Андрей Рубанов - Готовься к войне
— Ну и? — плоским голосом спросила Камилла, складывая руки на груди. — Зачем пришел?
— Герман попросил. Он считает, что мы должны помириться.
— Ах, Герман. Значит, это его инициатива.
— И моя тоже.
— Хочешь вернуться? — Да.
— А я не хочу. — Камилла бросила на бывшего мужа холодный взгляд. — Незачем. Если бы я была художником, я написала бы картину. Под названием «Проводы на войну». Изобразила бы мужчину, сидящего за столом. Он чистит ружье. Такой весь мрачный, сосредоточенный… Натирает, смазывает… А напротив — стоит его жена, смотрит на него и плачет. Она вроде как еще жена, но в мыслях — уже вдова. Причем, понимаешь, она не знает: жена все-таки или вдова… Муж вроде бы есть — но его вроде бы уже и нет. Война вроде бы еще не началась, а муж уже мысленно там. Готовит себя. Естественно, в такой важный момент ему не до жены…
— Я понял, — начал Знаев, но Камилла перебила:
— Эта картина — про нас. Ты считался мужем — но тебя не было. Ты всегда думал не обо мне, а о своей войне. — На ее лице появилось отвращение. — О том, как победить время. О том, как сделать деньги. Как поднять банк. Как построить магазин…
— Такова моя профессия.
— Это не твоя профессия! Это твоя природа. Зачем тебе возвращаться, Знаев? Что изменится? Ты по-прежнему будешь приходить только для того, чтобы переночевать. Прекратим это. Иди поговори с ребенком — и уезжай. Когда ты рядом, мне неприятно. Ты стоишь в метре от меня — но тебя нет. Ты фантом, призрак. Я боюсь, что протяну руку — и она пройдет насквозь… Уходи.
— Хорошо, — тихо сказал банкир и подумал, что у нее наверняка есть мужчина. Потом он подумал, что это его никак не трогает. Допустим, такой мужчина есть. Он, может быть, приходит прямо сюда. Хранит здесь свою зубную щетку. Почему надо придавать значение существованию такого мужчины? И его зубной щетки?
— Иди, — повторила бывшая супруга. — Виталик тебя ждет. Он каждый день про тебя спрашивает.
— И что ты ему отвечаешь?
— Что ты очень занят.
— Нормальный ответ.
— Кстати, вчера я послала его в магазин. За хлебом. В воспитательных целях. Чтоб знал, откуда берется хлеб. Он принес хлеб, но не вернул сдачу. Сказал, что все деньги дал в долг каким-то знакомым мальчишкам… Что тут смешного?
— Дал в долг? — переспросил улыбающийся Знаев. — Этот день я обведу в календаре кружочком. Теперь я точно знаю, кому достанется мой банк, когда я состарюсь.
— Прекрати. — Камилла сверкнула глазами. — Его же просто развели. Хулиганье.
— Разберемся, — весело ответил банкир.
Стараясь не наступать на разбросанные игрушки, вошел в комнату сына. С удовлетворением подумал, какая все-таки просторная и уютная эта комната. Он бы и сам не отказался пожить в такой. Повесить на стены постеры с Гэри Муром и Робертом Плантом, залезть под одеяло с журнальчиком и пакетиком чипсов — и неделю не вылезать.
Нет — две недели.
— Ты что, помирился с мамой? — тихо спросил сын.
Банкир присел на край кровати и ответил:
— Почти.
— А когда насовсем помиришься?
— Трудно сказать. Как у тебя дела в школе?
— Папа, — грустно сказал Виталик, — какая школа? Сейчас лето.
Черт, подумал Знаев. Вот, оказывается, как у меня далеко зашло.
— Мама говорила, — продолжил мальчик, — что ты сейчас живешь один. В большом доме.
— Когда она разрешит, я возьму тебя к себе. Ты сам все увидишь.
— А тебе не страшно? Одному жить в большом доме?
— Нет. Не страшно. Когда ты вырастешь, я подарю этот дом тебе.
— Здорово! А он очень большой?
— Не очень. Но большой.
— А мама? И маме подаришь?
— Маме не нравится этот дом.
— Почему?
— Он стоит в лесу. Рядом нет магазинов. Хлеба и то негде купить… Кстати, а что у тебя произошло с твоими друзьями? Которым ты дал деньги?
— Они мне не друзья, — терпеливо ответил Виталик. — Просто знакомые пацаны. Из нашей школы. Я после магазина на минуточку зашел в компьютерный клуб… Ну, в соседнем доме… Посмотреть, как там играют в «Сталкера». И встретил этих пацанов…
— И они попросили у тебя денег?
— Да. Сказали — скоро отдадут.
— Понятно.
— Ты не подумай, папа, — это не какие-нибудь… Это свои пацаны. Знакомые. Они всегда там стоят. Возле клуба.
Знаев кивнул и спросил:
— И что они там делают? Возле клуба?
— Ничего. Просто стоят. Болтают. Общаются.
— Понятно. Слушай, сын… Когда я был как ты — у меня тоже были такие знакомые пацаны. Конечно, они стояли не возле компьютерного клуба. Не было у нас такого клуба. Но пацаны, которые просто стоят и болтают, были. Всегда. Я ходил на стадион, я ходил в музыкальную школу — а они просто стояли и болтали. Я занимался делом — а они стояли и болтали. Я вырос, стал бизнесменом, создал банк — а они все это время просто стояли и болтали. Они до сих пор стоят и болтают…
Виталик заливисто засмеялся.
— Я не говорю, что это плохие пацаны, — продолжал Знаев. — Я не говорю, что с ними не нужно общаться. Остановись, поговори две минуты — и иди дальше. По своим делам. Привет, пацаны — пока, пацаны. Спешу, пацаны.
Очень занят. Делай так, чтоб они видели тебя пробегающим мимо. И думали: вот крутой чувак…
— Какой же я крутой, — с сомнением сказал Виталик, — если я еще маленький.
— Ошибаешься. Маленькие бывают еще круче больших. Самые крутые — это знаешь кто? Это те, кто не тратят зря времени. Учись беречь свое время. Не трать его на то, чтобы просто стоять и болтать. Никогда не стой. И никогда не болтай. Время — это такая штука… Его нельзя одолжить, но можно украсть. Его нельзя купить, но можно потратить. Его нельзя остановить. Твое время — это самое дорогое, что у тебя есть.
Сын подумал и ответил:
— Нет, папа. Самое дорогое, что у меня есть, — это мама. И ты.
Знаев провел ладонью по теплой голове ребенка.
— Ты прав. Но и я тоже прав.
— А разве так бывает?
— Бывает. И очень часто. Спи. Спокойной ночи.
Он посмотрел на форточку — открыта ли, не задохнется ли мальчишка ночью, — вышел и осторожно прикрыл за собой дверь. Бывшей жене — она до сих пор стояла в кухне у окна, демонстративно ждала, пока незваный гость очистит помещение, — тихо попенял:
— У вас душно.
— Тебе надо срочно сходить к нотариусу, — игнорируя упрек, сказала Камилла деловым тоном. — Оформить справку. О том, что ты не возражаешь против выезда ребенка. Мы едем в Австрию. В Тироль. За горным воздухом.
— Это правильно. В Москве летом вам делать нечего.
Помолчав, бывшая банкирша осторожно сказала:
— У меня подруга вернулась из Штатов. Отдыхала. В Аспене. Там сейчас в моде слоу-лайф.
— Что?
— Слоу-лайф, — с вызовом повторила бывшая. — Новый стиль. Медленная жизнь. Полная противоположность твоей. Люди никуда не спешат. Вообще никуда. Никогда. Наслаждаются простыми вещами. Едят. Спят. Дышат. Растят детей. Не нервничают. Так живут, чтоб прочувствовать каждую минуту…
— Мечта яблочного червячка, — сказал Знаев.
— Не поняла.
— Червячок. Он живет в яблочке. И его же кушает. Ему хорошо. Ему всегда вкусно. Торопиться некуда. И не надо. Весь его мир — съедобен.
— Откуда в тебе столько высокомерия?
— Не вижу ничего плохого в высокомерии, — банкир выпрямил спину. — Слоу-лайф — это хорошо, Камилла. Это то, что тебе подойдет. Австрия, горный воздух, вкус каждой минуты и все такое… Только не забудь, кто тебе оплачивает твой слоу-лайф.
Он встал нарочито бодро. Тщательно застегнул пиджак.
— Слушай, Знаев, — тихо произнесла бывшая. — Ты хоть уже мне и не муж… Но все-таки и не чужой дядя. Остановись. Меняйся. Иначе — сойдешь с ума. Нельзя все сделать и все успеть. Нельзя объять необъятное.
Банкир помолчал и ответил очень твердо:
— Можно.
Он ощутил печаль и решил весело улыбнуться. Прощально махнул рукой и поспешил к двери.
Пока спускался в лифте, позвонил Горохов. Уже много лет между боссом и его заместителем существовала твердая договоренность: после девяти часов вечера не беспокоить друг друга без веской причины. Поэтому банкир слегка напрягся.
— Извини, — сказал Горохов. — Думаю, тебе будет интересно… Я насчет того мужика, который утром внес депозит… Двести тысяч…
— И что он?
— Час назад обнаружен мертвым. Насильственная смерть.
— Ага, — медленно произнес Знаев. — Что-нибудь еще?
— Нет.
— Хорошо. Молодец. Я думал, стряслось что-то серьезное. Спасибо, Алекс. Отдыхай. И больше не дергай меня по пустякам.
Немного поколебавшись, банкир выключил телефон. Постоял возле машины. Поднял лицо к небу.
Обычно после всякого визита в свою развалившуюся семью он грустил. Недолго. Четверть часа или немного больше. Убеждал себя, что рано или поздно рана затянется. Камилла найдет себе хорошего мужчину. А сын — вырастет и унаследует фамильное дело. Для кого, как не для сына, он, банкир Знаев, уродуется по восемнадцать часов в день? Как правило, каждый такой приступ грусти заканчивался появлением честной и ясной мысли: нет, банкир Знаев вовсе не ради сына уродуется. А исключительно ради себя. Сын ни при чем. Так грусть обращалась в горечь, а меланхолия — в трезвое осознание собственной миссии.
