Джон Маверик - Я, Шахерезада…
«…Слово за словом, буква за буквой выдумать себя другим. Сочинить себе заново и жизнь, и характер. И, может быть, тогда незримые хозяева наших судеб позволят мне зачеркнуть мое жалкое существование, скомкать и вышвырнуть, точно неудачный черновик. Переписать все с чистого листа, так, как я сам хочу. Так, как должно быть.
Я вздрогну и открою глаза, словно ребенок, увидевший страшный сон. И пойму, что все хорошо. Что в окно светит солнце, и моя уютная комнатка полна теплого золотого света. А за дверью, на кухне, пьют чай два самых близких, любящих меня человека — отец и мать. Не предатель, бросивший семью ради каких-то там амбиций, и не сука, отдавшая на поругание собственного ребенка; а настоящие отец и мать. Я вскочу, заспанный и испуганный, и брошусь к ним, чтобы поскорее ощутить их любовь. Упаду в их объятия, плача и повторяя: „Мама! Папа! Мне сейчас приснилась… такая жестокая жизнь!“
Глупые мечты. Жизнь — это не то, что можно выбросить и переписать заново. Не сон, от которого можно проснуться. Это то, что ты сам заслужил. И никуда от нее не убежишь, не спрячешься, ни в ложь, ни в игру, ни в причудливый мир твоих фантазий.
Я приподнимаю голову от подушки и бросаю беглый взгляд на будильник: уже пять часов дня. Долго же я проспал. Тело болит, словно по нему прокатилась целая эскадрилья танков, кости ломит, но голова прояснилась.
Утром Алекс избил меня чуть ли не до полусмерти. Я даже сознание потерял в какой-то момент. Для моего милого распускать руки — привычное дело, но такого еще не было. Я уже думал, что все, убьет. Вроде бы, ничего особенного, я погорячился слегка, он — тоже, мы оба люди неуравновешенные.
Но достаточно открыть первую попавшуюся немецкую газету — за любое число, — чтобы увидеть, сколько трагедий происходит из-за обычной человеческой вспыльчивости. Сколько случайно убитых детей, жен, матерей… даже дедушек… ужас! Не люблю я газеты. В них очень редко пишут о чем-то позитивном. Иногда мне кажется, что мы живем на дне огромной сточной канавы, среди отбросов и нечистот. Так и хочется крикнуть на весь этот свихнувшийся, сам себя пожирающий мир: „Люди, вы посходили с ума?!“
Впрочем, сегодня я получил по заслугам. Алекс был прав, когда бил меня. Я — жалкое, лживое ничтожество, ни на что по-настоящему не годное. Наивный идиот и последний эгоист. Теперь я, наконец, увидел мою переписку с Кристиной в истинном свете.
Пытаясь спорить с Алексом, я прекрасно сознавал, что он прав абсолютно и во всем. Я веду себя низко и непорядочно по отношению к ни в чем не повинному человеку. Морочу голову глупыми сказками, мешаю устраивать личное счастье, отвлекаю пустыми миражами. И называю это дружбой?! Разве можно дружбу построить на лжи?
Но сейчас слишком поздно, и мне остается только постепенно свернуть переписку. Я не смогу признаться, стыдно. Не только за то, что я такой, какой есть, но и за то, что врал столько времени. Зачем, спрашивается? Меня никто не принуждал врать.
Сейчас, когда я узнал Кристину достаточно хорошо, мне кажется, что расскажи я ей с самого начала правду о себе, она смогла бы меня понять. Может быть, она даже написала бы мне: „Джонни, твоей вины нет в том, что с тобой произошло. Это не на твоей жизни и не на твоей совести пятно. Стать жертвой преступления может каждый; не надо стыдиться и не надо бояться, что когда-нибудь, это случится вновь. Плюнь на все, забудь… живи!“
Сколько раз я твердил себе эти слова, но все без толку. Но, одно дело сказать самому, и совсем другое — услышать то же самое от постороннего человека. Кто знает, возможно, тогда мне удалось бы, наконец, поверить в то, что и я достоин в жизни чего-то хорошего.»
Глава 3
Когда что-то должно произойти, оно не происходит сразу, а начинается задолго до часа Х, созревает постепенно, как зерно в теплой земле.
Даже грому среди ясного неба всегда предшествует вспышка молнии, иногда настолько быстрая, что и заметить ее не успеваешь, а не то что насладиться ее зловещей, смертоносной красотой. Это только кажется, что гильотина падает быстро. Миг — и отрубленная голова катится по пыльной брусчатке, распугивая зевак, а искалеченное тело дергается в конвульсиях на залитом дымящейся кровью эшафоте.
Прежде чем казнить человека, его должны арестовать и судить. И, изнывая от тоски и страха в тюремной камере, он вынужден терпеливо ждать, пока не свершится над ним приговор. Порой это может быть гораздо мучительнее того краткого мгновения, когда на беззащитную шею обрушивается нож гильотины.
Но бывает и по-другому. Как часто мы сами не подозреваем о том, что суд над нами уже окончен, обвинение зачитано, а суровый приговор подписан и обжалованию не подлежит. А мы давно томимся в камере смертников, ожидая предстоящей расправы. Прячемся в глупое неведение, точно страусы, зарывающие головы в горячий песок, лишь бы не видеть того, что приближается к нам… подкрадывается исподволь, как огромная кошка с горящими безумием глазами. До тех пор, пока оно не подойдет вплотную и не положит тяжелые лапы нам на плечи.
И, хотя грехи Джонни Маверика уже переполнили чашу терпения кого-то там, наверху; а обвинительное заключение утверждено небесной канцелярией и аккуратно подшито в папочку с сакраментальной надписью «казнить, нельзя помиловать»; в реальной жизни ничего особенного еще не происходило. Вернее, происходило, но что-то неприметное, неважное. Цепочка событий, каждое из которых можно было бы посчитать досадным недоразумением. Но, выстроенные в один ряд, они, подобно тихим звоночкам, оповещали о приближении чего-то жестокого и страшного. Такого, о чем Маверику и помыслить было жутко. И звоночки эти звучали все громче.
Но Джонни предпочитал их не слышать, затыкал уши, строил отчаянные, несбыточные планы на будущее. Делал все, что угодно, только не то, что, вероятно, еще могло бы его спасти.
За два дня до еврейского Нового года Маверик вдруг ни с того, ни с сего заявил за завтраком:
— Я хочу поступить в университет.
Это было настолько нелепо, что Алекс от неожиданности чуть не опрокинул кофейную чашку на стол.
— Ты что, совсем рехнулся?! У тебя сколько классов образования?
— Я мог бы доучиться заочно, — серьезно сказал Джонни. — Или пойти в Berufsschule[2]. Мне всего девятнадцать лет… У меня светлая голова, я хорошо обучаем.
— Да откуда ты знаешь? — резонно возразил Алекс. — Для того, чтобы трахаться под мостом за 20 евро, много ума не нужно. Ты хоть школьную программу помнишь?
Маверик неопределенно пожал плечами.
— Я мог бы повторить. Я… не очень хорошо учился, но не потому, что было трудно, а просто… просто… неважно, Алекс. Мне все невероятно надоело, я больше ничего для себя не вижу в такой жизни. Я устал.
Он и в самом деле чувствовал себя настолько измученным, что почти готов был побросать личные вещи в дорожную сумку и отправиться в путь, в никуда, в неизвестность. Как четыре года назад. Увы! Он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: от себя не убежишь. Это так же невозможно, как отогнать стелящуюся у твоих ног тень.
— Жизнь — не увеселительная прогулка, — усмехнулся Алекс. — Устал он, видите ли. Перетрудился. Вот что, мой милый, — подытожил он разговор. — Не мучайся дурью.
А еще через пять дней Маверик вернулся домой рано утром, трясясь, как в жесточайшем ознобе, так что зуб на зуб не попадал. И, не сняв уличной обуви, наощупь пробрался в гостиную и свалился на стул, не удосужившись даже поприветствовать своего партнера и сожителя. Удивленный Алекс собирался было прокомментировать столь бесцеремонное поведение, но, взглянув на друга, сам изменился в лице.
— Джонни? Что случилось? Ты опять топился в реке?
— Я? Нет.
Одежда на нем, и правда, была сухая, только пряди волос на лбу выглядели слипшимися и влажными, точно от пота.
— Тебя кто-нибудь обидел?
— Не знаю, — чуть слышно прошептал Джонни. — Я не помню. Я не знаю, что было… Все в порядке, Алекс, успокойся.
Но Алекс не только не успокоился, а наоборот, встревожился не на шутку. Он никогда не видел друга таким, а о случавшихся с ним в детстве приступах таинственной амнезии и подавно не слышал.
Казалось бы, парень прошел и огонь, и воду, и что с ним такое нужно было сделать, чтобы довести до такого состояния?
— Я ничего не помню, — повторял Джонни словно в бреду. — Было поздно, и я собирался идти домой. Я шел вдоль набережной… и в парке почему-то совсем не было огней, только тусклый фонарь у входа… но от воды было светло… И я, кажется, кого-то встретил, я не уверен… а потом оказался здесь, в нашей квартире.
Ему никак не удавалось поднести к губам поданный Алексом стакан воды. Руки дрожали так сильно, что жидкость расплескивалась прямо Маверику на брюки.
А Алекс никак не мог взять в толк, как можно было, встретив кого-то в парке поздно ночью, сразу очутиться дома, да вдобавок уже утром? Разве что встреченный оказался инопланетянином, умеющим мгновенно перемещать материю во времени и пространстве? И отчего на набережной было светло в отсутствие фонарей?
