Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы
Пусть наш герой будет удачником. А что выпил – так с кем не бывает, тем паче, что он скульптор и член МОСХа.
Только почему было сказано, что он нереализованный? Сказано было в том смысле, что скульптор он никому не известный, мастерская у него плохенькая, жить не на что – заказов мало, да и те, что перепадут – по пьянке, а по пьянке много не огребешь.
Федот Федотович писал и стихи, но их не печатали. Стихи в таком роде:
Решил я продать свой тюремный бушлат,На рынок пошел и разделся до пят.Стою я весь голый, но не на бушлат —На тело младое девицы глядят.Берите, – прошу их, – одежду мою,На деньги с бушлата вам розы куплю,Девицы хохочут, берут мой бушлат,И вот уж монеты в ладони звенят.Спасибо, девицы, спасибо, друзья,Хоть гол как сокол, зато сыт теперь я!
3. Туман сгустился, и Федот Федотович потерял в нем себя. Это обнаружилось, когда он собрался опустить руку в карман, чтобы достать из него «Родопи». Без курева невозможно ориентироваться в пространстве, в котором вообще ориентироваться было невозможно, поскольку оно состояло из тумана и мерцающих огней. Так вот, кармана он не обнаружил, не обнаружил плаща, а также остальных частей тела, включая голову. «Это проделка братьев во Христе, – решил Федот Федотович (под Федотом Федотовичем здесь подразумевается не он сам, в мокрых ботинках и плаще из кожзаменителя, а его лучшая часть, которая после смерти должна отлететь к Богу).
«Неужто я умер и душа, отставшая от тела, уже существует без меня неизвестно где? А может, – пронзила догадка, – тело отправилось к жене, ей кроме моего тела ничего не нужно».
Освободившись от семидесяти двух килограммов, Федот Федотович ни на шутку растерялся. Что делать с полной свободой, обретенной в тумане? Свободой в смысле мысли, в смысле слова и в смысле перемещения в пространстве.
4. А в это время… В Козлихинском переулке, дом 7, кв. 47, билась посуда Дулевского фарфорового завода.
– Как напьешься, так домой являешься! Где ты так вывалялся, ирод проклятый?
При упоминании об ироде тело Федота Федотовича виновато икнуло. Видно, душа, отделившаяся от тела, еще не потеряла с ним связь.
– А наследил! Федот, разувайся, снимай ботинки, тебе говорят! Почему ты молчишь, скажи же что-нибудь, Федотушка! – Сменив гнев на милость, жена опустилась перед ним на колени и развязала шнурки, с которых стекала черная жижа. – Не можешь ты без меня! – заключила она, встряхивая на балконе плащ из кожзаменителя. – Пропади оно пропадом, чистое искусство! Искусство чистое, а сам замурзанный.
Раздев Федота Федотовича догола, она свела его в ванную и поставила под холодный душ.
– Ик! – сказал Федот Федотович, и жена беззвучно зарыдала.
– Ты за заказ-то получил? – спросила она, улучив момент для долгожданного разговора. – Федо-от, ты деньги принес?
Голое тело Федота Федотовича покрылось фиолетовыми гусиными цыпками.
– Это все Лубянка! – сказала она, в надежде, что магическое слово вернет Федоту дар речи. Но тот лишь тихо икал, что и было ответом обездушенного тела страдающей супруге.
– А я сапоги купила, итальянские, у одной бабы на работе, – прошептала жена и выключила воду. Она бережно обтерла закоченевшее тело Федота Федотовича махровым полотенцем. – Gotobed! – cкомандовала она, и Федот Федотович, осторожно переступив через край ванны, встал на кафельный пол. – Иди же, чистое искусство! – подпихивала она его к постели. – Люби меня, Федот! – велела жена, и Федот любил ее, что, как выяснилось, можно делать даже в таком, из ряда вон выходящем, состоянии.
5. Свобода от лжи несносной. Утренний туман воскресил в памяти события странной ночи. «Кажется, я потерял себя, – подумал Федот Федотович и полез в карман за “Родопи”. Карман был пуст. – Тьфу ты, дурак раздурацкий! Сигареты ты потерял, а не себя. Вот он ты, весь на месте». Для вящей убедительности Федот Федотович ощупал свое тело и успокоился.
Заталкивая тело в троллейбус, Федот Федотович пытался восстановить в памяти события вчерашней ночи. «Значит, так, – думал Федот Федотович, поглядывая на народ, который мог заметить, что он не взял билет, а народ у нас – общественный контролер и все такое… – Следователя не боялся, а какого-то общественного контролера трушу, – признался себе Федот Федотович, и его охватила тоска. – Господа, выпьем за Деникина, – вспомнил он и посмотрел на лица пассажиров. – Да, оторвались мы от народа, непоправимо оторвались. Непостоянное человек создание: сегодня – один, завтра – другой, послезавтра третий, и так далее, по числу дней.
Свобода, свобода, свобода от лжи несносной… Опальный бард! И я наплел несусветной муры… Друзья мои, выходит, мы собрались только для того, чтобы отпраздновать день смерти усатого! Что же это получается, мертвый и впрямь хватает живого!»
6. Федот и Иван.
– Юбилейный лысачок! – сострил Федот Федотович, распахивая дверь мастерской.
Сосед уже стучал молотком по голой гипсовой лысине.
– Заходи, – пригласил его Иван Филиппович, продолжая работать.
Гипсовые Ленины хитренько щурились на своего создателя.
– Ты бы хоть за занавеску их убрал!
– Мне натура нужна, – пожаловался Иван Филиппович, – это в юности я их на раз делал, а теперь то лоб огурцом, то глазницы с пуговицу. Этот в Самару пойдет, – погладил Иван Филиппович ленинский лоб.
Федот и Иван получили от МОСХа подвал на двоих. Иван тоже сидел, но не по 58-й, а по уголовной. Он все понимал, но у него, в отличие от Федота, была большая семья. Федот в душе считал Ивана прохиндеем, но виду не показывал, что так считает.
– Ты бы его с себя лепил, – сострил Федот, радуясь этой остроте, как новой.
Но если в каждой шутке есть доля истины, то в этой шутке она помещалась вся без остатка, поскольку Иван Филиппович был вылитый Ленин. По этой причине его сторонились прохожие и у него не было друзей. Все подозревали в нем стукача, хотя, насколько известно, Ленин стукачом не был. Из-за рокового сходства с вождем мирового пролетариата Иван Филиппович был на подозрении у властей и у диссидентов. Вот и у Федота мелькнула было мысль взять Ивана на празднование смерти усатого, мелькнула и исчезла. А то подумают – привел Ленина на конспиративную квартиру, еще и в диссиденты запишут!
– Иван, а как ты считаешь, если б диссиденты пришли к власти, зажали бы они нас в кулак или действительно дали глотнуть свободы?
– Где ты вчера был? – спросил Иван, зная, что утренние мысли соседа определяются вечерними разговорами.
– А был я, Ваня, в славном обществе свободных людей.
– Иностранцы, что ль? – сощурился Иван и выковырял гипс из угла ленинского глаза.
– Был один. Но главное, пришли туда, Иван, братья во Христе, святая молодежь. Старушкам помогают, с детьми инакомыслящих гуляют по четыре часа в день.
Топот и гиканье прервали Федотов рассказ. Ворвалась ватага детей.
– Привет вождю, – поприветствовали ребятишки Ивана Филипповича. – Куда кидать?
– Сюда, ребятушки, – указал Иван Филиппович на доску, и дети, засучив рукава, принялись кидать в нее комья глины.
– Кого здесь слепите? – поинтересовались ребята, закончив стрельбу по доске.
– Здесь будет триптих, – объяснил Иван Филиппович. – Маркс, Энгельс и Ленин.
– На мороженое дашь? – спросили ребята.
– Завтра, завтра приходите, – ответил Иван Филиппович, ласково выпроваживая детей из мастерской. – Подшефный класс, хорошо работают, – похвалил он детей и, взяв дубину, заровнял поверхность будущего барельефа. – Я, как видишь, и без братьев во Христе обхожусь, – сказал Иван и сдул с Ильича гипсовую пыль. – Ты, Федот, очень разбазариваешься. Друзей – целая Москва, а дело стоит. Я твою Нику Самофракийскую устал поливать и тряпками обматывать. Ты бы хоть развернул ее да поглядел, как она у тебя осела, каркас из головы торчит. Иди и работай!
– Там еще и бард был, опальный. Свобода, свобода, свобода от лжи несносной…
– Хватит, Федот! Иди и работай!
– Пойдем со мной, Иван, я сегодня одиночества не перенесу.
– Не человек тебе нужен, а опохмелка, – заявил Иван Филиппович и застучал молотком по резцу.
7. Ника Самофракийская. Надо было не рассусоливать, а сразу денег просить, – подумал Федот Федотович, хоть и знал, что Иван никогда не даст. Неизвестно, в Ленина ли он пошел скупостью, или Ленин был щедрый, а он, значит, еще хуже Ленина, – но скуп Иван был невероятно.
– Ника ты моя Самофракийская! Освободить бы тебя из-под спуда, расправила бы ты крылышки и полетела, – заговаривал он обернутую в полиэтилен глыбу на поворотном круге.
«Жена!» – вспыхнула в мозгу красная лампочка. «Жена! – засвербило в животе. – Что я с ней делал? Какой кошмар! Неужели я и впрямь потерял себя в луже?» Федот опустил руку в карман, но кармана не было, и плаща не было, а также всего тела, включая голову. Ну да, явись он к жене весь, с душой и телом, он бы такого себе не позволил. Да будучи весь, он никогда бы к ней и не явился, ибо искусство служило ему убежищем от закатного буйства плоти. Если говорить начистоту, то Федот всю жизнь любил одну женщину. Нику Самофракийскую? Нет! Машу Белозерову, свою лагерную жену.
