Адам Хэзлетт - Ты здесь не чужой
Я отпер дверь. Грэмма уже изрядно трясло. Я проводил его в кухню.
— Ты заболел? — спросил я.
Он только плечами пожал. При верхнем свете Грэмм выглядел бледным, изнуренным, злое веселье покинуло его. Я предложил выпить, но он покачал головой. Что-то его мучило. Я все равно налил водки и поставил рюмку у его локтя.
— Послушай, — сказал он вдруг, — мне жаль, что так получилось с твоими родителями. — Он произнес эти слова поспешно, почти неразборчиво, словно они давно накапливались в нем и теперь нужно было как можно скорее от них избавиться.
Я вцепился в стойку, острый край впился мне в ладонь, я не чувствовал ничего, кроме расходившихся во все стороны волн боли.
— Я подумал: забудем все это, — предложил Грэмм. — Можно так? Можем мы забыть?
Я не отвечал.
Плечи его задрожали.
— Почему ты пригласил меня? — В голосе его уже не было прежней решимости.
— Хотел тебя видеть.
— Не говори так!
— Но это правда.
Я подошел к нему, взял его правую руку в свою, опустил ее на стол, всунул рюмку в его влажные пальцы. Когда я прикоснулся к нему, Грэмм на миг перестал дышать.
— Выпей, — посоветовал я. Дрожащей рукой он поднес рюмку ко рту.
Я следил, как движется адамово яблоко, когда он глотает, вверх и вниз, Грэмм выпил, и я снова налил рюмку доверху.
— Давай, — подбодрил я его. Грэмм покачал головой.
— Давай, — настаивал я. — Я хочу.
Он подчинился и еще дважды осушил рюмку, пока я стоял над ним. Тогда я отодвинул бутылку в сторону и задрал футболку, выставив напоказ лиловые и желтые синяки на груди, Грэмм отшатнулся, закрыл глаза, но я пальцами раздвинул ему веки. Опустившись перед ним на колени, я завладел его безвольными руками, сложил их в кулаки. Грэмм заплакал. Слезы текли по его бледным щекам, капали с подбородка.
— Пожалуйста, — шептал он. — Пожалуйста, отпусти меня.
Я провел пальцами по его паху, по внутренней стороне бедра. Слегка, нежно сжал его мошонку сквозь хлопковую ткань брюк, почувствовал, как набряк его член, как застыли все мускулы. Отведя немного назад сжатый мною кулак, он ударил меня в глаз, все еще всхлипывая.
— Теперь доволен? — спросил он.
— Нет, — сказал я.
Он размахнулся посильнее, и на этот раз его удар отбросил меня к дверце духовки. Я увидел, как по измазанным слезами щекам расплывается гневный румянец — тот цвет юности, которым я восторгался уже не первый год. Поднявшись на колени, я достал из ящика у плиты нож, которым отец резал помидоры и лук в те вечера, когда пытался приготовить мне обед, когда кипятил воду в маминых кастрюлях, роняя в них слезы. Я протянул нож Грэмму, он не принял его, но я сам вложил нож ему в руку, сжал его пальцы на рукояти. Подавшись вперед, я обхватил его за ноги, уткнулся лицом в теплый живот и замер.
Я ждал. Я надеялся.
В этой позе, обнявшись, мы оставались несколько минут. Я чувствовал, как вздымается и опадает его живот, касаясь моей щеки, и больше — ни движения, ни жеста. Грэмм перестал плакать, дыхание его выровнялось. Положив нож на столик над моей головой, он осторожно высвободился.
Словно прошло уже много часов, словно мы преодолели огромное расстояние и страшно устали, исчерпали все силы, добравшись сюда, и теперь замерли в этой комнате, совершенно опустошенные. Внезапно я застеснялся своей голой груди в синяках и наклонился за рубашкой. Грэмм неподвижно сидел у стола, не мигая; казалось, он смотрит куда-то в глубь себя.
Я подошел к окну. Дождь почти прекратился, лишь слегка еще моросило. Маминым садиком завладели сорняки, их прибило ливнем, но они уже распрямились и колыхались на ветру. На ветках кизила чистили черные перья вороны.
И пока я глядел на затихающую грозу, на той стороне улицы, возле дома миссис Полк притормозил пикап, свернул на дорожку. Выйдя из грузовичка, мистер Раффелло обошел его сзади, отодвинул пластиковую занавеску и распрямился, держа в руках мой янтарно-коричневый сундук.
Впервые за много месяцев я заплакал.
Преданность
Сквозь стеклянную дверь Оуэн оглядел сад. Жарковато для июня, бледное солнце палит, не скрытое тучами, ирисы засыхают, с рододендрона осыпаются бутоны. Ветерок прошелестел в ракитнике, унося страничку воскресной «Тайме» в розовые кусты на краю участка. По ту сторону живой изгороди залился лаем колли миссис Гилз. Оуэн вытер платком пот на шее.
Его сестра Хилари, склонившись над кухонным столиком, сортировала клубнику. Обед почти готов, хотя до приезда Бена остается несколько часов. Это льняное бежевое платье брат никогда прежде не видел на ней. Черные с проседью волосы сестра обычно укладывает в пучок, но сейчас они падают ей на плечи. На редкость стройная, изящная фигуpa для женщины, которой уже миновало пятьдесят.
— Ну ты и вырядилась, — заметил он.
— Вино, — спохватилась она. — Ты бы открыл бутылку красного. Кстати, понадобится поднос из столовой.
— Вот как? Пустим в ход серебро?
— Думаю, так будет правильней.
— Мы даже на Рождество серебряный поднос не выставляли.
Хилари принялась рыться в холодильнике, он наблюдал за ней.
— Справа, под разделочной доской, — напомнила сестра.
Оуэн поднялся с кресла и направился в столовую. Пришлось вытащить из серванта давно знакомые соусники и блюда, прежде чем обнаружился потускневший поднос. Фарфор и серебро перешли к ним по наследству после смерти отца, вместе со столиками, крестами и висевшими на стене картинами.
— Его час отчищать, — прокричал он в сторону кухни.
— Средство для чистки — в баре.
— В кухонном шкафу пять прекрасных подносов.
— Позади бутылок, слева.
Оуэн стиснул зубы. Находит же на нее порой этакий повелительный стих.
— Тоже мне, мероприятие, — ворчал он, усаживаясь возле кухонного стола. Обмакнув тряпочку в жидкость для чистки серебра, Оуэн принялся тереть гладкую поверхность металла. Парадный обед был для них событием выдающимся. Тетя Филиппа из Шропшира, сестра матери, приезжала под Рождество на три-четыре дня. Иной раз Хилари приглашала на воскресенье Мириам Фрэнкс, свою коллегу из средней школы. Они пили кофе в гостиной и обсуждали учеников. Порой брат с сестрой отправлялись на разведку в новый ресторан на Хай-стрит, но гурманами так и не сделались. Большинство партнеров Оуэна к среднему возрасту открыли для себя хорошее вино и завели обыкновение проводить отпуск в Италии, но они с Хилари по-прежнему снимали коттедж на Озерах на две последние недели августа. Уже много лет ездили туда, их это место вполне устраивало. Прелестный маленький домик из камня, с видом на озеро Уиндермир, во второй половине дня он так и светился.
Оуэн усерднее заработал тряпочкой, вычищая уголки подноса. Много лет назад он и сам посещал званые обеды в Найтсбридже и Мейфэре. Ричард Сталибрасс, антиквар, устраивал у себя на Белгрейв-плейс частные вечеринки для джентльменов — так это называлось. Все как нельзя более пристойно. Адвокаты, журналисты, даже какой-нибудь герцог или член парламента. Само собой подразумевалось, что никакие слухи не просочатся, и тогда, в 70-е, на это можно было рассчитывать. У половины завсегдатаев имелись жены и дети. В прелести своеобразного закрытого мирка Оуэна посвятил старый друг еще школьных лет, Сол Томпсон, и на какое-то время жизнь эта захватила его. Оуэн присматривал себе квартирку в центре Лондона, Сол уговаривал расстаться с пригородом, насладиться всеми городскими удовольствиями.
Но как же Хилари и старый дом? Матери они лишились в детстве и потому были близки гораздо больше, чем обычно случается у брата с сестрой. Нельзя же бросить ее одну в Уимблдоне! Оуэн заранее страдал, представляя себе Хилари в одиночестве, и год от года откладывал переезд.
А потом Сол умер, болезнь сразила его одним из первых. Годом позже скончался Ричард Сталибрасс. Оуэн всегда держался на периферии этого кружка, а вспыхнувшая эпидемия СПИДа и вовсе порвала его связи с миром геев. Теперь он посвящал все свое время компании. Работа доставляла ему удовольствие. Сторонний наблюдатель не понял бы, что Оуэн отнюдь не несчастлив. Что ж, у каждого своя судьба. Не всем удается найти себе пару.
— Оуэн, вино! Ты собираешься открыть бутылку?
А потом он встретил Бена, и все изменилось.
— Что? — переспросил он.
— Вино! Там, на буфете.
Хилари повернула бокал к свету, проверяя, нет ли разводов.
— Пустились во все тяжкие, — прокомментировал он. Сестра промолчала, и Оуэн добавил: — Ты не поверишь, но минут десять назад я похвалил твое платье, а ты даже не услышала. Я его еще не видел. Новенькое?
— Ты не хвалил мое платье, Оуэн. Ты сказал, что я «вырядилась».
Перегнувшись через раковину, она выглянула в кухонное окно. На глазах у брата и сестры еще один лист воскресной «Таймс» спланировал на цветочную клумбу.
— Салатом закусим на свежем воздухе, — предложила Хилари. — Бену захочется, наверное, посмотреть сад.
