Йоргос Сеферис - Шесть ночей на Акрополе
— Странно, но дети его слушают, — заметил Стратис.
— Эти ночи нас многому научат, — сказал лукаво Нондас, — если мы только сумеем воспользоваться ими как следует.
— Правильно, — сказал Николас. — Нужно было раздать вам инструкции по эксплуатации, но теперь уже поздно.
Саломея не появлялась. Стратису казалось, будто он выиграл весь Акрополь в лотерею и не знал теперь, что с ним делать. Он направился к скамье, на которой сидели Сфинга и Лала. Другие последовали за ним. Калликлис все еще витийствовал и жестикулировал.
— Уже больше одиннадцати. Поднимемся или разойдемся по домам? — спросил Николас.
Сфинга посмотрела на Стратиса и сказала:
— Странно, почему Саломея так запаздывает. Мы с ней ужинали вместе с Фустосом. Я ушла, потому что Клис ожидал меня. Она поднялась на минуту к нему в мастерскую, а затем должна была прийти сюда. Странно…
— Фускос — это тот, кто рисует тебя? — спросила Лала.
Сфинга лукаво глянула на Калликлиса, засмеялась и поправила:
— Фустос. Тот, которому я помогаю… Которому я помогла закончить Эдипа.
— Я этого не знал, — равнодушно ответил Калликлис.
— Как прекрасно, когда кто-то может помочь, — сказала Лала. — Иногда я чувствую себя такой ненужной.
— Если бы ты только захотела, он был бы в восторге. Мне известно, что теперь он ищет Европу,[84] — сказала Сфинга.
— Я не имела в виду Фускоса, — сказала Лала. — А что делает Европа?
— Сидит между двумя рогами, — сказал Калликлис. — Пошли. Поднимемся.
— Пошли лучше спать, — умоляюще пробормотал Николас.
— А воды из рек в бутылочках? — издевательски спросила Сфинга.
— В том то и дело: наши идеи — наша тюрьма, — ответил Николас и терпеливо последовал за компанией, которая уже двинулась в путь.
Они стали подниматься по ступеням. Впереди шли Калликлис, Сфинга и Нондас, позади — Николас, Лала и Стратис. Выше поднимались шумные немцы: слово «Бедекер» то и дело проскальзывало в их разговорах.
— Калликлис говорит восхитительно, — сказала Лала, — только иногда возникает впечатление, что речь его скользит по безразличному человеку, который ощупывает другие вещи.
— Что еще за вещи? — спросил Николас.
— О, ничего плохого! Ну, например, гуляет или пьет кофе.
— А о чем он говорил? — спросил Стратис.
— О золотом руне. Он говорил, что это — символ вечного любовного порыва. Не знаю, как это объяснить. Он говорил о новой науке — о психализе.
— Молодчина, Лала! — сказал Николас. — О психоанализе. Устами невинного глаголет истина.
— Я так порядком и не поняла. Он говорил, что мы не знаем, что любим. Но говорил он с таким порывом.
Немцы на вершине лестницы завопили. Они все вместе обняли первую встреченную колонну, словно желая повалить ее. Колонна не рухнула, и это, казалось, принесло им особое удовлетворение. Они растворились в единогласном «Ja!». Придя на то же место, Стратис посмотрел назад. Мраморные ступени были совершенно пусты. «Прощай, сигилларий», — сказал он одиноко. Он рыскал по Акрополю, словно исследуя корабль, на который только что поднялся. Погруженные в лунный свет мраморы утратили свою тяжесть и казались веществом, которое растворяется при одном взгляде на него. Контур Гиметта на горизонте еще прорисовывался. Он и задержал на мгновение его взгляд.
Он стоял у переполненного народом восточного пиргоса. «Отсюда вот бросаются самоубийцы». Он узнал голос уроженца Ионических островов. Другие пели баркаролы. Он направился к Музею и натолкнулся на Лалу. Стройная, с высоко поднятой головой и как бы опрокинутой спиной, она, казалось, вдыхала свет.
— Я тебя искала. Хочу сказать тебе кое-что. Я подумала, что с минуты на минуту может прийти Саломея, а в другой раз я, пожалуй, не смогу сказать это.
— Исключено, что Саломея придет. Я это знал, — поспешно ответил Стратис, и ему стало не по себе от собственной лжи.
Талия у нее была невероятно узкая. Руки ее обладали неизменным блеском. Тяжелые косы охватывали тяжелыми проблесками лицо, оканчивавшееся в полости носа глубокими впадинами. «Странно, ее глаза сегодня не тусклы и тело тоже. Почему же она на такой глубине?» — спросил он себя.
Лала продолжила, сосредоточившись на своих словах:
— Минувшей ночью мне приснилось, будто я была домом, полным мрака. Это все. Я подумала, что это могло бы помочь тебе.
— Давай присядем где-нибудь, — сказал Стратис.
Они прошли дальше. У Парфенона затерялись в беспокойной толпе и стали слушать человека в черном, который размахивал руками между колоннами, восклицая:
— Горе им, потому что идут они путем Каиновым, предаются обольщению мзды, как Валаам, и погибают, упорствуя, как Корей. Пиршествуя с вами, они без страха утучняют себя. Это — безводные облака, носимые ветром; осенние деревья, бесплодные, дважды умершие, исторгнутые.[85]
— Браво, Бацакаца! — раздались голоса.
Человек в черном вытянул шею. Голос его стал пронзительным. На голове у него была шляпа.
— Оглянитесь вокруг: храмы похоти пали! Пал Вавилон, город великий, и стал обиталищем демонов, потому что вином блуда своего напоил он все народы. Грехи ваши достигли неба, и близится смерть…[86]
Толпа бурлила:
— Ба! Ба! Баца! Каца! Ба! Ба! Баца! Каца!
А тот визжал:
— …Грядут и смерть, и скорбь, и голод, и пламя, которые поглотят вас. Покайтесь! Покайтесь!
Толпа заволновалась и двинулась на него. Бацакаца исчез внутри Парфенона.
Южная сторона Парфенона, в середине своей, была самым освещенным и тихим местом на Акрополе. Они уселись там на ступени.
— Здесь все совсем по-другому, — сказала Лала, все столь же внимательно произнося слова, — но и тогда луна была такой же. Дул жаркий ветер, неся множество мух и комаров. Мы собрались на веранде. Фанатичная толпа двигалась, словно муравейник, устремляясь к мосту у нас перед глазами. Впереди был флаг и бил барабан: «там-там, там-там, там». Толпа двигалась с глухим гулом, а течение реки было грязно-желтым. Посреди моста барабан вдруг резко замолчал. Барабанщик упал наземь. Несколько человек подняли его и понесли. Остальные задержались, словно стоячая вода, не знающая, куда двигаться. Словно в этом «там-там» и состояла вся их жизнь, а теперь у них не было ничего, и они стали озером.
— Где происходило все это? — удивился Стратис.
— Далеко, в Азии, два года назад.
— Возможно, весь вопрос в том, чтобы найти какое-нибудь «там-там», только, видишь ли, барабанщик от нашей воли не зависит.
Перед ними прошел Бацакаца в своей черной шляпе. Он разговаривал с коротышкой, который сопровождал его подпрыгивающей походкой и, отвечая, поднимал голову.
— Что это они задумали? — сказал Стратис.
— Бацакаца и тот, другой? — спросила Лала.
— Другой — это гид по Акрополю на всех языках.
Стратис опять подумал, что Саломея не пришла.
— Зачем мы появились на свет? — сказала Лала. — Зачем появилось на свет все это? Боже мой, это озеро, которое постоянно мельчает!
Тогда они услышали, как кто-то растроганно говорит:
— Вот гляньте-ка: майор вот Папафигос,Он на кобылке, а зовут кобылку Искра.И очень правильно ее назвали Искрой,Скакала ведь она, как искра.
Стратис оглянулся. Два человека, по виду из простонародья, сидели чуть выше, на верхней ступени. Один из них спросил:
— Что это ты вспомнил про это, Хлепурас?[87] Где теперь душа храброго Папафигоса? Где теперь души всех тех людей, да и этих вот, которые построили эти сооружения, где они?
— О них скажут, что это наши души, Сосунок, — ответил его товарищ. Они казались подвыпившими.
— Ну и что из того, если мы того не знаем? — сказал Сосунок.
— А разве мы всегда знаем, что знаем то, что знаем? — сказал Хлепурас. — Я вот столько лет вожу трамвай. Патисья — Амбелокипи, Амбелокипи — Патисья. Звонок — вперед! Звонок — стоп! А потом снова все сначала. Что такое моя жизнь? Колесо. А что я еще умел? Недавно вот вагон поломался, и я вышел. А за нами еще один вагон шел. Я видел, как он мчался вверх по рельсам, летел, — ну как тебе сказать, — как ракета. С тех пор мне в голову иногда приходит мысль, что, может быть, я не буду ездить все время по одному и тому же кругу, и, может быть, тоже поднимусь вот так.
— Эх, папаша! — вздохнул Сосунок.
— Я старик, и поэтому имею право прощать, — вздохнул в ответ водитель.
— Смотри только, не свихнись, — сказал Сосунок. — Был у меня коллега, который тоже ходил с граммофоном. Однажды говорит он мне: «Я — человек благородный, не то, что вы, дешевки, бродяги с лейками. Я — музыкант с достоинством. Я играю в туберкулезном санатории. Пластинки, которые крутят туберкулезникам, — разные там Травиаты да Тоски — дешевые. Платят мне что надо». В конце концов он подхватил Травиату и приказал долго жить.
