Владимир Топорков - Засуха
Анюта вздрогнула, но сказала без чувств брезгливости:
– Ну и что? Надо и этим кому-то заниматься! Вон, мама моя уже сколько лет в больнице работает санитаркой и не боится. Кто-то должен человеку помогать в его болячках. Знаешь, медики – это солдаты, которые всегда на боевом посту.
– А сколько там учиться?
– С практикой почти четыре года!
– Значит, и к нам в Парамзино бросишь ездить?
– Ну, что ты, Андрюша, мне деревня нравится. Люди тут хорошие, открытые. Вон и дедушка мой…
– Скряга он, твой дед, – невольно вырвалось, – над каждым яблоком трясётся…
Андрей не любил Ивана Тихоновича, деда Анюты. Был он человеком замкнутым, вечно с ехидной улыбкой на лице, его долговязая фигура напоминала огородное пугало. Он и в самом деле целыми днями торчал в саду – обнесённом плетневой оградой, а сверху ещё ржавая колючая проволока в три ряда. Эх, сколько ребячьих штанишек тут порвано – не пересчитать, а сколько порки за это было! Иван Тихонович, как коршун, караулил свою добычу, набрасывался сверху и из его клешней не вырвешься. Единственная сила, которая помогала в борьбе с дедом Иваном, – пронзительный крик. Он был глуховат, и когда ребятишки начинали визжать, у него словно прорезывался слух, он расслаблял пальцы и тут уж не зевай – держи ноги.
Анюта, кажется, обиделась за деда, сказала примиряюще:
– Не скряга он, просто у него жизнь тяжёлая. Он четырёх сыновей вырастил, и их судьба не пощадила.
Мой отец вот недавно погиб, дядя Гриша в гражданскую, дядю Володю в тюрьму за драку посадили, а с дядей Мишей сам знаешь, что случилось.
О трагедии с Мишкой говорила вся деревня. Нередко любовь и предательство существуют рядом, идут бок о бок, как две сестры. Мишка влюбился в Дашу из соседней Верхней Лукавки. Это была какая-то необычная для деревенских любовь, испепеляющая и страстная. Дашка сама приходила в Парамзино, до рассвета они гуляли с Мишкой на лугу, а потом шли через всю деревню в соседний посёлок.
Люди уже просыпались, выходили полюбоваться красивой парой. Мишка был кучерявый, с округлым розовым лицом, а Дашка – тонкая, как стрекоза, высокая, подтянутая, со светлыми волосами.
Люди ждали свадьбу, и она состоялась. Только не с Мишкой. А неожиданно быстро выскочила Дашка за Костю-гармониста, лукавского парня. И тогда Мишка, как говорят, сошёл с круга, стал пить, куролесить. В коллективизацию Мишка вступил в комсомол, немного стал сдерживаться, но иногда давал себе волю, и тогда пьяная брань и похабные песни долго не давали заснуть людям.
Из этого времени запомнился ещё один эпизод. В далёком тридцать третьем году было. Маялось в голоде Парамзино, жители с трудом выползали за калитку, глядели на мир сузившимися от пухлоты, точно прищуренными глазами.
Слух о том, что сегодня Мишка Тишкин будет с колокольни крест снимать, разнёсся утром. И сельчане, хоть и одолевали дорогу с трудом, приблизились к колокольне, замерли в ожидании. День был солнечный, на куполе играли серебристые блики. В Загродском саду пели малиновки, видимо, одурманенные хлынувшей на землю теплынью, пряным запахом весны, струившимся через молодую клейкую зелень.
Мишка появился у колокольни часам к десяти вместе с бригадиром Гавриловым. Был Гаврилов маленького роста, толстый, но непомерно суетливый, хоть и годами уже немолодой. Мишка же – прямая ему противоположность: жиглявый, скуластый, вихры на голове разворочены, пришёл к колокольне босиком, дерзко, вызывающе поглядывал на мир из-под мохнатых густых бровей.
Вдвоём с Гавриловым они молча распутали несколько вожжей, связали их накрепко, потянули в разные стороны, прикрепили к концу острую «кошку», специально в кузнице сделанную. Люди наблюдали за этими приготовлениями молча. Церковь давно не работала, поп сбежал из деревни, а лестницу внутри колокольни обжили крикливые вороны и галки. А идея – сбросить крест – пришла в голову кому-то из сельсоветчиков. Говорили, что крест серебряный.
– Да за него вагон хлеба можно купить, – утром говорили между собой мужики и не спеша обсуждали, не продешевил ли Мишка, согласившись за полпуда ржаной муки провести эту операцию.
Мишка, покончив с вожжами, пожал Гаврилову руку и юркнул внутрь колокольни. Через несколько минут его худая, несуразная фигура уже маячила в проёмах окон. Мишка ловко зацепился «кошкой» за купол, с размаху врубив острые когти в крышу. Теперь задача была на закреплённых вожжах подтянуться вверх, усесться на самый купол, а потом попробовать сбросить крест. Видели сельчане, как ящерицей извивалось молодое гибкое тело и, когда Мишка уселся на куполе, привязав себя верёвкой к основанию креста, – это вызвало раздражение.
– Всё-таки влез, гад, – бурчали мужики в толпе, а бабы охали, тягостно вздыхали, переживая за Мишку, и не понять было, что больше жалели бабы – крест, отчаянного Мишку или его мать.
Меланье показалось странным – почему это с утра народ толкается на церковной площади? Неужели батюшка вернулся, молебен служит? И она, будучи богомольной, заспешила на улицу, хоть и чувствовала себя плохо, нездоровилось с голодухи, а отёкшие ноги переставляла с трудом, словно передвигала тяжёлые чурбаки.
Шаркающей походкой засеменила она по луговине, подошла к толпе, навострила слух. Но странное дело, никакого пения не было слышно, а люди глядели вверх, на колокольню, где кружились испуганные вороны. Меланья стала смотреть тоже вверх, и, наверное, минут пять потребовалось её слезящимся старческим глазам, чтоб разглядела она тощую фигурку на куполе колокольни.
– Свят, свят, – осенила она себя крестом и вдруг закричала резко, пронзительно: – Слезь оттуда, богохульник!
Люди с удивлением глядели на Меланью, улыбались, и это, казалось, придало ей силы. Она кричала, как всполошившаяся ворона, не умолкая, посылала проклятия неизвестному богохульнику.
Толпа оживилась. Теперь она уже глядела не вверх, а, посмеиваясь, повернулась к Меланье, наблюдая, как распалялась женщина, кляня своего родного сына: «Чтоб ты и с места не сошёл, на землю не спустился, чёртов ирод». Наконец кто-то шепнул Меланье на ухо, что это же её Мишка по колокольне шастает, и толпа грохнула со смеха, когда та закрестилась неистово.
– Господи, спаси раба твоего, спаси и помилуй, – причитала Меланья, уставившись в одну точку – на купол.
Не всё можно было рассмотреть в действиях Мишки отсюда, снизу. Проржавевший крест, закреплённый расторопными мужиками навечно, наверное, не поддавался, но, наконец, громкое «берегись!» накрыло толпу, и она испуганно попятилась к домам. И только Меланья, сгорбленная, вся какая-то жалкая, застыла на площади с поднятой головой. Казалось, великая скорбь жила на её лице, даже вопли свои она прекратила. К её ногам грохнулся тяжёлый крест, основанием войдя в землю. Охнула толпа, шарахнулась назад.
Оцепеневшая Меланья по-прежнему стояла на своём месте, наверное, не отдавая себе отчёта в том, какая опасность грозила ей всего несколько мгновений назад. Великий страх за сына владел ею безраздельно, и у неё, наверное, в мыслях не было, что сама она могла бы погибнуть под тяжёлым крестом.
Осталась на своём месте она и тогда, когда, успокоившись, мужики бегом рванули к кресту, с гиком подняли от земли, как покойника, на руках бережно понесли к зданию школы. Теперь о Мишке забыли. Вслед за мужиками к школе двинулись сгрудившимся стадом овец бабы, побежали ребятишки. Но по-прежнему стояла на площади Меланья, и, наверное, только она видела, как ловко перекинул своё гибкое тело за купол Мишка и начал медленно, обхватив руками и ногами верёвки, спускаться на площадку. Мать терпеливо проводила его исчезнувшую в тёмном проёме звонницы фигуру, закрестилась, с отрешённым видом поспешила к колокольне встречать своего отчаянного сына.
Впрочем, парамзинцам теперь до этого не было дела. На школьном пороге огромно покоился крест, и мужики, обступившие его, теперь обсуждали, не надули ли их, действительно ли крест серебряный и сколько денег отвалит казна за это, и вообще, не будет ли этот лихой поступок со снятием креста расценён как воровство казённого имущества. Откуда-то появились напильники, и самые нетерпеливые мужики, вооружившись ими, начали яростно полосовать металл. Но чем быстрее они это делали, тем отчаяннее становилось их разочарование – крест был железным. Серебряными брызгами разлетались острые опилки. Кому-то пришло в голову попробовать их на зуб, это лишний раз подтвердило обидный вывод.
Потихоньку толпа начала расходиться, на все лады обсуждая случившееся. Многие, наверное, и не заметили, как выскочившего из тёмного проёма колокольни Мишку радостно встретила мать, поблекшими старческими руками обняла его за шею, притянула к себе. Тот нетерпеливо потоптался на месте, потом оттолкнул мать, направился к кресту. Гаврилов пошёл к нему навстречу, закричал:
