Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Я люблю тебя, ты понимаешь? Я не могу без тебя.

— Я знаю, — спокойно ответила она и… прошла мимо.

И я не выдержал. Устав грызть стены, ударился в пьянку. Она испугалась, пришла, чтобы через несколько часов избитая, полузадушенная моей ревностью, состоящей из любви и ненависти, еле унести ноги. А я собрал последние силы, дотащился до вокзала и уехал в Лазаревское на берег Черного моря.

История эта, оставившая в душе глубокий след, имела странное продолжение. В Лазаревском на танцах познакомился с одной молодой женщиной, тоже матерью двоих, неотступно следовавших за ней детей, но мальчика и девочки. Женщина была примерно одного возраста с пираньей, дети — почти одногодки ее детям. Так вот, эта женщина влюбилась в меня до безумия, до потери собственного достоинства. Мы убегали от детей, и она отдавалась мне где угодно, хоть в кинотеатре на заднем ряду, хоть на углу санаторной поликлиники, стоя, не обращая внимания на шмыгающих взад–вперед отдыхающих. Она любила меня, как перед этим я любил ту, оставшуюся в Ростове. Я не знаю, что произошло. Скорее всего, небесные силы пощадили меня, потому что любовь испарилась куском льда под жарким черноморским солнцем. Потом женщина слала душераздирающие письма из далекого Сыктывкара, писала, что развелась с мужем, что безумно тоскует. Но я был спокоен, словно ничего не произошло. Позже, когда снова заметил пиранью в том же клубе после тридцати, беспокойно терзавшей глазами пахнущую старомодными духами толпу в поисках меня — видимо, ей тоже было невмоготу от жестокого поступка — я равнодушно улыбнулся на лихорадочно — притягивающий взгляд. После танцев все–таки проводил ее домой. По старой памяти. Но садистская вязь слов, которую она снова попыталась заплести, не долетела даже до ушей. Думалось только об одном — поскорее довести до порога дома и холодно попрощаться.

— Танцую, это моя слабость, — у девушки вновь вспыхнули звезды в зрачках. — И перед тобой хочется станцевать. Зуфра есть?

— Арабская певица?

— По–моему, она египтянка еврейского происхождения, но точно утверждать не могу. Слышала у друзей, голос такой…

— Завораживающий, — помог я найти определение, прекрасно осознавая, что она решила довести эксперимент до конца.

За те мгновенья, когда в голове пронеслись воспоминания, я успел немного раскрепоститься. Теперь можно было без особого опасения оценить ее способности.

— Сейчас глянем, что у нас на этот счет.

Пока перебирал кассеты, девушка опрокинула в рот еще один фужер с «Амаретто». Я спиной чувствовал ее достигшее пика возбуждение. Она не сидела на месте, ерзала, громко вдыхая сигаретный дым. А когда нажал клавишу «воспроизведение» и оглянулся, на ней оказались только тонкие телесного цвета колготки, узенькие трусики под ними и весь в кружевах бюстгальтер. О, каким прекрасным предстало длинноногое смугловатое тело, как рассыпались по немного худеньким плечам черные волосы. Я понял, что устоять будет трудно. Но такой спектакль мне ведь был уже знаком, и намерения девушки тоже. Значит, надо удобно расслабиться в кресле, насладиться всего лишь представлением.

Сначала из динамиков полились плотные горячие струи спаянных в одно целое звуков. Дохнуло обжигающим пеклом бескрайней пустыни. Музыка захватывала сразу, расслабляла, одновременно возбуждая воображение. Вот уже из марева, из–за барханов, возник медленно бредущий караван верблюдов. Девушка застыла, руки бессильно повисли вдоль бедер. Она входила в транс. И когда откуда–то, как незаметное поначалу туманное взвихрение на вершине бархана, донесся глубокий грудной голос певицы, она чуть вздрогнула, качнулась в одну сторону, затем в другую. Густые ресницы медленно поползли вверх, гибкие пальцы рук мягко обхватывали собственное тело. Сладостная истома тронула лицо едва заметной тенью, полные губы приоткрылись. Голос певицы неумолимо приближался, он превращался в засасывающую воронку. Хотелось сцепить зубы, чтобы удержать готовый выплеснуться из груди стон. И я сжал их, не давая выхода эмоциям. Никогда бесовское творение не производило столь глубокого впечатления как сейчас. Я держался из последних сил, мысленно повторял: пиранья……. Это пиранья и ничего более. А девушка между тем прижала палец к подбородку, покивала головой на индийский лад. Бросив на меня призывно печальный взгляд, закружилась по комнате, неуловимо прикасаясь пальцами ног к полу. Движения были так легки, так плавны, а голос певицы так тревожно сладостен, что воображение невольно продолжало дорисовывать картину. Караван подходил все ближе и ближе. Вот уже видна поджарая фигура караван — баши. Белая чалма, обожженное солнцем узкое лицо, красные шелковые шаровары. В дрожащих струях горячего воздуха девушка словно зависла над длинной цепью горбатых верблюдов, навьюченных огромными тюками. И теперь парила, купалась в беспокойных струях желтого воздуха, насквозь пронизанных глубоким грудным голосом Зуфры. Она то сжималась в комок, будто под ударами плетей, то превращалась в вырвавшуюся из клетки птицу. То становилась рабыней, то пленительной наложницей. Поджарый живот ни секунды не оставался в покое, темная кожа покрылась прозрачными каплями пота. И этот прилипший к гибкому телу бисер дрожал, переливался разноцветными огнями, струился алмазными ручейками по незнающим устали бедрам. Круглая попка то ходила ходуном, трясясь как в лихорадке, то качалась маятником взад–вперед как при начале полового сношения, чтобы через секунду–другую снова забиться в экстазе, вызывая непреодолимое сексуальное влечение. Так продолжалось целую вечность. Время остановилось. Оно даже повернуло вспять. Караван — баши упрямо вел головного верблюда вперед. Казалось, он тоже впал в транс — таким отрешенным было его лицо. Вот уже за горизонтом воткнулись в белесое небо острые шпили минаретов, показался округлый между ними разноцветный купол мечети, белокаменные дворцы. От близкого оазиса пахнуло свежестью. Я физически ощутил прохладные потоки воздуха на разгоряченном лице. И с трудом перевел дыхание, наконец–то почувствовав приближение развязки. Словно не просидел несколько минут в ростовской квартире, развалившись в удобном кресле, а прошел вместе с караваном безбрежную пустыню. Голос Зуфры начал угасать, движения девушки заметно замедлились. Но она еще продолжала извиваться змеей, еще то притягивал ее пламенный, зовущий, умоляющий взор, заставляющий сжиматься сердце, то уходил куда–то в сторону, становился пронзительным, пронизывающим глубины веков, отталкивая отрешенностью. И я невольно переключал внимание на движения тела, его женственные линии. Разнообразие приемов как бы принуждало рассмотреть девушку всю, с головы до ног, оценить по достоинству. Может быть, холодный рассудок восточного владыки, каждодневно зрящего подобное волшебство, был способен отделить зерна от плевел, чтобы приказать лечь у ног самой–самой, но я, увидевший это впервые, наяву, танцем был просто околдован. Заворожен, захвачен врасплох. Я вдруг понял, что, несмотря на гигантские усилия, влюбился в девушку, что не способен справиться с чувствами. И когда с последним звуком мелодии, тяжело дыша, она с негромким вскриком упала на мои колени, накрыв блестящей шалью густых волос почти все кресло, я вздрогнул. Не рабыня лежала у моих ног, — я стал ее рабом. И я застонал, задергал скулами. Снова впереди замаячили дни беспощадной нераздельной любви, когда не видишь ничего вокруг, когда как слепой натыкаешься на прохожих, когда веками вымаливаешь еще одну встречу в надежде усмотреть пощаду в ледяном взоре. Я больше не хотел этого. Да и можно ли выдержать подобные испытания вновь. Но я уже ревновал ее к незнакомому мужу, соперникам. Эти узенькие под прозрачными колготками белые трусики кто–то снимал до меня. Она раскидывалась на постели, отдаваясь как в танце без остатка. Ловила вспухшими губами губы другого мужчины, стонала, извивалась, зарывалась в волосы и горячо шептала: «Я люблю тебя. Люблю,… люблю…» Проклятье. Она так и делала, потому что — я уже знал — она такая.

Рука сама потянулась к бутылке с водкой. В груди вызревал тугой комок злости. На себя, на нее. Опрокинув фужер в рот, я приготовился оттолкнуть ее, выгнать вон, чтобы не дать трясине затянуть глубже, когда вдруг услышал тихую, почти шепотом произнесенную просьбу:

— Налей и мне. Все равно чего — вина или водки.

На миг я замер. Потом почувствовал, как злорадный оскал покривил губы. Ах, вон оно что! Ты, оказывается, тоже слабая, тебе тоже необходимо забыться, уйти от реальности в иллюзии. Ну что же, я к твоим услугам. Я накачаю тебя до бесчувствия, а после рассмотрю пьяное безобразное лицо поближе. Может быть, это зрелище остудит раскаленное жало не любви, нет — ревности. Светлая незапятнанная любовь вспыхивает только в молодости. В зрелом возрасте все предельно ясно. Представляешь шлейфы любовников, понимаешь похотливые взгляды. Как орехи щелкаешь огромные коробы вранья, в которых правде совсем не остается места. Ну что же, дай Бог, чтобы на этот раз мне повезло. Я налил полный фужер водки и всунул в руку девушки. Она подняла голову, откинула волосы с лица, привычно выпила дна. Затем встала, села на колени, обняла за плечи: