долго мялся, подбирая слова, потом, сунув Коле аккуратно перевязанную пачку, низко поклонился.
«Злой город», — уезжая, шептали таджики.
А следующим летом вернулись. В городе шло строительство, и старожилы дивились на то, как штукатурят церковь чернявые азиаты. Среди них были и Коля с Зафаром. Мальчишка месил раствор, подносил инструменты, Света мела тротуар. «Дома ещё хуже», — разводили руками таджики.
А в вагончике на другом берегу поселились новые пастухи. В поле дымился костёр, гнал стадо к реке чумазый мальчишка. От дождей вагончик прохудился, и пастухи накрыли его брезентом, украденным на стройке.
«Злой город» — было написано на нём.
ЕЛИСЕЙ КУЗЬМИЧ
Старость Елисей Кузьмич встретил в той же квартире, в которой родился. Но вдруг оказался со старухой-женой в другой стране. Он ругал власть, страдал подагрой и каждый день ходил в сквер играть в шахматы.
Дворовая ребятня, звавшая его «Кощей Кузьмич», клянчила деньги и конфеты. Старик сыпал гостинцы в чумазые ладошки и вспоминал внуков, звонивших только по праздникам.
Вместо приветствий в сквере расспрашивали о здоровье. Это молодые сходятся по интересам, стариков объединяют болезни. За шахматами проходил день за днём, год за годом. Случалось, одним игроком становилось меньше.
— Все там будем, — вздыхали тогда.
А потом приходили другие, коротать старость за шахматной доской.
— Можно сыграть? — присел на скамейку парень в кожаной куртке. И, расставляя фигуры, вздохнул: — Пенсии у вас копеечные.
Вокруг закивали, а Елисей Кузьмич, вспомнив о счетах за квартиру, поморщился.
Повалив вскоре короля на доску, парень подмигнул:
— А можно и заработать.
Старики переглянулись.
На площади собралась толпа. Стеснённые оцеплением, митингующие выстроились в каре, только вместо знамён были подняты транспаранты. Вокруг сновали репортёры.
— Новенький, — парень в кожаной куртке подвёл Елисея Кузьмича к тучной женщине с лицом, как червивое яблоко.
— Тогда марш в строй! — расплылась она в улыбке.
Кузьмич замешкался, озираясь на мордатых омоновцев.
— Не бойся дед, — похлопал его по спине парень.
Ему дали плакат «Свободу Сидельскому!» и поставили в первый ряд. Рядом старик в засаленном тренировочном костюме грозил кулаком в сторону правительственного дома, требуя освободить Сидельского.
«Знал, видать», — подумал Елисей Кузьмич, потирая ноющую спину.
