Георг Кляйн - Либидисси
Работа Аксома стоит дорого. Пожалуй, даже безумно дорого, ибо с самого начала он потребовал, чтобы половина вознаграждения выплачивалась в твердой валюте. Кроме того, по совету доктора Зиналли мы поддерживаем в нем хорошее настроение скромными подарками, главным образом специфическими порнофильмами индийского производства; Лизхен покупает их на видеобазаре задешево, наборами по двенадцать штук в каждом. Охотно принимает наш сапожник и деликатесные консервы, только они должны быть завезенными издалека: Аксом любит заграничные этикетки с непонятными ему надписями. Когда мы однажды забыли принести такой презент, он отослал нас назад под явно надуманным предлогом, и Лизхен пришлось еще долго ждать новых башмаков, а были они длиннее старых на каких-нибудь три миллиметра.
Чтобы попасть на крышу аксомовского жилища, я=Шпайк должен перепрыгнуть через узенький проулок — не шире человеческого плеча. Мне удается это сделать, не опираясь при приземлении на руки. Крыша у Аксома застелена свинцом. Мои штиблеты с синтетическими подошвами отрываются от раскаленного металла с отвратительным чавканьем. Люком служит старая автомобильная дверь. Сквозь оконце в ней я=Шпайк окидываю взглядом мастерскую Аксома. Сапожник изготавливает не только обувь, но и седельную сбрую, пистолетные кобуры и короткие декоративные плетки; многие здешние парни носят их, заткнув за пояс или накинув на запястье ременную петлю. Помимо того Аксом нелегально приторговывает бывшим в употреблении ручным огнестрельным оружием. Его товар разложен на полке рядом с входной дверью. Когда Лизхен примеряла новую пару башмаков, в мастерскую нередко заходил какой-нибудь потенциальный покупатель и, слегка кивнув нам, тут же оборачивался к этой полке. В доброй дюжине коробок из-под обуви хранился скромный набор пистолетов, завернутых в шелковую бумагу и чистые тряпки, — большей частью восточноевропейского или итальянского производства. Единственным оружейно-техническим раритетом — при последнем знакомстве с аксомовским арсеналом — мне показался действительно старый, но очень обихоженный английский револьвер.
Ради этого огнестрельного оружия Лизхен и отправила меня в дорогу. На чистейшем немецком наказала обзавестись у Аксома стволом. Я=Шпайк сам виноват, что несовершеннолетняя девочка разговаривает теперь со мной в таком тоне. Ошибку, повлекшую за собой все будущие перипетии, я=Шпайк совершил давно, на второй или третий день после того, как на руки мне бросили это дитя. Мы начали освобождать чердак от куриного помета, но по-настоящему изнурительной и нудной работа стала тогда, когда мы дошли до старых, твердых как камень слоев. Я=Шпайк взял с собой на чердак термос с зулейкой-колой. Напиток очень недолго поддерживал поначалу вспыхнувший во мне энтузиазм. Вскоре тело мое уже полулежало-полусидело, прислонившись к стойке стропил, а холодная бурда перетекала в меня, всасываемая маленькими глотками через соломинку. От пыли, в которую превращался помет, в глазах немилосердно щипало, и тем не менее они видели, как девочка, доставшаяся мне после внезапной смерти старьевщика, без устали огромной, не по ее рукам, отверткой скалывает кусок за куском. Я наблюдал, как скрючивались побелевшие от пыли подошвы, когда отвертка становилась рычагом, и раза два-три из меня — тупоумным комментарием к тому, на что я=Шпайк таращил глаза, — вырвались слова: «Какая прилежная Лизхен». Это было всего лишь бормотанье, не громче тех звуков, что возникали при потягивании зулейки с колой через соломинку. Однако девочка прервала работу и обернулась. Ее напудренное птичьим пометом лицо показалось мне в своей верхней трети таким неимоверно широким, таким прямолинейно треугольным и равномерно белым, что только тупое повторение короткой фразы позволяло воспринимать его более или менее спокойно. И потому из моего горла, вызывая такое ощущение, что все там страшно пересохло, раз за разом как-то по-козьи выблеивалось нелепое своей немецкостью имя. Пока оно не начало сливаться с чужим лицом.
9. Любознательность
К послеполуденному чаю на помпезной, обрешеченной изящными деревянными столбиками террасе «Эсперанцы» в знак приветствия со стороны дирекции гостиницы нам подали в серебряном графине охлажденную льдом зулейку. Еще не сделав первого глотка, ты понял, что этот напиток придется нам по вкусу. Но — как, наверное, и полагается врачам, находящимся в командировке, тем более посланцам всемирной благотворительной организации — мы лишь осторожно пригубили содержимое бокалов, изобразив затем на лицах двойственность ощущений.
Закончив комментировать видеоленту, Куль дал нам взглянуть на фотографию, которая казалась ему сомнительной. Ее, по словам нашего инструктора, сделал один итальянский папарацци, увлекавшийся съемками в бывшем квартале эгихейцев и в квартале увеселительных заведений неподалеку от Гото. Отлично зная, сколь заманчив и привлекателен декаданс, итальянец искал близости с осевшими в городе иностранцами. На фотографии будто бы виден Шпайк, и потому, сказал Куль, несмотря на свои сомнения, он не имеет права утаить ее от нас. В нижней части снимка на переднем плане мы смогли различить обнаженную руку и стройный, в меру мускулистый член. Рука, скорее всего, принадлежала подростку. Кончиками большого и указательного пальцев она держала пустую стеклянную розетку. На заднем плане виднелась вторая мужская фигура, с нерезкими очертаниями, хотя голова и торс занимали большую часть снимка. Левым виском человек прислонился к пестро разукрашенной колонне. Кроме белого полотенца вокруг бедер на нем ничего не было. Лицо выглядело размякшим, сонным. Правый глаз закрыт, левый полуоткрыт и смотрит в камеру как-то странно — тупо и в то же время пристально. Куль не захотел, чтобы мы взяли снимок с собой. Нет никакой уверенности, что на нем действительно запечатлен Шпайк, сказал он. Служба научила принимать в расчет варианты с наихудшим исходом, но то, что Шпайк мог так измениться, — из разряда фантастических предположений. Мы согласились с Кулем. Нам было известно, что непривычный климат побуждает многих иностранцев к чрезмерному потреблению зулейки и различных лекарств; взаимодействие того и другого быстро приводит к разбуханию тела. Однако лицо на фотографии было абсолютно лишено характерных черт, отсутствовали и следы мимики, которая отличала бы только это лицо. В нем было что-то монгольское, даже лунообразное, и ни одна деталь на этой желтоватой округлости не напоминала того Шпайка, с которым вчера нас познакомил видеофильм.
Мы заказали еще по стакану чаю и попросили принести меню. В годы, когда Шпайк начинал свою деятельность, когда он еще проживал в «Эсперанце», отель с его верандой, огромным баром в подвале и комнатами, нашпигованными прослушивающими устройствами, был большой биржей новостей, своего рода информационным ущельем города — и, таким образом, всего региона. Здесь скапливалось все, что только можно узнать и разведать, — беседы, возгласы, намеки, шутки; все подвергалось обработке старинными и новыми приемами, приобретая такое значение, что донесения, уходившие отсюда на север и на юг, на запад и на восток, свидетельствовали о фантастической мощи этого источника. Тебе показалось, что здесь не произошло серьезных изменений. Люди за столиками разговаривали со словоохотливостью попугая. Большие вращающиеся двери вестибюля не останавливались ни на секунду. На террасу посетители заходили и с улицы. Молодые люди, одетые с нарочитой элегантностью — из местных, — фланировали между столиками, бесцеремонно разглядывая сидящих. Для того чтобы установить контакт, требовался, видимо, сущий пустяк. Но что-то в нашей мимике отпугивало бродивших по террасе. Ты предложил не улыбаться вообще. И мы постарались выглядеть честными, порядочными австрийцами, которые, служа в международной организации, сделались угрюмыми нелюдимами. Вскоре у нашего столика остановился сперва один, а затем и второй молодой человек. Первый спросил, не заинтересуют ли нас археологические находки — маленькие, с легкостью провозимые через таможню глиняные фигурки скифских богинь охоты и плодородия. Другой предложил нам девочек подросткового возраста из сельской местности, с почасовой оплатой услуг. Раз в три месяца, а завтра именно такой день, он получает свежий товар по зубчатой железной дороге из все еще трудно доступных долин Северного нагорья.
Лишь когда официант поставил на наш столик блюда с местными закусками, нашелся подходящий собеседник. Мы изумились, ибо никогда еще не видели столь истощенного и в то же время столь высокорослого мужчину. Полотняный пиджак сиреневого цвета так плотно облегал его туловище, как будто портной снял мерку с каждого ребра и даже счел нужным подчеркнуть выступающие кости изысканно выполненной дополнительной стежкой. Сухопарый великан представился, произнеся многосложное местное имя, и уже следующей фразой извинился за то, что оно с трудом поддается пониманию. Его пидди-пидди был мягким и неспешным. Вот так, сказал ты потом, звучал бы среднеевропейский вариант этого языка, если он когда-нибудь возникнет. Мы обратились к нашему первому знакомцу, как он сам предложил, назвав его Фредди, и попросили сесть за наш столик. Он не стал спрашивать, откуда и зачем мы приехали, а мы оставили при себе наше мнение о своеобразном тембре его пидди-пидди. Так совершенно непринужденно между нами завязался занимательный разговор — речь сначала пошла, конечно, о климате города и о его разрушительном влиянии на здоровье живущих тут иностранцев.
