Василий Логинов - Шаговая улица
- Ну, Иван Герасимович, ну не надо так сразу! Хи-хи-хи!
- А чего ж резину тянуть? Сентябрь-то на носу. Торопиться надобно. Ты погляди-ка лучше, Машек, что тут у меня в сумочке припасено! - Затренькала открываемая молния.
Гриша очень хотелось самому быть владельцем объемистой замечательной потертой кожаной сумки с широкой серебристой молнией и большими карманами внахлест. Так здорово было бы ходить с ней в школу! Пашка Котляков из параллельного обзавидовался бы! Но батя был непреклонен в отказе, и все бухтел о важных документах, которые ни в коем случае нельзя мять.
- Ой, шампаньское! Холодненькое! А это что такое? Хи-хи-хи! Матрасик надувной! Хи-хи-хи! Какой симпатичненький! В цветочках весь.
- А вот и бокальчики! И матрасик сейчас надуем, а ты наливай шипучку. Звякнуло стекло, опять зашуршала ткань, и Гришиного лба что-то коснулось. Он посмотрел вверх и увидел засаленный воротник батиного плаща, перекинутого через поленницу. Сзади раздалось мерное пыхтение Орешонкова-старшего, надувающего матрас, хлопнула открываемая бутылка, и пробка, перелетев через дрова, упала в воду перед Гришей, забрызгав книгу, лежащую на коленях.
"Только бы они не заглянули сюда! Только бы не встретиться с ними!"
Гриша раскрыл пошире рот, чтобы носовым сопением (проклятые гланды!) не привлекать внимание нежданных гостей, и опустил голову ниже, стараясь еще и вжать ее поглубже в плечи, но лучше бы было совсем съежиться в махонький комочек и зарыться в мягкие опилки. Однако можно было лишь клониться ниже и ниже, пока нос почти не уткнулся в книжные страницы, приобретшие леопардовую пятнистость. Среди исчезающих капель воды Гриша разглядел жучки букв, за поленницей частый женский хохот приобрел ритмичность и частично переходил в стон "хи-ааа-хи, о-о, хи-ааа-хи, о-о", печатные гусеницы-слова закружились, почувствовав новый ритм, сплетаясь с начальными цифрами... в год 6606 Гюрята Рогович, новгородский воевода, послал отрока своего в Печору, в землю Югорскую для сбора дани... "ааах-оо, Иван, аах-оо, Герасимович, ааах-оо, не торопитесь, ааах-оо"... и добрел отрок тот до гор великих, высотой до неба у луки на пресном море, и стоял клик громкий и говор пронзительный там... "угу, кисонька, сейчас"... и секли гору ту изнутри люди, стремясь высечься из нее, но лишь малое оконце в горе той, и оттуда говорили, и не понятен был язык их... "ааах-о-ох, хорошо-ох, ааах-о-ох, вспотели, ааах-о-ох, миленький, ааах-о-ох, Иван Герасимо-о-ох"... показывали люди те на железо и махали руками, прося железа; и хотели нож или секиру, суля вместо того меха... и кисловатый запах заполнил сарай, тот самый запах, который часто распространялся зимними вечерами от бати, плетущего у жаркой батареи сеть, он всегда заранее готовился к летней рыбалке; и пахучий воздух проник в мирную озерную воду перед Гришей, они взаимодополнили друг друга, сдетонировали от опасной близости, и бурый бульон вошел в мальчика тугой спиралью: Гриша погрузился не телом, но чувствами во взвесь без конца и края, нырнул.
В первую очередь глубоководное давление выключило его ненужный, лишний и даже вредный в тот момент, внешний слух, однако тут же в полную силу заработало внутреннее ухо, теперь сверхзначимое; а затем - заскребли корявыми пальцами странноватые люди изнутри слюдяное окошко барабанной перепонки. И прерывисто задышал отрок, бежавший сквозь непроходимые чащи в самоедских краях (какая там дань! унести бы ноги!), через голубые снега, минуя глубокие пропасти с незамерзающими источниками... и обессиленный отрок в Новгороде, и вопрошает у Гюряты, что случилось с ним?... но не узнал ответа в тот раз Гриша Орешонков так неожиданно, резким выныриванием, к нему вернулись внешний слух и наружное зрение, исчезнувшие было в растворении: сосновый сарай, кучки опилок на земляном полу, местами скрученная береста на дровах и зазывной плеск воды в яме для лодки.
- Вот черт! Молния в сумке сломалась! Ну ладно, Мария, пойдем так. Толчок захлопнутой двери Гриша ощутил через дрова поясницей.
Опять самозабвенная цикадная песнь доносилась из-за стен сарая, и зыбкие солнечные полосы добровольно гибли рассеиванием в зацветшей воде, и не было плаща на поленнице, и ушли нежданные суетливые гости, а Орешонков-младший все сидел, прижав стриженый затылок к дровам, с "Повестью временных лет" на коленях, и левой рукой поглаживал теплую древесину. В тот жаркий час ему и хотелось, и не хотелось, чтобы спасительная немая сила высохших березовых чушек перешла в него и, дав ответ, защитила в будущем. Помощь дерева против всепроницающей влаги. Волокнистый мускул поддержки. Но, в то же время, там, за полосками волн, в бусинках узора зацветшей воды, скрывалось нечто, что манило непонятой негой неизвестности и звало еле слышными словами-всплесками: "Брось! Оторвись! Не закрывайся скорлупой! Не надо дерева! Лети к нам, и будет вместе хорошо".
Однажды в сентябре, теплым, сырым и пахучим вечером, придя после прогулки домой, Гриша застал маму в слезах. Ирина Вячеславовна сидела за столом на кухне напротив набычившегося Ивана Герасимовича и утирала слезы уголком передника. Гриша тихонько прошел к себе в комнату, лег на продавленную кушетку, и долго перед сном слушал быстрый мамин говор, в котором рассыпались многочисленные "подлецы", "позоры" и "паскудники" вперемежку с "похотливыми безобразниками", "загубленными младенцами" и "доигравшимися распутниками".
На следующий день батя уволился из больницы, а еще через неделю по рекомендации своего приятеля, директора железнодорожной школы, устроился завскладом в моторный цех, обслуживающий тюремные катера, и Гриша больше не видел, как плачет по вечерам мама.
3
Тропка закончилась, уперевшись в бугристый край ленты старой асфальтовой дороги. Гриша привстал на педалях и резко дернул руль на себя. Под седлом что-то хрустнуло, но старенький велосипед в остальном гладко преодолел границу грунта и твердого покрытия. Дорога пошла под уклон, колеса катились сами, ноги отдыхали от недавних усилий, а от увеличивающейся скорости полы куртки хлопали по бедрам. Впереди и слева, на пригорке, стоял серый куб здания, окруженный высоким бетонным забором с квадратными вышками по углам и загнутыми внутрь штангами с колючей проволокой.
Покинутая тюрьма. Та самая, в которой перед пенсией работал батя.
В тридцатые годы кто-то придумал построить узилище как раз напротив того места, где на противоположном берегу находился древний монастырь Мефодиева Пустынь. Так было экономней транспортировать заключенных на кожевенный завод, открытый в святом месте после выселения черноризцев.
Когда-то катер с чадящей трубой дважды в день перевозил расконвойных из одной пустыни в другую через глубокие протоки, лавируя меж заросших островов. Звенел реквизированный из монастыря колокол, раздавались задорные матюги солдатов, лай собак, пахло хозяйственным мылом и сыромятной кожей, походной кухней и соляркой. И тюремные звуки, и запахи были тогда неотъемлемой частью городка на озерном мысу, становясь признаками единого существа.
Но в один прекрасный день заключенных погрузили в семитонки, охрана скупила недельный запас торопецкой водки в окрестных магазинах, и мрачный табор, ощетинясь карабинами и автоматами, укатил по пыльной дороге, ведущей точно на север. Местные жители почувствовали себя чем-то обделенными: все бабы несколько вечеров не выходили во дворы для ежевечернего ритуального общения, а многие мужики даже три дня не пили.
Стало тихо у тюрьмы, скоро выветрились запахи, а на крыше здания выросли пучки вечно пыльных, растрепанных трав. И теперь лишь седобородый сторож Пехтерин по кличке "Сутки-Трое" почти каждую ночь делает обход сверху по периметру растрескавшихся стен, старым дробовиком отмеряя время и отпугивая местных пацанов, залезающих в тюрьму за стреляными гильзами от "калашей".
Гриша притормозил, и заднее колесо велосипеда пометило угольной чертой на асфальте начало спуска к лестнице, ведущей к старому тюремному причалу.
Сюда, к воротам, четырнадцатилетним пацаном Гриша привозил бате обеды. Надо было залезть на деревянный ящик и нажать на грязно-белую кнопку звонка. Проходили долгие минуты, в течение которых раздавался громкий, повторяющийся многократным эхом "щелк-щелк" открываемых и закрываемых невидимых дверей, спрятанных внутри тюрьмы. Потом, сутуля массивный корпус, прижимая локти к поясу и шаркая полукружьями ног, из железной калитки в воротах выкатывался старший Орешонков и молча забирал банку с теплым супом и второе в зияющей ржавыми язвами, оббитой, эмалированной кастрюльке с закопченным дном. Автоматические запоры снова заливались птичьим щелканьем, а Гриша прятал в кустах ящик, переходил на другую сторону дороги, спускался к воде, залезал на один из округлых белых валунов, зачем-то доставленных сюда заключенными от Мефодиевой Пустыни, садился и смотрел на озеро.
