Леонид Эгги - Островок ГУЛАГа
Прошли узкоколейку, по которой паровозы, прозванные «кукушками», возят с лесопунктов бревна. Весело шагаем мимо бумажного комбината. Хотя пейзаж здесь угрюмый: куда ни посмотришь, всюду сторожевые вышки. Чтобы и зэки не сбежали, и диверсанты на территорию не проникли. Вот и Барауха, когда-то здесь был бельгийский завод, от которого сейчас даже развалин не осталось. За ручьем стоит большая плита фундамента – все, что осталось от сгоревшего клуба. Подожгли его, понятное дело, «вредители», которые теперь уже искупают свою вину на лесоповале.
Минуем десятидворку, где живут вольные. В их домах, кроме печек, есть еще какие-то трубы, которые называют «батареями». Для нас это диковинка. По ним зимой с комбината поступает пар, поэтому они такие горячие, что руку нельзя приложить. Я с мамой побывал однажды в такой квартире, сам щупал.
Наконец достигли больницы, построенной в самом начале тридцатых годов по проекту ссыльного врача-профессора, который потом и возглавлял ее. Это, говорят, был очень авторитетный спец, все у него лечились, и никому не было отказа.
Коль уж зашел разговор о больнице, не могу не вспомнить рассказ мамы об этом докторе, фамилии которого, к сожалению, не запомнил.
У Суняковой горы приводили в исполнение приговор врагам народа, отцу и сыну.
Когда после казни там появилась могильная команда, то обнаружилось, что один из расстрелянных, совсем молодой парнишка, еще жив, Уж не знаю почему его там, как обычно, не добили сразу, но факт, что очутился он в больнице, где, как и другим, ему было оказано максимум внимания. Так, что очень скоро он начал выздоравливать.
– А что толку? – вздыхали по этому поводу в палатах и бараках. – Ну подлечат – и вновь на расстрел.
Но доктор заявил, что дважды приговор в исполнение не приводится, и начал хлопотать о помиловании. Даже местное энкавэдэшное начальство сумел подключить к этому. Рассказывали, что к самому Калинину обращался наш неугомонный профессор, сам при этом рискуя. Но ничего не помогло, приговор оставили в силе. И тогда взял профессор грех на душу: сделал уже выздоравливающему парню укол – тот и уснул навечно, до последней минуты своей веря в то, что жизнь, которую с таким трудом вернули, – ему сохранят.
Энкавэдэшники, конечно, догадывались о причинах его скоропостижной смерти, но дело огласки не получило. И никто в бараках не осуждал доктора за этот грех. Наоборот. Когда профессор освободился, он никуда из Вишеры не уехал. Здесь и умер. В знак признания его заслуг, похоронили доктора в садике при больнице. Поставили скромный обелиск, за которым и сейчас присматривают бывшие поселенцы.
* * *За больницей – ложбина, а как выберешься из нее, сразу перед тобой поселок имени Сталина. Он нам и нужен. Здесь находится книжный магазин. Никогда еще так далеко от дома я не уходил. Зашли в магазин, и просто растерялись: книги на пяти полках. Как же их выбирать?
Продавшица все поняла, улыбнулась и пустила нас за прилавок. Выбираем мы долго: советуемся, спорим, что ни говори, а взять нужно такое, чтобы всем понравилось. Наконец, решаемся, берем татарские сказки, сказки братьев Гримм, книжку про Насреддина, про животных… Словом, накупили книжек тридцать. С этой ношей и направляемся на квартиру к Елизавете Макаровне. Но она почему-то испугалась и, отругав нас, велела забрать книги, а назавтра принести их в школу.
Со временем классная библиотека превратилась в школьную. Очень даже приличную. Для наших условий, конечно… Уже не учась в той школе, я все же иногда заглядывал в «нашу» библиотеку, по старой памяти, оставить там понравившуюся мне книгу. Пусть все читают.
XXVIII
В то лето отец решил взять меня на покос. Давно говорил: «Маленько подрастешь, и отправимся…» И вот, наконец, это время настало.
Как бы там ни было, свершилось: мы едем на сенокос. Едем первыми – наша задача обустроить стан. Уже вслед за нами катер должен будет пригнать баржу с имуществом и рабочими. Луга расположены далеко, в восьмидесяти пяти километрах от Вишеры, на Урсах около Чердыни. Добираться пришлось верхом, на лошадях.
Мне достался Булат. Мы с ним давние знакомые. Отец усаживал меня на него, когда я был совсем маленьким. Помню, что вышагивал Булат очень осторожно, высоко поднимая ноги – боялся, наверное, споткнуться, понимал, что мне тогда на нем не удержаться. Это был самый рослый конь, очень красивый – грива длинная, шея высокая, мощная грудь, весь черный, как ночь, только у копыт белая шерсть – издали казалось, что он в носках. Случайно я обнаружил что он, как и я, боится щекотки. Когда я водил веткой по его животу, у него в горле начинало что-то клокотать, по коже пробегали какие-то ряби. Он оскаливал зубы (смеялся по-лошадиному), выбрыкивал ногами и удирал, не подпуская к себе. Приходил ко мне Булат лишь после обещания не щекотать его больше, когда видел, что ветка отброшена в сторону. Еще Булат был моим самым терпеливым слушателем. Он очень внимательно выслушивал все мои секретничания и жалобы. Изредка, когда не было работы после дождя, мы ходили на рыбалку, на косу у поворота Вишеры. По дороге я рассказывал ему различные истории, услышанные от взрослых, а он, идя рядом, согласно кивал головой. Иногда казалось, что он и сам знал немало всяких историй, вот только рассказать не мог.
Нужно честно признаться, что в своих байках меня частенько заносило. То я прыгал с кедра на кедр не хуже Тарзана; вразмашку переплывал Вишеру или в одиночку взбирался на Помяненный Камень. Слушая мои враки, Булат недоверчиво косил на меня глазом, и волей-неволей приходилось держаться поближе к правде, потому что каждый раз, когда я начинал отчаянно врать – он сердился. Словно знал, что на кедры я едва взбираюсь, Вишеру переплывал с отцом на пароме, а на Помяненный Камень попал только во сне – на воздушном шаре, вместе с сыном капитана Гранта.
Как-то, увлекшись рассказом о неожиданном нападении на меня медвежонка, которого я сумел разложить на лопатки, я прозевал то предостерегающее движение Булата, после которого еще можно было опомниться с наименьшими потерями. Разгневанный моим беспардонным враньем, конь остановился, топнул ногой, поглядел на меня сверху.
– «Ты поборол медвежонка?! – вычитал я гневные мысли коня. – Опомнись! Он что, сирота? Медведицы рядом не было?»
Сконфузившись, я признался, как было на самом деле.
Однажды на старых вырубах бывшего лагпункта я лакомился земляникой, такой вкусной, что забыл о предупреждении отца о том, что здесь бывают медведи. И на бугорке наткнулся на медвежонка, который тоже ел ягоды. Мы оба страшно испугались и убежали друг от друга: он – к своей маме, я – к отцу.
Так все было на самом деле. Но откуда об этом знать Булату. Он прав, что одернул. Тем не менее, делаю вид, что обиделся. «Чего придираешься? Тогда я был маленький, а сейчас хожу в школу, знаю приемы. Встреться мне этот медвежонок сейчас, поборол бы его в два счета».
Булат, успокоившись, снисходительно помахивал головой: «Сейчас? Возможно, возможно…»
Но это из воспоминаний. Как вы поняли, я немного отвлекся. Мы едем на сенокос. Булата подводят к забору, и я, прямо с забора, сажусь в седло. Даже ноги в стременах. Правда, пришлось их подтянуть повыше.
Отец в последний раз проверяет, не забыл ли документы, разрешающие поездку, мы прощаемся со всеми и трогаемся в путь.
XXIX
Через несколько часов, миновав посты, выезжаем к реке Язьве. Там сворачиваем вправо и оказываемся в деревне Федорцево. Ее у нас называют «чалдонской». Это значит, что населяют ее местные жители – не ссыльные, не поселенцы, не лишенцы, а те, чьи предки обосновались в этих местах давным-давно. Все встречные здороваются с нами. Мы отвечаем. Здесь так принято, и мне это нравится: сразу исчезает настороженность, тебе улыбаются, и ты сам расплываешься в улыбке.
Замечаю, что моего отца и дядю Андрея, который едет с нами, в селе знают. Запомнили, должно быть, по прошлым сенокосам.
Останавливаемся у одной из изб. Спешиваемся. Ноги так затекли, что тяжело стоять. Располагаемся в тени пообедать. Местные жители собираются вокруг нас, чтобы обменяться новостями, и просто оказать уважение к приезжим. Но меня их разговоры мало волнуют. Я устал и чувствую, что начинаю засыпать. Надо мной подшучивают:
– Ай-яй-яй! Вот это казак. Половину пути не одолели, а он уже скис…
Это я-то скис? Ну, плохо же вы меня знаете! Да я сейчас встану и как побегу!… Дайте только минуточку посидеть. Вот открою глаза…
Но в том-то и дело, что глаза не открываются. Слышу: Булат рядом пофыркивает, обнюхивая мои карманы, как бы спрашивая: «про меня что, забыл?»
Не забыл, Булат, не забыл. Вынимаю из кармана присоленный кусочек хлеба. Конь с легким ржанием – благодарит что ли? – принимает дар. Губы у него теплые, мягкие. Хочется гладить их, даже целовать.
Отдых закончился, и мы снова на лошадях. Я спрашиваю у отца, в каком направлении ехать нам теперь, оказывается, совсем потерял ориентиры. Хорошо, хоть отец знает дорогу. Я командую Булату. «Вперед!» и прижимаю пятки к его бокам. Булат хитровато косится на меня: мол, что, хочешь галопом мчаться, покрасоваться? Хорошо, будет тебе галоп.
