Розамунда Пилчер - Начать сначала
Роберт вспомнил о бинокле на столе у Бена и сходил за ним. Фигура оказалась Эммой Литтон. Ее длинные черные волосы развевались по ветру, одета она была в белый махровый халат, а тащила ярко-красную доску для серфинга; ветер рвал доску у нее из рук.
— Надеюсь, вы не плавали?
Эмма, сражаясь с доской, еще не увидела его и испуганно вздрогнула, услышав его голос, бросила на песок доску и подняла голову. Ветер трепал мокрые пряди ее волос.
— Конечно, плавала. Господи, как вы меня напугали! И давно вы тут?
— Минут десять. Интересно, как вы предполагаете поднять доску по лестнице?
— Как раз об этом и думала, но поскольку вы каким-то образом оказались здесь, проблема решена. Под кушеткой лежит веревка. Киньте мне один конец, я обвяжу доску, а вы ее поднимете.
Распоряжение было исполнено. Роберт втащил доску через открытое окно, а следом за ней появилась и сама Эмма. Лицо, руки — вся она была облеплена песком, и ее черные ресницы казались игольчатыми, как лучики у морской звезды.
Эмма стояла на коленях на кушетке и смеялась.
— Надо же, как повезло! Что бы я делала? Чуть доволокла доску по берегу, да еще поднимать по лестнице!
Под слоем песка лицо у нее было синее от холода.
— Спускайтесь, надо закрыть окно… ужасно холодный ветер. Вы умрете от пневмонии! — сказал Роберт.
— Не умру. — Эмма спустилась на пол и наблюдала, как он свертывает лестницу и закрывает окно. Оно закрылось, но все равно сквозняк сек как ножом. — Я человек закаленный. Когда мы были детьми, мы в апреле всегда начинали купаться.
— Но сейчас не апрель. Сейчас март. Зима. Что скажет ваш отец?
— Да ничего не скажет. День сегодня просто потрясающий, а я надышалась этой краски… вы заметили мою премилую чистенькую стенку? Одно плохо — по контрасту с ней вся мастерская еще больше стала похожа на трущобу. Да и к тому же я не плавала, а каталась на доске, меня согревали буруны. — И затем, не изменив выражения лица, спросила: — Вы пришли к Бену? Он в «Неводе».
— Да, я знаю.
— И как же вы узнали?
— Потому что оставил там с ним Маркуса.
— Маркуса? — Она удивленно вскинула резко очерченные брови. — И Маркус тоже приехал? О, значит, какое-то серьезное дело.
Она зябко повела плечами.
— Наденьте что-нибудь на себя.
— Я в порядке. — Она пошла к столу за сигаретой, закурила, потом легла на спину на старую софу, положив ноги на подлокотник. — Вы получили мое письмо?
— Получил. — Эмма заняла собой всю софу, и сесть ему было некуда, разве что на стол. Так он и сделал, спустив на пол кипу журналов. — Пожалел вашу шляпу.
Эмма засмеялась.
— Зато порадовались, что Бен меня встретил?
— Конечно.
— Просто поразительно, как все хорошо. Даже не верится! И он, правда, доволен, что я здесь.
— Я нисколько не сомневался, что так и будет.
— Ах, не начинайте говорить любезности. Вы же отлично знаете, что сомневались. Когда мы завтракали в тот день, ваше выражение лица… вы были полны скептицизма. Но, честное слово, все очень хорошо складывается. Я веду хозяйство, и Бен не должен мне платить за это и думать о таких пустяках, как мои выходные дни. Не надо ни о чем беспокоиться. Он и не догадывался, что жизнь может быть такой простой.
— О Кристофере что-нибудь слышно?
Эмма повернула голову и посмотрела на него.
— Как вы узнали о Кристофере?
— Вы сами мне сказали. У Марчелло. Помните?
— Ну да, помню. Нет, никаких вестей. Но теперь он должен быть в Брукфорде, репетиции, наверно, в самом разгаре. У него и времени нет написать. А у меня тут дел невпроворот: навожу порядок в коттедже, готовлю и так далее. Не верьте людям, которые утверждают, что художники питаются пищей небесной. В Бене сидит жуткий обжора.
— Вы рассказали ему, что встретились с Кристофером?
— Боже упаси! Чтобы все испортить? Я даже имени его не упомянула… А знаете, этот твидовый костюм вам очень идет. В Лондоне, когда я увидела вас в первый раз, в темно-сером костюме, застегнутом на все пуговицы, я подумала: это не ваш стиль. Когда вы приехали?
— Вчера под вечер. Мы переночевали в «Замке».
Эмма состроила гримасу.
— Пальмы в кадках и кашемировые кардиганы. У-у!..
— Там очень комфортабельно.
— От центрального отопления у меня начинается аллергия. Не могу дышать.
Она загасила сигарету, сунула окурок в переполненную пепельницу, сбросила ноги с софы и, развязывая на ходу пояс халата, направилась к окну. Достала из-под подушки сверток одежды и, стоя к нему спиной, начала переодеваться.
— Почему вы с Маркусом приехали вместе? — спросила она.
— Маркус не водит машину.
— А на что поезда? Но я не об этом…
— Понимаю. — Роберт взял из стеклянной чаши китайское яйцо и стал перекатывать его из руки в руку, как арабы перебирают «четки для нервных». — Мы приехали, чтобы уговорить Бена снова поехать в Соединенные Штаты.
Неожиданно налетел сильный порыв ветра. Он прорвался над закрытыми окнами в мастерскую, проник во все щели, загремел на крыше, как будто по ней проехал поезд. Чайки с криками взлетели со скал и закружились в небе. И туг же стих, так же неожиданно, как и налетел.
Эмма сказала:
— Зачем ему нужно опять туда ехать?
— На ту самую ретроспективную выставку.
Она скинула белый махровый халат на пол и стояла теперь в джинсах, натягивая через голову синий свитер.
— Я думала, они с Маркусом уже сделали все, что надо, когда были в Нью-Йорке в январе.
— И мы так думали. Но дело в том, что выставку спонсирует частное лицо.
— Я знаю, — сказала Эмма, оборачиваясь и высвобождая волосы из высокого воротника свитера. — Прочла в «Реалите». Миссис Кеннет Райан. Вдова богача, а Музей изящных искусств в Куинстауне — его мемориал. Видите, как хорошо я информирована. Полагаю, вас это впечатляет.
— Но миссис Кеннет Райан хочет устроить «закрытый просмотр» для важных персон.
— Отчего же она раньше не сказала?
— Ее не было в Нью-Йорке. Она загорала. То ли в Нассау, то ли на Багамах, то ли в Палм-Бич. А может, где-то еще. Они с ней не встречались. Общались только с куратором музея.
— И теперь миссис Райан хочет, чтобы Бен Литтон снова приехал в Нью-Йорк только для того, чтобы она устроила небольшой фуршет с шампанским и продемонстрировала Бена в качестве трофея всем своим влиятельным друзьям. Меня от всего этого просто тошнит.
— Она не просто решила, Эмма. Она приехала, чтобы убедить его поехать.
— Вы хотите сказать — она приехала в Англию?
— Я хочу сказать, что она приехала в Англию, явилась в нашу галерею и приехала в Порткеррис. Вчера, со мной и Маркусом, и в настоящий момент сидит в баре отеля, пьет холодный мартини и ждет всех нас на ланч.
— Ясно. Но лично я не пойду.
— Вы должны пойти. Приглашены мы все. — Роберт взглянул на часы. — Мы опаздываем. Пожалуйста, поторопитесь.
— Бен знает о «закрытом приеме»?
— Думаю, да. Маркус должен был ему сообщить.
Эмма подобрала с пола коричневую парусиновую робу и стала надевать поверх свитера. Когда голова ее показалась в горловине, она сказала:
— Бен может не захотеть поехать.
— Вы хотите сказать — вы не хотите, чтобы он поехал?
— Я хочу сказать, что сейчас он осел здесь. Он не бездельничает, его никуда не тянет, он даже не очень пьет. Он работает как в молодости, и то, что он пишет, — это что-то новое, свежее, что-то очень хорошее. Бену шестьдесят, вы знаете. Глядя на него, не скажешь, но ему почти что шестьдесят. Это прыгание по всему свету, быть может, уже не стимулирует его, а просто опустошает. Ведь такое возможно? — Она подошла к софе, села, глядя на Роберта. Лицо ее было серьезно. — Пожалуйста, если он не захочет ехать, не настаивайте.
Роберт все еще держал в руке китайское яйцо и напряженно в него вглядывался, как будто в сине-зеленых переливах каким-то чудесным образом мог открыться ответ на все проблемы. Затем осторожно положил яйцо обратно в стеклянную чашу, к его собратьям.
— Вы так об этом говорите, будто это что-то очень важное, будто он возвращается в Штаты снова преподавать там, будто он там пробудет годы. Но это не так. Это всего лишь светский прием. Все, что от него требуется, — пробыть там несколько дней. — Эмма открыла было рот, чтобы возразить, но он не дал ей заговорить. — И вы не должны забывать, что эта выставка очень почетна для Бена. В нее вложены большие деньги, она потребовала большой организационной работы, и, быть может, самое малое, что он может сделать…
— Самое малое, что он может сделать, — раздраженно прервала Эмма, — это поехать и прохаживаться там, как дрессированная обезьяна, перед несколькими старыми, толстыми американцами. А самое ужасное то, что он это любит. Вот что я ненавижу — ему нравятся такие представления.
