Борис Евсеев - Мощное падение вниз верхового сокола, видящего стремительное приближение воды, берегов, излуки и леса
В широченном и высоком — в четыре человеческих роста — сарае горел синий огонь. По краям огонь отсвечивал белым и алым, но в сердцевине своей был синим, синим! Бил огонь, казалось, прямо изпод земли. Кольку шатнуло назад, он ухватился за выщербленный ветерками до невесомости дверной косяк, косяк хрустнул…
Но уже хватаясь за косяк, Козел краем глаза приметил: пламя бьет вовсе не из земли! Просто на земле (пола в сушильне не было) кто-то лежит и чего-то — снизу вверх, — синим пламечком приваривает.
Колька на цырлах, не забывая оглядываться по сторонам, прокрался почти к самой середке сарая.
На земле лежал бледный, толстоусый и толстогубый цыган. Губы его — не только нижняя, но и верхняя — побитые и вспухшие, выставлялись огромными сливами из-под усов. Цыган приваривал к установленному наклонно баллончику сатуратора какую-то хитрую железную загогулину. Рядом длиннели кислородные баллоны, стояла огромная пятидесятилитровая бутыль с чем-то черно-синим, может даже с чернилом. Окна сушильни, специально поднятые повыше, к потолку, были запылены и загажены до черноты и света пропускали мало. В углах сушильни было и вовсе тёмно, непроглядно, цыган же был одет на удивление чисто: синие новенькие вареные штаны, белые летние туфли в дырочку, белая, совсем не измурзанная куртенка. Куртка на груди цыгана расстегнулась, и наружу, не удерживаемые ни майкой, ни рубахой, вывалились два-три крупных колечка плотных пегих волос.
— Гыыа… — заржал Колька. — Гляди: как у Сеньки волоса! А куда это ты, цыганская твоя морда, бурлачков моих подевал? Только правду говори! А не то зашибу невзначай!
— Сенька это хто? — спросил цыган, садясь прямо на землю и ставя рядом с собой невыключенный, плещущий тонкими снопками огня — но теперь уже вбок — сварочный аппарат.
— Сенька? Да Сенька это так. Сам по себе он… Ну, новый русский… Да ты мне баки не заливай! Бурлачки где? Бомжи эти сраные где есть?
— А я, ежели хочешь знать, и не цыган вовсе.
— А кто ж ты тогда?
— Хто, хто. Арнаут-бессарабец я! Дока Иванович звать…
— Ну, это мне без разницы… Бомжи, тебя спрашиваю, где?
— А вона. В углу. Штабелями сложены.
27
Сокол из лесу вновь скользнул на простор, на волю.
День сегодняшний был какой-то беспорядочный, хлопотный. Все окружающее продолжало томить и тревожить птицу, опять звало, подманивало куда-то. И это был уже вовсе не призыв к служенью человеку и не позыв к насыщению. Это было нечто совсем иное…
Сокол вылетел из леска и тут же круглым своим, желтым и жестким глазком уцепил все того же кудрявого человечка, который недавно еще был привязан к плоту, а теперь, как вороватая, коротконогая и веселая обезьянка, какие без счету водятся и плодятся в низовьях Нила, крался к рыбной сушильне.
Однако теперь сокол лишь обтек равнодушно взглядом крадущегося к сушильне-коптильне человека. Защищать его от все той же летучей нечисти, снова скапливавшейся где-то неподалеку (сокол хорошо чуял это) он больше не хотел и не мог. Не хотел потому хотя б, что человек не плыл сейчас вниз по Волге и не был ни в чем подобен пророкам-пустынникам или богу солнца Ра, мощно летевшему в красной ладье к великой и священной смерти по желтой и голубой реке. Наоборот: маленький кудреватый человечек от реки удалялся. Он крался к брошенной сушильне и крался, кажется, только затем, чтобы совершить нечто дурное, непоправимое. Человек кудреватый вполне мог — гадко, непростительно глупо! — лишиться вдруг души, дыханья, дыха. А раз так, то никакой помощи человек-обезьянка не заслуживал. Да и не мог сокол человека от других людей защитить! От гадкой, воздушной нечисти — да. От таких же двуногих, охочих до дыма и крови особей — нет.
Сокол и вылетел — это становилось ему ясней, ясней — совсем за другим…
28
Выстрел второй разодрал тишь пополам нежданно-негаданно.
Егерь как раз раздумывал, не заглянуть ли ему в сушильню, видневшуюся в километре ниже по берегу. В сушильню эту только что всунулся кто-то, напомнивший издалека Кольку Струмилова, известного в городе истребителя мелкого и крупного зверья, ватажившегося со всякой дрянью браконьера. Да, скорей всего, Колька это и был. Вот и яхта дружка его Семена болтается неподалеку. Егерь сделал даже два-три шага в сторону сушильни, но потом круто развернулся в сторону городка. Разворачиваясь, егерь краем глаза увидел сокола и, повинуясь скорей какому-то перенятому от зверья инстинкту, а вовсе не разуму, так на секунду (полуоборотом к леску, полуоборотом к окраине городка) и застыл. Этот-то полуоборот и сохранил жизнь егеря в неприкосновенности, в целости. Второй выстрел из “Сайги” предназначался, конечно, не соколу, предназначался самому егерю. Пуля чиркнула о камень близко, рядом. А раз так, то стреляли вовсе не запьянцовские ребята…
Егерь кинулся к реке. На полусогнутых он быстро добежал до небольшого берегового всхолмленья, в котором образовалась вымытая волжской водой узковатая, но и глубокая пещера. В пещере егерь думал отсидеться в случае, ежели его захотят достать прямо сейчас. Оружия с собой у егеря не было.
Однако в пещере он обнаружил трех бедолаг-бомжей и от тесноты душевной и телесной, а также от обиды на неудачное стечение обстоятельств сразу решился действовать по-иному.
— А ну, давай в город, братва! Есть для вас работенка!
— А не брешешь? — старший из бомжей опасливо глянул на егеря.
— Чего мне брехать? Я не пес. Люди мне в охотхозяйство нужны, люди! Ну? Егерь я! неужто не знаешь? Айда со мной в город! Пристрою вас к делу! Да небоись, я ведь вам не керженский наставник! Учить уму-разуму не буду!
— Может ты и не керженский наставник — а кержак. Это я точно вижу… — проворчал про себя старший из бомжей. — Вам, кержакам, только бы жрать отдельно, а винцо так вместе с нами хлестать будете…
Уже вместе, вчетвером, взобрались они на волжский высокий откос.
Дальше начинался город. Теперь он виднелся не одними лишь трубами, но и домками, школами, рекламными щитами, автобусными остановками, деревцами садов, деревьями уличных посадок.
Егерь шел впереди. Он шагал, чтобы отнять “Сайгу” у того, кто владеть ею был не должен, шел, чтобы разобраться и поставить точку в своих взаимоотношениях с одним местным шкуродером. И бомжи ему нужны были затем лишь, чтобы войти беспрепятственно в город. Цену этим спившимся и на все готовым существам он знал и на них всерьез не рассчитывал.
Егерь шел, и ему казалось: с каждым шагом все вокруг меняется! Меняются соотношения предметов и меняется сам ход вещей, сам уклад осуществления жизни в городке. Множество невидимых сторонним наблюдателям точек, на которые повлияла внезапно вспыхнувшая в егере решимость и сила, тайно зажглись на территории городка, другие — наоборот, погасли. Многие люди почувствовали: им надлежит поступать по-другому, иначе. Да и сама цепочка команд и волеизъявлений, идущая от Всевышнего к человекам, приобрела внезапно другой, незнакомый вид. И одним в этой цепочке (неважно, были они людьми или были птицами, зверьми) предстояло умереть, исчезнуть. А другим — вопреки всем складывающимся против них обстоятельствам — предстояло жить!
Егерь по-настоящему почувствовал эту звенящую, эту повествующую о чем-то высоком, но в то же время и реальном цепочку бытия только сейчас, только в свои тридцать с лишним лет, и дико кривя от радости лицо, стал эту цепочку звено за звеном перебирать. Не надо было больше прятаться! Не надо было скрывать свою приязнь к воде, к рыбе, к зверью! Не надо было подлаживаться под гадскую и бандитскую жизнь городка, строить из себя делового, потребляющего консервы из опилок, из чужих ненужных мыслей и лжи человека. Жизнь иная (несмертельная, живая) — после долгого отсутствия слетала и возвращалась к егерю сверху, от сокола, с неба…
Вдруг Е. почувствовал: цепочка волеизъявлений и команд, до того неясная и прерываемая всевозможными помехами тихо позвякивая, стала накрепко сочленяться в неразмыкаемую, литую цепь обстоятельств жизни, смерти, любви…
29
В голосе бессарабца Козел услыхал явное издевательство. Он тут же стал накипать гневом, стал наливаться дергающей кончики губ и пальцев яростью. Но все ж сдержался, сразу с кулаками на гниду в белой курточке не полез. Ему во что бы то ни стало хотелось узнать про бомжаков, и ради такого сладкого блюда готов он был потерпеть.
— Ты со мной не шуткуй. Тут утром бомжи были. Скажи: видал, нет? Нет, так разбежимся по-хорошему!
— А хошь я тебе про другое скажу? От слухай. Жил-был один дурень на свете…
— Ты это дуракам и рассказывай!
— Я ж и говорю. Жил себе дурак набитый. И соображения у этого дурня не було ну ни крошечки. Потому ён всегда битым и был. От пошел раз дурень этот на реку. А там зашел в один дом и спрашивает: где, мол, таки-сяки бомжи? Ну, ему, конечно, отвечают: эвон! Штабелями сложены. В углу. Бери, неси с собой…
