Стефан Мендель-энк - Три обезьяны

Я немного побаивался родителей Санны Грин. Однажды ее папа случайно услышал, как я сказал Санне, что не считаю фокусника Морриса Мейера настоящим волшебником. Он только и умеет, что надувать шары и завязывать их в различные фигуры. Он выступал на всех детских праздниках, которые устраивала община, и каждый раз делал одно и то же. Ловко, конечно, но это не волшебство. Саннин папа ухмыльнулся на переднем сиденье. А я могу объяснить, как это получается? А я сам пробовал так делать? Вот он пробовал, и шары лопались, чтоб я знал. Когда обычные люди пытаются превратить эти шары в животных, от шаров ничего не остается. Как ему удается, что эти проклятые тонкие шары не только не лопаются, но и становятся то одним фантастическим зверем, то другим, он не понимает. А если что-то нельзя понять, значит, это и есть волшебство.

Нет, господин Грин, вы не правы. Для волшебства нужна магия, что-то скрытое, то, что внезапно возникает из ниоткуда, сюрприз, а это последнее, что можно сказать об искусстве Мейера. Вот что бы я хотел сказать в тот день в темно-синем «Опеле», но мне пришло это в голову гораздо позже.

После урока фрёкен Юдит остановила меня и велела зайти к раввину.

Дверь была приоткрыта. Я медленно распахнул ее и остался стоять чуть-чуть за порогом, не зная, что делать. Раввин продолжал работать за письменным столом, не обращая на меня внимания. Через какое-то время он пробормотал нечто нечленораздельное, но, во всяком случае, дал понять, что заметил мое присутствие.

Я сел на синий офисный стул и стал осторожно вертеться из стороны в сторону. Комната была настолько мала, что не удавалось сделать полный оборот. Если я поворачивался вправо, то почти сразу же ударялся коленями о стену, а если влево, то задевал ногами нижнюю полку книжного стеллажа.

Письменный стол занимал почти всю комнату. Груды молитвенников, газетные вырезки, свисавшие со стола. По столешнице катались тубы с лекарством от головной боли, и из капсул сыпался порошок. Посреди всего этого стояла пишущая машинка, по которой раввин со злостью колотил одними указательными пальцами. На нем была белая рубашка, круглые очки и черный жилет. Подбородок украшала черная курчавая борода с седыми волосками. Иногда он вырывал бумагу из машинки и комкал ее. Пока он писал, он все время бормотал и ругался. Как они могут expect[32] от него, что он все успеет? Колонки в общинной газете. Финансовые переговоры с правлением общины. Экуменистические посиделки со священниками и имамами.

Зазвонил телефон. Раввин не ответил. Он собрал груду бумаги в пачку, ударив короткой стороной о стол, и отодвинул в сторону стопку брошюр, которая мешала добраться до степлера. И только тогда он по-настоящему осознал мое присутствие. Он наклонился над столом, взъерошил мне волосы, откинулся назад, объяснил, почему попросил меня зайти, и задал несколько вопросов. Тут опять зазвонил телефон. Раввин взял трубку, произнес: Later Sarah darling, later[33], положил трубку и опять задал вопросы, на этот раз медленнее и с большим количеством шведских слов, как будто те ответы, которые я ему только что дал, так его обескуражили, что он решил, что произошло недопонимание.

«Я-коб, — он озабоченно поглядел на меня, — я должен сказать»…

Его жена звонила, потому что они не могли иметь детей. Когда я готовился к бар-мицве, меня часто просили выйти в коридор. I need a moment here Jay[34], просил он, а потом сквозь дверь я слышал, как он говорит мягким понимающим голосом. Yes Sarah. No Sarah. I feel that way too Sarah[35].

… за всю мою жизнь… думаю, что никогда не видел anyone[36]…

Не могут иметь детей. Скандал. В семье раввина, г-н Вейцман, один ребенок должен дергать Вас за штанину, другой карабкаться по свиткам Торы, а остальная орава играть у Вас в бороде в прятки.

…so unaffected[37].

Раввин снял очки, протер их изнанкой жилета и рассмеялся, больше, похоже, от смятения, чем от радости. Опираясь локтями о стол, сложил ладони у носа. Посидев какое-то время совершенно неподвижно, он наклонил ладони вперед и спросил, знаю ли я, для чего нужен раввин.

В отличие от вопросов, которые он задавал раньше, этот вопрос застиг меня врасплох. Я осторожно пнул под столом клетчатую корзину для бумаг, и она опрокинулась. На края корзины был натянут полиэтиленовый пакет. Среди смятых бумаг торчал огрызок груши.

«Раввин, Джей, — начал он, сцепив пальцы, — это ordinary guy[38], который happens to know[39] кое-что, что написано в Торе». «В нем нет ничего святого, он не властен прощать, как priest[40], у него нет никакого shortcut[41] к Богу, у него есть вот это, — он похлопал по книге на письменном столе, — и ничего другого». Он посмотрел на книгу, словно теперь собирался говорить с ней, и осторожно, почти нежно стер пыль с обложки. «К счастью, ее надолго хватит. Может быть, на дольше, чем полагают многие, но amazing as it may be[42], даже Писание не может подготовить тебя ко всем трудностям, с которыми ты встретишься в тот день, когда начнешь работать в общине. С того момента, когда ты переступишь врата новой синагоги, и каждый последующий день, с раннего утра до позднего вечера, тебя будут атаковать новыми и со-вер-шен-но неожиданными вопросами».

Он изобразил когти, согнув кончики пальцев, и показал атаку.

«Now», — сказал он, положив книгу на две других и слегка сдвинув всю стопку влево. «Когда в маленькой общине возникает конфликт между людьми, с которыми многие тесно связаны, люди выбирают сторону, ищут козла отпущения, говорят то, что не имеют в виду. Каждый день сюда приходят люди и требуют, чтобы я что-то сделал. Call him, call her[43], уговори моего папу пойти на осенний праздник, попроси мою маму остаться дома на Рош а-Шона и Йом-Кипур. Никогда, I tell им, это не мой бизнес, Джей». Он вытянул руки в стороны и наклонился через пишущую машинку так далеко, что я почувствовал тепло его дыхания. «Если бар-мицве нужна помощь — это мой бизнес. Если у него есть вопросы и он не знает, куда обратиться — это мой бизнес. Если он хоть раз волнуется перед тем, как пойти в синагогу — это определенно мой бизнес. Get it?» [44]

Я кивнул, не будучи по-настоящему уверенным в том, что знаю, что он имеет в виду. Он сказал свое, по нему это было видно, а теперь настала моя очередь. Что бы я ни хотел сказать или спросить — мне выпал шанс, но я не мог ничего придумать.

Через дверь я слышал, как мои одноклассники выходят в коридор. Раввин в изнеможении откинулся на стуле. Он задумчиво смотрел на меня, пока не вспомнил, что хотел дать мне почитать одну книгу. Он потянулся к стеллажу, бумаги упали на пол, и не успел он достать книгу, которую искал, как опять зазвонил телефон.

Когда папа возвращался из командировки или приходил с работы позже обычного, он, как правило, ложился на спину на диван, положив голову на подлокотник. Между его согнутыми ногами, бедрами и диванной подушкой образовывался треугольник. Мы с Миррой выходили к нему в пижамах и по очереди сидели у него в ногах. Он качал ногами из стороны в сторону, поднимая их так, что мы изображали самолет, или вытягивал их так, что мы словно с горки скатывались ему на живот. Я лежал у него на животе как можно дольше и трогал большие мягкие вены на руке.

Иногда, когда они ссорились, мама упрекала его в жадности, но я с ней не соглашался. Папино отношение к деньгам было гораздо более сложным. Они его беспокоили. Он плохо себя чувствовал из-за того, что с ними следовало что-то делать. Он придумывал различные системы, которые должны были помочь ему в этом. У него были папки, пластиковые файлы и бумаги с подсчетами. Бумаги он клал в файлы, а файлы — в папки. Так он имел некоторое представление. Так он мог примерно видеть, куда шли деньги, но расставаться с ними ему от этого было не легче. После ужина он листал в кабинете папки, прижав ладонь ко лбу. Судя по звукам, которые он издавал, он с тем же успехом мог бы попытаться удержать голыми руками стадо разъяренных быков. Я сидел под письменным столом и рисовал, глядя на волосатую полоску между его штаниной и носком, которая вибрировала от всех этих выплат, пожизненных страховок, пенсионных страховок, выписанных квитанций, потерянных квитанций и tzorres, tzorres, tzorres[45].

Он не был жадным, просто очень волновался, что созданное им может рухнуть. В любой момент. Именно поэтому он придавал такое значение знаниям. Один раз он объяснил мне это, когда я забыл в школе учебник по истории. Была пятница, а во вторник мы должны были сдавать зачет. Когда папа пришел домой и узнал о забытом учебнике, он впал в ярость. Он рванул на машине в школу, подергал запертую дверь, потом опять кинулся к машине, помчался на бензозаправку, взял там телефонный каталог и отправился домой к вахтеру, который поехал с нами в школу и впустил нас.