Михал Вивег - Ангелы на каждый день

В обществе Рихарда Карел выражается только намеками, его фразы остаются недосказанными. Прямолинейность Рихарда смущает его, но, с другой стороны, он ценит, что Рихард умеет и помолчать, когда чувствует, что зашел слишком далеко.

— Какое авто, такой и мужик! — говорит Рихард с полным ртом. — Что скажешь, Карел?

Карел поддакивает — и это отнюдь не притворное согласие. Карел всегда считал авто неким входным билетом в мир взрослых мужчин. Разве когда-то с Марией он не проверил это на практике? Не будь у него авто, он точно не захомутал бы ее.

— Авто заложено в сексе, Карел.

— А то нет.

— Ты только вспомни, какие тачки мы выискивали по базарам в восемнадцать. Перво-наперво все искали крупного зверя.

Оба смеются. Карелу нравится, что Рихард говорит о далеком прошлом. Он не уверен, делает ли из него мужика маленькая красная “фелиция” (Рихард в прошлом году купил подержанный “мерседес”), так что, пожалуй, лучше чуть повернуть тему.

— Послушай, что я скажу тебе. Знаешь, о чем я мечтаю всю жизнь?

— Знаю, Карел, — отвечает Рихард, положив ему руку на плечо (таким жестом он подчас смягчает некоторую жестокость своих шуток). — Ты мечтаешь кого-нибудь трахнуть в четвертый раз!

— Нет. Я мечтаю о женщине, которая бы действительно нас понимала.

— Это я тоже.

Карел чувствует, что ему надо быть поконкретнее, чтобы Рихард сообразил, о чем речь.

— Знаешь, о чем я мечтаю? — смеется он, застигнутый врасплох собственной смелостью. — О женщине, которая бы после обеда спросила тебя: не хочешь ли, чтобы я тебе отсосала.

Рихард согласно поднимает палец.

— Ты понимаешь? — спрашивает Карел для верности. — Которая спросила бы об этом так же спокойно и деловито, как она спрашивает нас, хотим ли мы кофе...

Рихард кивает, хотя он явно чего-то недопонимает (но Карел не уточняет этого): ни одна женщина не только ни разу не задала ему такого вопроса — куда хуже, что ни одна не осуществила его мечту. Стало быть, правда о сексуальной жизни Карела звучит так: он ни разу в жизни не познал наслаждения орального секса. Пятьдесят два, а на счету у него две-три неудачные попытки типа: Парниша, и думать забудь об этом! Не знаю, право, с какой стати мне брать в рот твой мочепровод...

Не преуспел он и у Марии.

— Нет, такое дело совсем не по мне, запомни это раз и навсегда, — сказала она ему в свои девятнадцать с выражением воинствующей вегетарианки, которая с отвращением сообщает официанту, что не ест мяса... Ха-ха! Я оглядываюсь по сторонам, официантка разве что не спит у разливочной. Манипулировать со временем нам, конечно, запрещено, но, когда речь идет о какой-нибудь пикантности, Гахамел способен на секунду-другую закрыть глаза. Я позволяю себе чуть-чуть поторопить официантку.

И вот она уже стоит возле Карела.

— Господа, вам принести кофе? — спрашивает она спокойно и деловито.

17. Нит-Гайяг

На сей раз совещание происходит на Карловом мосту, на каменной ограде под скульптурой святого Иоанна Крестителя. Немцы, итальянцы, японцы и американцы прошивают нас цифровыми камерами, чтобы заснять Градчаны... Я вспоминаю послеобеденное home-video Зденека, и эта суета сильно удручает меня, но Гахамелу такое вавилонское столпотворение, видимо, по душе. Он почти на исходе сил, но не перестает улыбаться. В этом отношении мы с ним расходимся: я стараюсь хорошо выполнить свою профессиональную работу, а он действительно любит человечество. Он чувствует его печали — нечто подобное свыше моих сил. Когда-то давно, еще не зная языков мира, я питал определенные иллюзии относительно человеческой мудрости, врожденной доброты и так далее, но как только я стал понимать, что говорят люди, все как рукой сняло. Это как с музыкой: большинство песенок мне нравится до тех пор, пока я не переведу текст. И с людьми то же самое: когда они смеются, танцуют или спят, я гляжу на них с любовью, но как только они заговорят, любви как не бывало. Без осуждения, с пониманием смотреть на людской муравейник — таков мой максимум в отличие от Гахамела.

— Уметь вдохновляться даже при виде американских туристов — это уже не просто искусство, — подтруниваю я над ним. — Это чудо. Все равно, что ходить по воде как посуху.

Гахамел обнимает меня. Я подмигиваю Илмут.

— Такое же чудо, как находить любовь в эсэмэсках, которыми перебрасываются подростки.

Илмут показывает мне язык.

— Ты устал, — тихо говорю я Гахамелу. — Тебе бы отдохнуть.

— Ты несомненно прав. Психологи рекомендуют каждые пять лет менять место работы. А я уже девять столетий несу сверхсрочную службу.

Я глажу его по щеке.

— Как Зденек? — спрашивает он меня чуть погодя. — Расскажи.

— Утренние посылки он доставил вовремя.

— А послеобеденные — нет?

— Подожди, все по порядку. Обедал он в школьной столовой. Как мы знаем, это была его последняя встреча с матерью, так что я растягивал ее, как мог. Он был уже немного не в себе, но вел себя вполне деликатно. Когда он уходил, она поцеловала его.

Илмут радостно хлопает в ладоши.

— Отлично, — хвалит меня Гахамел.

— Потом он поехал домой.

— Домой?

— Да. Какое-то время раскладывал ангельские карты, этот проверенный провидческий инструмент, заряженный энергией Божьего света и любви.

Гахамел вздыхает.

— Ну, ничего, — говорю я. — Потом он открыл коробку с видеокамерой и стал снимать квартиру: кухню, спальню, туалет... В конце концов поставил камеру на стол и снял себя.

— Видеозапись на прощание, объясняет Гахамел Илмут. — Современная форма. Все более и более популярная.

— Предусмотрительная литания оскорбленного: он три года строил дом для Лиды и детей, жертвуя буквально всем...

Гахамел молчит.

— Ничто не раскрывает характер человека так, как подготовка к самоубийству.

— В самом деле, ради этого дома он пожертвовал всем.

— Да. В конечном счете и своей семьей.

Надо держаться в деловых рамках. Илмут подозрительно смотрит на нас.

— Сейчас он поедет отдать кассету.

— Проследи за этим. Самое главное, займись Ярмилой.

Мы оба знаем, что наш разговор прежде всего предназначен для Илмут. Самоубийцы все-таки не наш профиль.

— Побудь с ней подольше, — просит меня Гахамел.

18. Эстер

Молодая китаянка в ресторане “Хуанхэ”, что напротив вршовицкого вокзала, приносит Эстер вторую рюмку белого вина. Она выпивает. В самом деле, ей стало легче, когда она выплакалась. Эстер чувствует себя — она ищет самое точное выражение — очищенной. Вдохновленной. Она, конечно, вполне допускает, что это может быть действие вина. Сейчас она способна говорить о чем угодно, не стыдясь и не рыдая. Когда пожилая монахиня уходит в туалет, Эстер заговорщицки наклоняется ко второй:

— Почему такая красивая девушка, как вы, решает уйти в монастырь?

— Возможно, потому, что ее постигло большое разочарование.

Молодая женщина бросает взгляд на закрытую дверь туалета и тоже наклоняется к Эстер. Полоска белой материи на лбу подчеркивает ее загар. У нее кожа лучше, чем у меня, подмечает Эстер.

— И потому, что даже монастырь казался ей лучше самоубийства.

Обе разражаются смехом, точно две студентки. Слово самоубийство ничуть не шокирует Эстер. Ей сдается, что смерть Томаша подняла ее на какой-то высший уровень бытия, в котором даже страшные истины жизни можно воспринимать достаточно спокойно, без всякой истерии.

Как врач, она уже неоднократно сталкивалась с умирающими, но с умирающим Томашем весь предыдущий опыт ничего не значил. Смерть Томаша ошеломила ее. Смерть — это слово нельзя было даже выговорить. Разумеется, она не могла не осознавать, что Томаш умирает, но произнести Ты умираешь было свыше ее сил. Они лгали друг другу в лицо, и оба это знали.

Но именно Томаш покончил с тем, что терпеть дольше было немыслимо. Она почувствовала, что он намерен сделать этот шаг. Его взгляд выразил все. Вздохнув, он сказал:

— Нам надо...

Теплый день в начале мая. Тогда он еще ходил без посторонней помощи: ужасно исхудавший, с пожелтелым лицом, с отекшим животом. Он стоял в ванной комнате и, держась обеими руками за край раковины, рассматривал себя в зеркале. Эстер слышала, как он, глотая воздух, пытается овладеть своим голосом. Она хотела, чтобы он сказал это, — хотя все еще не была к этому готова. Томаш повернулся к ней. Чтобы не встретиться с ним взглядом, она панически обняла его. Он взял ее лицо в ладони и, мягко запрокинув ей голову, заглянул прямо в глаза.

— Я умру?

— Обними меня. Прошу тебя!

— Я умру?

Он с нетерпением ждал, когда Эстер сможет произнести слово. Ее рыдания, это непрямое признание, не удовлетворили его.