Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто
В ответ дону Ригоберто послышался… рев быка? Волчий вой? Предсмертный вскрик птицы? Инженер проворно сорвал одежду и плюхнулся в воду. Его тело пятидесятилетнего человека, привыкшего бороться с полнотой при помощи аэробики и джоггинга, почти соприкасалось с телом Лукреции.
– Что еще мне сделать? – услышал дон Ригоберто, чувствуя, как сердце наполняет восхищение пополам с ревностью. – Я не хочу того, чего не хочешь ты. Я ничего не буду предпринимать. Решай сама. Знаешь, Лукре, в этот момент на земле нет человека счастливее и несчастнее меня.
– Дотронься до меня, – нежно проговорила Лукреция. – Обнимай меня, целуй. Только волосы не трогай, Плуто, а то они намокнут, и завтра я буду страшилищем. Кажется, в твоей программе не предусмотрено посещение парикмахерской?
– Это я самый счастливый человек на земле, – пробормотал дон Ригоберто. – И самый несчастный.
Донья Лукреция открыла глаза:
– Смелее. Мы ведь не можем сидеть в воде вечно.
Дон Ригоберто протер глаза. Он слышал монотонное гудение джакузи, чувствовал, как бурлит вода, как пар оседает на коже крошечными капельками, как Плуто скованно обнимает женщину, не решаясь поцеловать ее и стараясь не слишком высовываться из воды. Чувствовал, что Модесто бьет крупная дрожь.
– Неужели ты не поцелуешь его, Лукреция? Не обнимешь хотя бы раз?
– Время еще не пришло, – отрезала та. – У меня была своя программа, очень хорошо продуманная. И к тому же разве он уже не был счастлив?
– Со мной такого прежде не бывало. – Модесто с головой нырнул в воду, на мгновение прильнув к ногам доньи Лукреции. – Мне хочется петь, Лукре.
– Мне тоже, – неловко пошутил дон Ригоберто. – По-твоему, все эти талассо-эротические процедуры не могли закончиться пневмонией?
Он рассмеялся и тут же стыдливо замолчал: смех и сладострастие отталкивают друг друга, как вода и масло.
– Прости, я не хотел перебивать, – поспешно извинился дон Ригоберто. Но было поздно. Донья Лукреция начала зевать, и влюбленный инженер сконфуженно примолк. Мокрый и жалкий, с огромной лысиной, он стоял на коленях и ждал своей участи.
– Ты засыпаешь, Лукре.
– Я только сейчас поняла, как устала за день. Никаких сил нет.
Донья Лукреция легко выскочила из ванны и подхватила с пола халат. Прощаясь с инженером на пороге своей комнаты, она произнесла слова, от которых сердце дона Ригоберто заныло:
– Завтра будет новый день, Плуто.
– Последний день, Лукре.
– И последняя ночь. – Она послала ему воздушный поцелуй.
Утром путешественники проспали лишние полчаса, но наверстали упущенное время посреди адского пекла Мурано, где ремесленники в застиранных майках выдували из стекла сувенирные вазы и домашнюю утварь. Донья Лукреция не собиралась ничего покупать, но по настоянию инженера выбрала три прозрачных фигурки: белку, аиста и бегемота. На обратном пути гид разразился пространной лекцией о творчестве Палладио. Вместо ланча спутники выпили чая с бисквитами в «Квадри», любуясь багровыми солнечными бликами на крышах, в водах каналов и на шпилях колоколен, и прибыли на Сан-Джорджо задолго до начала концерта, чтобы успеть осмотреть остров и поглядеть на лагуну.
– В последний день всегда грустно, – заметила донья Лукреция. – Завтра все закончится навсегда.
– Вы держались за руки? – полюбопытствовал дон Ригоберто.
– Весь концерт, – призналась его жена.
– Небось разрыдался?
– Он был очень подавлен. Все время сжимал мою руку, а на ресницах дрожали слезинки.
«Слезы благодарности и надежды», – подумал дон Ригоберто. Ласковое «слезинки» приятно щекотало нервы. Дон Ригоберто твердо решил: больше не станет перебивать. Он ни разу не прервал светской беседы, которую Модесто и Лукреция вели за ужином в «Даниэли», любуясь огнями Венеции, и стоически вынес приступ мучительной ревности, когда увидел, что комплименты инженера не оставляют его супругу равнодушной. Лукреция намазывала ему тосты маслом, кормила ригатони [35] со своей вилки и позволяла осыпать свою руку поцелуями от запястья до ноготков. Дон Ригоберто с замирающим сердцем и подступающей эрекцией ждал развязки.
Едва переступив порог сюита в «Чиприани», донья Лукреция схватила Модесто за руку и впилась ему в губы поцелуем, прошептав:
– Последнюю ночь мы проведем вместе. Я буду с тобой такой послушной, такой нежной, такой страстной, какой прежде была только с мужем.
– Так и сказала? – дон Ригоберто словно проглотил стрихнин с медом пополам.
– Я плохо поступила? – испугалась женщина. – Надо было отказать?
– Ты все сделала правильно, – хрипло проговорил дон Ригоберто. – Любовь моя.
Охваченный желанием и ревностью, которые подстегивали и питали друг друга, он смотрел, как любовники раздеваются, любовался очаровательным бесстыдством своей жены и злорадно посмеивался над одуревшим от счастья бедолагой инженером. Она согласна, она будет моей: непослушные пальцы никак не могли расстегнуть рубашку, ноги путались в штанинах, шнурки не хотели развязываться, а когда Плуто, окончательно потеряв голову, вслепую двинулся к постели, на которой его ждала красавица, – обнаженная маха Гойи, подумал дон Ригоберто, только ноги раздвинуты немного больше, чем нужно, – то немедленно споткнулся на ровном месте, жалобно вскрикнув:
– Ой-ой-ой!
Лукреция расхохоталась, а за ней и Ригоберто. Распростертый на полу Модесто тоже рассмеялся:
– Это нервы, Лукре, это нервы.
Постепенно утоляя страсть, дон Ригоберто наблюдал за женой, сбросившей оцепенение и раскрывшей объятия навстречу Плуто. Она обнимала Модесто, прижималась к нему, забиралась на него верхом, оплетала ногами его бедра, целовала в губы, лизала его небо и даже – «Ух ты!» – простонал дон Ригоберто – ласкала рукой и губами его член. И тут обезумевший от страсти Плуто запел, заголосил, завыл во всю глотку «Вернись в Сорренто».
– Запел «Вернись в Сорренто»?! – возмутился дон Ригоберто. – В такой момент?
– Вот именно. – Донья Лукреция прыснула, но тут же смутилась и попросила прощения. – Ты меня сбил с толку, Плуто. Ты поешь, потому что тебе хорошо или, наоборот, плохо?
– Я пою, чтобы стало хорошо, – ответил инженер, прервав на миг чудовищно фальшивое арпеджио.
– Мне прекратить?
– Продолжай, Лукре, – взмолился Модесто. – Смейся, если хочешь. Я пою, чтобы сделаться счастливым. Заткни уши, думай о другом, смейся. Но, заклинаю тебя, продолжай.
– И он пел? – спросил дон Ригоберто, пьянея от наслаждения.
– Все время, – усмехнулась донья Лукреция. – Когда мы целовались, когда я была сверху, когда он был сверху, и так, пока мы не перепробовали все известные позы. А иначе он просто не мог. Потерпел бы фиаско.
– И все время «Вернись в Сорренто»? – Дон Ригоберто наслаждался унижением соперника.
– Это песни моей молодости, – заявил инженер и, перескочив из Италии в Мексику, затянул: – «Я спою вам старинную песню».
– Попурри из шлягеров пятидесятых, – сказала донья Лукреция. – «Соле Мио», «Каминито», «Хуан Сорвиголова», «На далеком старом ранчо» и даже «Мадрид» Агустина Лары. Я давно так не смеялась.
– А без вокальных экзерсисов, стало быть, фиаско? – Дон Ригоберто был на седьмом небе. – Ничего не скажешь, чудесная выдалась ночка.
– Это еще не все, самое смешное – впереди. – Донья Лукреция вытерла слезы. – Мы перебудили весь отель, соседи стучали в стены, нам звонил администратор и требовал, чтобы мы выключили телевизор.
– То есть вы так и не… – робко спросил дон Ригоберто.
– Я дважды, – разбила его надежды донья Лукреция. – И он по крайней мере один раз. Мог бы и второй, но забыл слова, и вдохновение пропало. Мы отлично повеселились. Дивная ночка. Как у Рипли [36].
– Теперь ты знаешь мой секрет, – сказал Модесто, когда они, пресытившись ласками, отсмеявшись и успокоив соседей, сидели рядышком на кровати, в фирменных махровых халатах отеля «Чиприани», и болтали. – Давай больше не будем об этом вспоминать. Наверное, ты догадываешься, мне ужасно стыдно… А еще я хотел сказать, что никогда не забуду нашу неделю.
– Я тоже, Плуто. Запомню навсегда. И не только из-за твоего концерта.
Любовники заснули с чувством выполненного долга, проспали остаток ночи как убитые, а наутро поспели на катер, отплывавший в аэропорт. «Алиталия» не подвела, и они попали в Париж точно в срок, чтобы занять места в салоне «Конкорда». В Нью-Йорке путешественники простились, зная, что на этот раз расстаются навсегда.
– Скажи мне, что это была ужасная неделя, – взмолился дон Ригоберто, хватая жену в охапку и снова бросая на кровать. – Скажи, Лукреция, ну пожалуйста.
– А ты спой, только погромче, – предложила Лукреция нежным голоском, каким говорила в самые лучшие их ночи. – Что-нибудь слащавое, милый. «Цветок корицы», «В табачном дыму» или «Бразилия, родимый край». Посмотрим, что у нас получится, Ригоберто.
