Александр Силаев - Рассказки конца века

— Ну, скажем… Анархо-синдикалист? Нацист? Или что-то из ряда вон?

— Да нет… коммунист я, наверное, — признался он.

— Замечательно! — с чувством сказал амбал. — Вы не представляете, как я рад. В таком случае вы хотели бы заняться здесь большевизмом. Угадал? И, как я подозреваю, не в одиночестве. Как насчет воссоединения с пролетариатом? Уединенный номер, красные флажки, аккуратный бюстик… скажем, Карла Маркса… звуки «Интернационала»… и вы соединитесь с настоящим рабочим. С грязным, потным, униженным. У него на шее будет ярмо, а руки будут в мозолях. Правильно?

— Видите ли, — смущенно признался он. — Это хорошо, но я бы предпочел…

Амбал перебил:

— С комсомолкой? Нет проблем. Есть тут одна героиня: чудо-девушка, прямо с плаката, почти чекистка. Ну да ладно, сами увидите. Она сбросит с себя буржуазные предрассудки, обнажит свою революционную сущность… Я вижу, как загорелись ваши глаза!

— Знаете, я бы хотел заняться этим по-сталински.

— Это уже круто, — вздохнул амбал. — Я бы даже сказал, нетрадиционно. Однако мы известны любовью к людям. Обслуживаем и таких. Хотя серпом и молотом по-живому, это сильно… ладно, все-таки не мещане.

Мужчина улыбался: впервые он не встретил упрека, только сервис и сплошное сочувствие.

— И еще, — доверительно прошептал он. — Если можно, я бы хотел заняться всем этим с пионером.

— А почему нельзя? Можно, само собой. Только пионер занят. Один человек в актовом зале снял весь отряд — для группового ленинизма, он, знаете ли, ноябрьский праздник захотел посмотреть, а потом еще первомайскую демонстрацию. А с демонстрацией они до утра не кончат.

— Что же делать? Я с женщинами не могу, они на империалистической стадии уже засыпают. А я не могу внедрять идеалы в спящую женщину.

Парень-сероглаз посмотрел на его с усмешкой. Вроде задумался. Наконец весело произнес:

— Есть тут молодой человек… Выносливый — просто жуть. Вчера арийцы зашли, так мы его жидом обрядили. Все стерпел, только в газовой камере задыхаться начал, вы представляете? Можно сделать его комсомольцем тридцатых. Хотите?

— Да.

Амбал исчез. Появился через минуту, вздохнул горестно-протяжно:

— Отказался. Отказался, хоть и выносливый. Говорит, что извращение. А я ему, козлу, говорю: а что тут у нас, козел, не извращение? А он свое. Не хочу, мол, по-сталински, по-хрущевски еще могу, а по-сталински пусть его памятник удовлетворяет. Я ему говорю, чистоплюю: желание клиента — закон. А он не верит… Так что предлагаю вам выход: давайте уж по-сталински, только сами с собой. Ну не совсем сами с собой, мы вам памятник Иосифа Виссарионовича дадим. А еще цветы вручим, можете возложить. Марш подходящий врубим, все как положено. Ну а дальше сами с усами, фантазируйте, как хотите, только памятник не попортите, он тут один такой.

Скрывая досаду, он согласился, и его повели в подвал. По словам хозяина, памятник стоял там. Когда привели, дали букетик алых гвоздик и включили забытую музыку. Он услышал, что от тайги до британский морей Красная Армия по-прежнему всех сильней.

— Классная музычка? — с ухмылкой спросил амбал.

Мужчина закрыл глаза.

А когда открыл, то увидел, как со скульптуры сдернули покрывало. Вместо отеческих усов вождя на него смотрело лицо Николая Второго.

Он застонал, чувствуя холод и пустоту.

— Извините, сейчас поправим.

Амбал суетился. Посетитель кривил лицо, левая рука подрагивала. Через минуту он пришел в себя и сухо ответил:

— Спасибо, не надо. У меня уже ничего не получится.

…С тех пор мужчина начал пропускать митинги. Личный политаналитик признал его пассивным электоратом. Через неделю он услышал диагноз — латентный либерализм. Об этом говорили почти все симптомы. Через полгода ему предложили изменить партийную принадлежность.

— Это элементарная процедура, — уверял политаналитик. — Вам нужно отрубить классовой подход и завести общечеловеческую мораль. Заживете снова нормальной жизнью, вам еще завидовать будут.

К его удивлению, увядший коммунар отказался.

— Это отсталые взгляды, консервативное воспитание, — говорил ему модный спец.

Бедняга слушал его, но по-прежнему мотал головой. И твердил в ответ:

— Не за то наши деды на партактивах сидели, чтоб я трансполитом был.

Забытое искусство коалы

Леонид Дивнов владел коалой в совершенстве. Первые сведения о ней он получил в семь лет, когда во дворе появился пацан, бросавший смешки и полунамеки. Потом пацан исчез, по слухам его просто убили весной на острове. Но ему удалось заронить в сознание Дивнова первое подозрение о забытом могуществе. Так начался Путь.

Дальше Дивнов шел сам. Слушал намеки, обрывки, непонятные и таящие бездну смысла слова — из всего этого он сумел извлечь направление. Коала превратилась в страсть, требующую забыть все на свете: уже ребенком он интуитивно чувствовал цену всем вещам на земле и понимал, чего заслуживает коала. Она стоит того, чтобы ей посвятили жизнь, а остальное выбросили как мусор — решил он к восьми годам и с тех пор не изменил первому детскому фанатизму. С годами молчаливая уверенность в правоте собственной судьбы росла и крепла, дарила силы, помогала выносить боль и указывала тот путь, на котором его ждало новое о забытой истине. К двадцати годам он строго сортировал людей, места и события, учитывая одно: кто мог дать хоть крупицу на пути к совершенству коалы?

К двадцати пяти годам он понял, что дальше идти некуда — он достиг. Господи, неужели? Он плакал и не верил своей душе, но факты убеждали в невероятном: простой и смертный человек смог постичь коалу, обретя невероятное в законченности и красоте… И во власти, ибо дело коалы давало человеку все.

…Втором учителем коалы стал для него грязный косматый бомж. В восемь лет Дивнов уже прекрасно знал, где искать необходимые ему алгоритмы и соотношения, пацан успел его просветить и на этот счет. Часами Дивнов слонялся по миллионному городу, выискивая в толпе лицо учителя. Через три недели он нашел пасмурного вида бабу в поросячьем берете, но через двадцать минут разочаровался. Она ничего не знала, и лишь по иронии судьбы обладала шестью из десятка верных примет, безошибочно указующих носителя мировой коалы. На следующий день он с тоски зашел в центральный парк, сел на лавку и начал пересчитывать воробьев. С неба закапал мелкий августовский дождь. Рассеянный взгляд Дивнова прыгал по воробьям, шелестел по листьям, любовался дождем. Случайно он оторвал взгляд от воды и увидел под тополем человека. Мужчина лет сорока спал, накрыв некрасивое тело ватной куртяшкой. Его лицо укутывали борода, слипшиеся усы и много дней незатрагиваемая растительность на щеках. Но Дивнов не замечал небритость и линялые трико мужика, он видел за оболочкой суть — спящий соответствовал восьми признакам. Второй раз ошибки быть не могло и разбуженный мужик ответил на окрик единственным словом, которое мог произнести адепт.

Обучение шло в подвале. Бомж располагал немногим, хотя ему повезло — он родился на свет адептом. Впрочем, и пацан, намеками приобщивший его к тайне мира, был отнюдь не носителем законченных концепта. Так себе, обрывки, урывки, пара символов и описание мельком виденного когда-то. Но даже неполное знание лучше серости обыкновенных людей. Днями и вечерами Дивнов пропадал в подвале, жадно поглощая корявые лекции, пересыпанные матом и дурной лексикой (коала не влияет на культуру и мораль, превосходя в своих сферах то и другое).

Лохматый и немолодой бич оказался вдобавок сволочью. Он требовал водки и теплых вещей на зиму. Второклассник не знал, что такое водка, но без подношения подвальный гуру отказывался учить. За показ чудом сохранившихся чертежей он потребовал страшной дани в десять бутылок. Маленький Дивнов плакал и умолял, однако наставник только хмыкал в ответ. Школьник клялся, что не держал в руках таких денег, а бомж отвечал матом и дурной лексикой, на сей раз без намека на лекционность… Укради, посоветовал он.

Дивнов стащил в школе чью-то мохнатую шапку, отдал учителю. Тот посмотрел на нее, подержал в руке, нежно поглаживая невинный мех… и полез в деревянный ящик за пятью подробными, но рваными чертежами. Я продам ее, весело сказал он, и мне хватит. Школьник не жалел, понимал: рано или поздно наступает этап, на котором знакомство с чертежами коалы становится поворотом, и бомж был нежаден. Подлинная ценность не измерялась в деньгах, но при желании содержимое деревянного ящика продавалось за миллиард (если, конечно, объяснить людям, что такое коала).

Что мог совершить Дивнов за пять схем первого лекциона? Убил бы? Он уже в те годы имел смелость ответить рубленым «да» на этот вопрос — он знал себя и на три процента знал о коале, чтобы не сомневаться. Убил бы любого, кроме, наверное, матери. А если бы отмаялся без схем год, то убил и ее. Чем угодно. Хоть дачным топориком, если у ребенка хватит сил нанести удар…