Григорий Бакланов - Друзья
Гром вскоре откатился за дальний лес — оттуда и посверкивало, — а небо так и осталось низким, из него то сеялся, то принимался идти дождь.
— Они как-то жили гостеприимно, — говорила Аня, — теперь так не живут. Всегда народ был в доме. Вечером в саду накрывали под электричеством стол. Сорокалетние мужья, красивые жены. Я только теперь это понимаю. Еще не начались болезни, и уже дети подросли. И уже что-то достигнуто к жизни. Помню, приходили братья Авдеенки, полярные летчики, красавцы. Доктор Никитин, комиссар гражданской войны.
Все заслуженные люди…
— А если не заслуженные? Или жизнь не заслуженного не стоит ничего?
— Да, ты прав. Но я так их помню…
Опять пошел дождь, мир сузился, стал меньше, тесней: они двое и дети их рядом.
При разгоревшемся угольке сигареты Аня увидела его губы, сжатые жестко, горькие морщины у рта, увидела, как задрожал в пальцах уголек сигареты, когда он отнимал ее от губ, и сердце в ней повернулось. Он ведь мужчина, тот, кто должен защитить…
Как часто в наш век самым беспомощным оказывался мужчина. И не его была вина.
Она целовала его мягкими, добрыми губами.
— Обожжешься. Сигарета же.
— А ты не кури, когда с женой. Жена, понимаешь, жена. Жену надо любить, а не злиться.
Она сама взяла у него сигарету из губ, выбросила за окно.
— И не о делах думать. Любить жену, любить.
— Что, сердце повернулось?
— А у меня все от сердца. Только от сердца. И не бывает иначе.
Такой он родной был сейчас. Она целовала его с закрытыми глазами. И так близко стало, так радостно обоим, так вдруг нестерпимо больно, казалось — вот сейчас лопнет сердце.
Потом они лежали молча, тихо. Слушали дождь. Аня так и заснула, носом уткнувшись ему под руку.
ГЛАВА VIII
Митя, бегавший к Анохиным, принес новость: на речку они не пойдут, у них Мила заболела. Что с ней, ему не сказали, видел только — лежит на кровати поверх одеяла. Аня тут же предложила зайти.
— Да ерунда, — отмахнулся Андрей. — Съела чего-нибудь. Что с детьми бывает в летнюю пору?
Но по дороге с речки они все же зашли. Виктор и Зина обедали. Мила лежала на кровати с грелкой, ноги укрыты халатом.
— Ну как? — спросила Аня, стоя в дверях с кошелкой в загорелой руке.
Виктор хлебал окрошку, густо засыпанную зеленым луком.
— Здорово, товарищи начальники! — со двора приветствовал Андрей и положил локти на подоконник. — Не просите, не уговаривайте: сыт. Ну разве что пообедать, если уж так уж…
Он вспрыгнул, сел боком в окне, заслоняя свет.
— Чего вы нас перепугали?
— Шутки твои… — сказала Аня и покачала головой.
Сидя прямо, Зина от тарелки несла ложку к оскорбленно поджатым губам. «Кажется, в самом деле обиделись», — подумал Андрей.
Но с Зиной лучше не выяснять, это он хорошо знал. Тут если и не виноват, виноватым окажешься и уж так останется за тобой.
— Окрошка есть, — сказала Зина. — Вкус-сно!.. Она проглотила, и две продольные жилы на шее напряглись.
— Да нет, Зиночка, я пошутил. Вон дети во дворе, мы обедать идем.
Со двора слышны были восторженные взвизги: это ощенилась Дамка, хозяйская собака, и Машенька обмирала вокруг щенят.
— Так что у Милы? — спросила Аня.
— В общем… — Виктор доедал, наклоня тарелку. Подавил отрыжку. — В общем, я вызвал машину. Пусть привыкают.
И приосанился. Сняв запотевшие очки — они всегда у него запотевали во время обеда, — протирал их, помаргивая. Надел, взгляд за стеклами прояснился.
— Вот так!
— Какую машину? — Андрей улыбнулся.
— Сходил на почту, позвонил Немировскому. А то целый день стоят, шофера им фары надраивают. Опухли от сна.
— Ты представляешь, Аня, — заговорила Зина, — у нас ребенок заболел, а он говорит:
«Не знаю, где машину взять…»
— Возьмет! — Виктор поднял широкую ладонь.
— Товарищ Бородин нашел время принять Виктора и Андрея. Да как он вообще может после этого?
Аня присела к Миле на кровать: ей не понравилось, как у девочки блестят глаза.
Гладя ее по волосам, попробовала лоб.
— Ты думаешь, ей нужна грелка?
— Я им говорю, меня от нее еще больше тошнит. — В голосе Милы были слезы. И на руке своей Аня чувствовала ее горячее дыхание.
— Знаешь, я бы грелку не давала. — Она легонько подавила ребенку живот. — Больно?
А здесь? А если вот так? Нет, я бы сняла. Зачем, если неприятно?
Она еще раз погладила Милу по волосам, глазами сделав Зине знак выйти. Во дворе тихо, потому что окна в дом были открыты, сказала ей:
— Ни в коем случае грелку! Это похоже на аппендицит.
— Не знаю, — сказала Зина.
В присутствии Виктора получалось так, что Аня понимает, а она не понимает.
— Я уж тогда совсем не знаю. Ничего такого она не ела. У меня простокваша была.
Из погреба. Холодная. Очень вкус-сно. А тут Виктор бутылку кваса открыл, она тоже выпила…
— От кваса аппендицита не бывает.
Ане сейчас, в общем-то, было наплевать, что Зина о ней думает. Когда болен ребенок, меньше всего надо заботиться о самолюбии родителей. Но она знала, что переубедить Зину невозможно. Ее можно испугать.
— Ты мать, ты смотри. Но я просто уверена, что это аппендицит.
— Да? Ты думаешь? Ее ночью рвало.
— Вы с ума сошли!
— Что ты пугаешь ее? — вступился Андрей.
— Я не пугаю. Я только хорошо знаю, что такое пропустить аппендицит. Вот это я хорошо знаю. Ты когда вызвал машину?
Виктор — он стоял в красной шелковой рубашке навыпуск, в джинсах, в тапочках на босу ногу — взглянул на часы. Плоские, они впечаталпсь в шерсть руки.
— Да вот сколько… Час уже. Да… Часа полтора…
— Не понимаю, — волновалась Аня. — На поезде быстрей. Ты, Андрей на руках донесете.
Наконец тут где-нибудь машину. Я бы ни за что не ждала.
Зина загорячилась.
— Ты представляешь, Аня, ребенок болен! Ребенок! А они не знают, где машину взять…
— Ничего, ничего. Найдут.
— Разве есть у нас что-либо дороже детей?
— Но это же твой ребенок! — не выдержала Аня.
— Вот именно! — сказал Виктор. — Если бы их детки — ого! Ничего, пусть почешутся.
Глаза у Виктора за стеклами очков были ускользающие.
— Виктор! — спохватилась Зина. — Разве час? Три часа уже прошло! Нет, как они могут? Это же так нехорошо…
Аня начинала чувствовать себя идиоткой.
— Глядите сами. Мы дома. Мне надо их обедом кормить. Но я бы не ждала.
Обедали, прислушиваясь все время. Только дети не умолкая рассказывали про щенят: какие они теплые, какие у них животы толстые.
— Я его прижала к себе!.. — Машенька даже зажмурилась от нежности, и отец, глядя на нее, начал таять.
— Не понимаю, — не выдержала Аня, раскладывая второе по тарелкам, — не могу понять!
— Ну принимай ты людей такими, как есть. Вот у тебя манера: всех исправлять, всех на свой лад переделывать. Ты же знаешь Витьку. Хороший парень, но когда денег касается…
— Денег? А если жизни? И это твой друг!
— Нельзя же: либо по-моему, либо никак. А по их представлениям, мы не так живем.
Наверное, не так. Честное слово, лучше, когда спокойней.
— Да? Ты бы так мог?
— Ну и плохо. Плохо, если хочешь знать.
— Плохо, что мы молчим. Если бы чужой ребенок на улице… А это твой друг — и ты молчишь!
Кончилось тем, что после обеда Андрей все же пошел к Анохиным. Шел и себя клял в душе. Он хорошо знал по опыту, что за сказанным вслух у Виктора и Зины всегда еще столько же, чего они говорить не хотят. И такие другой раз дальние расчеты, что они уже и сами толком не поймут. Начнешь добиваться — ты же дураком окажешься. Но в конце концов это их право. Даже к добру нельзя гнать людей палкой. Нельзя всюду и везде насаждать свои понятия, как это делала бы Аня, дай ей волю.
Однако вернулся он от Анохиных смущенный.
— Что-то мне не понравилось на этот раз. Зина плачет. У него ведь не поймешь: я думал, он со стариком говорил. Я еще удивился. Старик бы из-под земли добыл, раз такое дело. А не добыл, прислал бы кого-нибудь на такси. Оказывается, Немировского не было. Кому-то сказал, тот кому-то передать должен…
— И они ждали! — Аня смотрела на него и головой качала. — Знаешь, я тебя презираю!
— Ну, правильно.
— Мягкость твоя — это равнодушие. Тебе удобней не вмешиваться. Если ты можешь одобрять…
— Да я хоть словом…
— Ты такой же, как они, понял?
— Я с детства понятливый: три раза объяснят, уже начинаю понимать.
— И шутки твои…
— Молчу.
— С вечера — подумать! — с вечера болен ребенок, а они все как бы подешевле устроиться. И эта ложь: «Разве есть у нас что-либо дороже детей?» Если ты сию же минуту…
— Уже иду.
— Нет, мы пойдем вместе.
Андрей сел на табуретку посреди кухни, вздохнул:
— Тогда я не пойду.
И руки на коленях сложил. Аня смотрела на него. Так смотрела, что у него волосы на макушке начинали потихоньку дымиться. Но он сидел с ничего не выражавшим лицом. И она знала: при всей его мягкости, сейчас с ним ничего не сделаешь. У него было однажды на фронте, когда он сел и не сдвинулся с места. Батальон отступал или рота — Аня никогда не могла запомнить, что часть чего и что во что входит, — так вот, они побежали, а он сел на землю. И они бежали мимо него. Потом начали останавливаться.
