Фабрис Колен - Синдром Годзиллы
«Да ты философ, парниша! — усмехается Годзилла. — Мечтать не вредно», — добавляет он снисходительно.
Вдалеке, в напоенном дождем мареве, беспомощно пляшут огоньки иллюминации недостижимого парка развлечений. Я искоса поглядываю на Годзиллу: он идет, не сомневаясь, размеренным шагом, как ни в чем не бывало, как будто не было моих слов, как будто они ничего не значат, — ему все нипочем.
Я мысленно спрашиваю себя, может ли мне быть хуже, чем сейчас?
«Пока ты можешь сказать: «Все хуже некуда» — знай: все лучше, чем никогда». Эти слова как будто из песни.
«Это ты сам сочинил?»
Годзилла молчит. Он только сильнее сжимает мою руку в своей руке.
«Что-то не так?»
Он начинает напевать песню Дэвида Боуи «Прыгай, они говорят» из лирического альбома «Черный галстук, белый шум»:
Говорят, он без мозговГоворят, он очень злойГоворят, он возродилсяГоворят: «Смотри, он лезет!»Говорят: «Прыгай!»Говорят, у него два богаГоворят, он бесстрашенГоворят, у него нет глазГоворят, у него нет рта
Они говорят: «Вот это да!»Считают, ему стоит пожитьА я говорю, пусть бережет свой задДруг мой, не слушай толпуОна говорит тебе: «Прыгай!»Надо кому-то веритьНадо верить
Голос у него, оказывается, неожиданно чистый! Как у птицы. Он поет так пронзительно, как прекрасная сильная птица, которой кто-то давно подрезал крылья, но она все продолжает лететь, несомая ветром, — то взмывая вверх, то паря, как на волнах, то переворачиваясь кубарем на лету.
«Слушай, заткнись, ты мне действуешь на нервы!»
«Сам заткнись!»
Он прибавляет шагу.
«У нас осталось не так много времени», — подводит итоги Годзилла.
Траурная церемония
«А похороны?..»
Я нахмуриваю брови. Мы подошли к центральному входу в луна-парк. Быстро крутится смотровое колесо. Даже слишком быстро. Как захватывающая история, близкая к развязке. В парке нет ни души, однако все аттракционы вращаются, как сумасшедшие, все огни зажжены. Горят они и на мертвой петле большой американской горки, и на адском водопаде, и на детской змейке на гусеничном ходу.
«Похороны?» — переспрашивает Годзилла.
Мы идем по главной аллее. Сворачиваем влево на укромную дорожку, обсаженную всклокоченными платанами. Фонарь мигает, похоже, в нем лампа садится.
«На похоронах, — начинаю я рассказ, — не было никого из тех, кого я знал, ну, или почти никого. Уже два года, как мы жили в Токио к тому времени, поэтому было очень трудно собрать народ, убедить приехать. Почти невозможно. Во-первых, билеты на самолет стоят очень дорого. Во-вторых, все работают, ни у кого нет свободного времени. В-третьих, приходилось подолгу ждать у телефона, пока они пойдут за ежедневником, хлюпая носом, пока опять подойдут к телефону со своим расписанием деловых встреч в руках, пока найдут там ближайший свободный день, пока вычислят подходящую дату. Ведь надо же еще уведомить об этом начальство, договориться на работе, оформить все документы, получить визу, собрать вещи, наконец, и, по большому счету, кому все это вообще было нужно?»
Мы проходим мимо киосков и павильонов, мимо тира для стендовой стрельбы, мимо фургончика беспроигрышной лотереи, мимо громкоговорителей, усиливающих звук трансляции музыкального радио. Разноцветные надувные шары подпрыгивают и вздрагивают в своих серебристых клетках. Они похожи на обезумевшие сердца. Голоса зазывал прошлых лет, записанные на пленку, без конца повторяются в воздухе, одно объявление следует за другим, и так повторяется без конца. «Каждая попытка — выигрыш! Играйте и не проигрывайте! Только у нас! Вас шанс ждет вас!»
«Я стоял вместе со всеми, — продолжаю я на ходу, — там были папины коллеги по аквариуму, близкие друзья отца, несколько наших японских знакомых, какие-то незнакомые люди в заднем ряду, два или три папиных однокашника по международной школе ну и просто общие друзья родителей…
Нам удалось найти католического священника. Потому что все так хотели, это было общее пожелание и общее мнение… так хоть что-то соединяло нас с домом, с Европой, с родиной. И все единодушно согласились. Но на практике оказалось, что идея была не из лучших. Ведь смерть настигла нас здесь, в Японии. Она и была здесь. Она сидела в позе лотоса под красивой цветущей вишней, рассеянно наблюдая за нами, и кучевые облака остановились, съежившись, в оцепеневшей небесной лазури. Я смотрел на нее и хотел, чтобы серые журавли, серые, как пепел, прорезали это застывшее мертвое небо, чтобы оно зашевелилось. Мне хотелось, чтобы дождь из нежных розовых лепестков пошел с неба и засыпал все кладбище…»
Мы остановились перед «Пещерой ужасов». Программа аттракциона была следующая. Женщина с бородой. Человек-амфибия. Знаменитый Доктор Сапиенс. Уцелевший неандерталец — посмотрите, как он расправляется с добычей! И еще какая-то двуглавая достопримечательность.
А в конце был заявлен человек без лица:
Его не существует на самом деле.
Но сегодня он здесь. И это каждый из нас!
Я подхожу к рекламной афише. Фотографии, запечатлевшие искаженные от ужаса лица посетителей (эти снимки посетители могут обычно купить на выходе), выцвели — теперь они напоминают рисунки сепией. На стенде я вижу серию одинаковых снимков: человек с бумажным пакетом на голове, снятый анфас, в профиль, на заднем сиденье — в тени.
«Это ты?»
Годзилла отмахивается с досадой.
«Да, кто здесь только не катался, здесь весь город перебывал, — оправдывается он, прислоняясь к стенду и заслоняя спиной фотографии. — Это может быть кто угодно, хоть раз в жизни, но здесь побывает каждый, чего ты хочешь, это же публичный аттракцион. А потом, здесь спать удобно. Но ты продолжай-продолжай. Дальше давай, рассказывай».
«Дальше? А дальше я, собственно, ничего и не помню. Дальше ничего не было…»
«А подробности? Ну, вспомни, были же какие-нибудь детали? Ну, например, какая-нибудь божья коровка, которая вдруг села тебе на руку? Порванный бадминтонный волан, который застрял в ветках дерева?»
«Не знаю. Кажется, я плакал тогда. И… может быть… да, в какой-то момент ко мне вдруг подошла одна женщина… Да что я говорю, какое может быть! Абсолютно точно, я помню, как сейчас: ко мне подошла молодая женщина. Это было, как в сказке. Я до сих пор не могу поверить, что это было не во сне. Я не знал ее. Какая-нибудь неизвестная подруга моей матери? На вид ей было не больше двадцати. Она была красива, как фея… ее лицо… Она записывала что-то в блокнот, и она почувствовала, что я на нее смотрю…»
«Эй, что с тобой? Ты как? Ты можешь продолжать?» — наклонился ко мне Годзилла.
«…У нее был очень красивый голос, — продолжал я, сам зачарованный своим воспоминанием, — правда, немного простуженный. Она провела рукой по своим белым завитым волосам, чтобы отвести прядь. Ее улыбка была, как чудо, как остановленное мгновенье, как ноябрьский дождь в Провансе, как блик солнца на поверхности воды в старинном каменном колодце.
Яблоня вздрогнула; пара воробышков исчезла в кроне, под куполом листвы. Ветки покачнулись, в знак прощания, как бы с тоской. Женщина задержала дыхание. Ее глаза были закрыты, ресницы замерли. «Закрой глаза и вспомни об этом, — сказала она. — Об этой ветке и об этом листке, который кружится и падает. Нам кажется, что время уходит, а на самом деле это мы потихоньку уходим из времени. А время стоит на месте и не двигается никуда. Никогда. Оно застыло, как вечность. Оно — вечность. Люди, которых мы любим, остаются в нашей памяти, мы крепко держим их, из последних сил. Но, как только мы перестаем о них думать, они ускользают в вечность, освобожденные от пут нашей памяти. Вот видишь, нет ничего страшного в том, что мы забываем тех, кто уходит в вечность. Тех, что уже умерли».
«Родная!» — кто-то позвал ее, и мы оба оглянулись. К нам подъехал мужчина на инвалидном кресле-каталке. Он был худой, как покойник, до невозможности, но в его глазах диким блеском горела жажда жизни. Его каталку везла медсестра-японка.
«Это мой папа, — представила мне мужчину молодая девушка, вырывая лист из своего блокнота. — Он очень болен. Врачи сказали, что ему осталось совсем немного. И вот, чтобы привыкнуть к предстоящей разлуке, мы с ним часто ходим на похороны».
«Привыкнуть к разлуке? К какой разлуке?» — не поняв, спросил я.
«В один прекрасный день мы больше не будем вместе», — поправил ее мужчина.
Молодая женщина села на корточки перед каталкой и положила голову отцу на колени. При этом она не отрывала от меня глаз.
«Не грусти, — добавила она, — в такую минуту преступно быть грустным. Нельзя жалеть о расставаниях. Жалеть нужно только о том, что ты не доделал в настоящем. О том, что пока еще не поздно исправить. О том, чтобы не было поздно».
