Михаил Барщевский - Вокруг меня
Через участок от „большого мужика“ купил дачку местный участковый. Вернее, местным участковым он стал, когда дачку купил. А до того в районе в паспортном столе сидел.
По роду службы, а также по повелению жены его Вальки пришел он как-то к „большому мужику“, когда тот на стройку подъехал. Хотел спросить, мол, кто, откуда, будете зимой жить либо только летом на выходные наезжать. Но главное, для Вальки по крайней мере, — кто такой?
Зашел, подошел. Смотрит, два брата-небрата за спиной его стоят. И как-то не так стоят, не отдыхают.
Да кто, в конце-то концов, здесь хозяин?! В деревне Березники — кто хозяин?! Не он ли, не участковый?! Будут тут еще всякие за спиной у него стоять! Мать их так!
Представился:
— Капитан милиции, участковый Сидорук. — И добавил, чуть дружелюбнее: — Петр Николаевич.
Братья-небратья расслабились. Но опять как-то не так. Не испуганно. Будто просто успокоились. „Большой мужик“ хитро хмыкнул и велел:
— Погоди. Тут постой.
Повернулся и пошел к машине. Потом остановился и сказал одному из „несыновей“:
— Пиджак принеси.
Сидорук про себя озлобился: „Чего это ты мне тыкаешь?“ Но подумал: „Ладно, постой тут, так постой тут. Я только пришел, вот когда уходить буду, ты меня на „вы“ завеличаешь. Придурок жирный. Боров надутый. Наворовал себе бабок на дачу и думаешь, я тебе честь отдавать стану. Рожа бандитская. Я, как эти два холуя, жопу тебе лизать не нанимался. Пидер“.
Пока он неспешно размышлял, предаваясь мечтаниям о скором отмщении за оскорбительное тыканье, пиджак принесли, „боров“ вынул из него удостоверение и протянул Сидоруку. Тот лениво выставил руку вперед и чуть как бы свысока сказал:
— Ну, давай сюда.
„Большой мужик“ удостоверение не отдал, раскрыл и тихо, с угрозой, произнес:
— Тыкать-то не спеши.
Сказал, как приказал.
Сидорук взглянул на раскрытое удостоверение, готовясь произнести для зачина часть речи, что крутилась в голове. И замер с открытым ртом. Именно что открытым. Из него само по себе выдавилось мычание. Мычание сменила тишина.
„Большой мужик“ улыбался. В удостоверении значилось: Сорокин Леонид Ильич. Заместитель министра внутренних дел. Действительный государственный советник юстиции 2-го класса. По общеармейски — генерал-полковник.
Остальное Сидорук знал сам. Знал, что Сорокин курировал следствие, сам раньше, давно, был милицейским полковником. Знал, что удара Сорокина ни один уголовник выдержать не мог. В милиции ходили слухи, что любой, даже самый авторитетный авторитет, при допросе у Сорокина кололся до ж… Знали, правда, и то, что Сорокин человек слова и зазря людей не бьет.
Сидорук много чего слышал про Сорокина. Но сейчас в памяти всплывали лишь рассказы о том, когда и за что Сорокин может вмазать, как сильно бьет и куда бить любит больше всего. Сидорук мучительно вспоминал — в живот или в морду. Так и не вспомнив, прикинул — оперативник опытный, ударит в живот, чтобы следов не осталось. Сообразив это, руки сложил, как футболист при штрафном.
Сорокин с интересом наблюдал превращения лица Сидорука. Потом добродушно рассмеялся, хлопнул его по плечу и сказал:
— Да все нормально. Расслабься.
Так деревня узнала, кто в ней „основной“. Сорокина стали называть „Генеральный“. То ли по званию — генерал все-таки, то ли из-за имени-отчества — по бывшему генсеку.
Прошло еще два года.
Соседство с милицейской шишкой для березниковцев оказалось полезным. Местные власти, старясь выслужиться, безо всякой просьбы Сорокина отсыпали щебенкой дорогу, что вела к деревне через лес и поле от основного шоссе, Починили мост через овраг. Не все, но через один фонари на улицах Березников осчастливили лампами и даже включали их по вечерам.
Однако особой суматохи вокруг генерала не наблюдалось. Ни машин с мигалками, ни поста охраны, ни других примет государственного отдыха государственных же деятелей.
Местный учитель истории, который до перестройки слыл главным диссидентом и даже периодически имел неприятности с райкомом партии, теперь заделался основным коммунистом, ругая гайдаро-чубайсовскую клику и ренегата Ельцина. Аналитический, по его собственному мнению, склад ума заставлял историка во всем видеть скрытый смысл и давать всему политическое объяснение.
Разумеется, скромный дом Сорокина и такое же поведение было объяснено быстро. Конечно, Сорокин берет взятки. Это не вопрос. Но он — умный. И потому, дабы взятки скрыть, он и построил дом в два этажа, но без всяких там „джакузь“, чтобы все видели: живет скромно и глаз людских не боится. Не Корейко. За парусиновыми штанами не прячется. А на самом деле, продолжал разъяснения соседям учитель, где-нибудь в Барвихе или на Николиной Горе стоит у Сорокина настоящая дача — шикарная и огромная, как и положено высшим госчиновникам иметь на ворованные деньги.
Объяснение казалось разумным, но трогало березниковцев мало, поскольку сам Сорокин приезжал редко, что вроде бы лишний раз подтверждало правоту учителя, но вел себя тихо, гостей не принимал, с соседями был приветлив без заискивания и улыбчив.
Забавляло то, что больше всего генерал любил заглядывать к жившей напротив паре — врачу-гинекологу и его жене, работавшей секретарем в суде. Не стыковалось как-то, что бывший опер привечает секретаршу, человека профессии маловыразительной, что он, большой русский мужик, любит общаться с еврейской парой, причем не стыдившейся и не скрывавшей своей, с точки зрения березниковцев, врожденной беды. Но поскольку Сеню с Розой в деревне любили, часть этой любви, но уже в виде терпимости к высокому положению „Генерального“, перешла и на Сорокина.
Красивая версия учителя истории рухнула в одночасье, когда Сорокин завез на дачу голубей. Дом для отвода глаз построить можно, но голубей держат там, где живут. Там, где ты отдыхаешь душой. Можно любить одну женщину, а жить с другой. Но нельзя любить голубей, а ездить на Канары или Николину Гору. Это березниковцам было ясно.
Учитель пару дней посопротивлялся, настаивая, что голубятня тоже для отвода глаз, но, увидев, как Сорокин по-мальчишески гоняет голубей, как светится счастьем его лицо, согласился, что где-то его собственная версия хромает. И даже высказал предположение, что „антинародный режим Ельцина“ не заинтересован в борьбе с преступностью настолько, что милицейским чинам специально платит мизерную зарплату.
Сорокин был человек закрытый. Во-первых, много знал. И давно. Во-вторых, он, в прошлом прожженный оперативник, а теперь чиновник высокого ранга, хорошо понимал, что лишнее слово — не лишний кусочек золота, а лишняя опасность, которая когда-то где-то тебя лягнет.
Только с Розой и Сеней Сорокин иногда позволял себе чуть-чуть пооткровенничать. Евреев „Генеральный“ не боялся, поскольку твердо знал, что они сами люди пугливые и ничего сознательно не сделают, чтобы нажить врага. С евреями, кроме того, было интересно, поскольку по всякому поводу они начинали спорить. С этими было хорошо еще и потому, что они искренне восхищались сорокинской простотой и доступностью, а ему очень нравилась роль доброго сильного старшего брата. Роза при этом была язвительна и остроумна, совершенно не заискивала перед Леонидом Ильичом и не пропускала случая проехаться по поводу доперестроечного имени-отчества. Сорокин охотно похохатывал над ее шутками относительно его светлого будущего в случае возврата коммунистов, про себя отмечая, что Мюллер прав — сыщики нужны при любом режиме. Как бы их ни величали по имени-отчеству. В худшем случае можно вернуться на „оперативку“.
Однажды на каком-то совещании по борьбе с экстремизмом, где обсуждались очередное выступление баркашовцев и пассивность местного начальника УВД, Сорокин, который не курировал это направление и потому обычно тихо дремал с открытыми глазами, вдруг вызверился, попросил слова и выступил в свойственной ему манере — резко, четко и с конкретными предложениями кадрового характера.
Начальника УВД сняли с работы. Губернатор края потом поднял скандал, министр внутренних дел на Сорокина обиделся за наезд на его человечка. Некоторые сослуживцы стали посматривать на Сорокина косо — чего это он за евреев заступается?
Сорокин пару недель злился на себя и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной необычного для него поведения. Просто он представил, как недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, как неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку.
И вообще, Сорокину везло — он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не терпел он тех евреев, что записывали себя русскими. За трусость не терпел. За предательство. Виноват — отвечай. Еврей — так и скажи.
