Юрий Мамлеев - Крылья ужаса
— Да отдайте вы ее куда-нибудь, хоть в детдом, — взмолилась Люда. — Добром это все не кончится!
— Не можем. Такое стечение обстоятельств. Долго рассказывать, но по документам теперь она наша подлинная дочь, и мы ее сдать государству не можем.
Зоя встала, походила по комнате и начала ругаться, проклиная свою судьбу, наговорила что-то нехорошее на ангелов и исчезла за дверью, хлопнув ею как следует, но перед этим выпив еще на прощанье целый стакан наливки.
— Что ж она такое могла натворить? — вслух рассуждала Галя. — Ума не приложу. Кажется, уж чего она только не вытворяла, ко всему привыкать стали. Только что с собакой не спала, но у Вольских собак нету.
— Такая уж ее звезда, — вздохнула Люда.
— Из того, что ты говорила мне, Люда, думаю, крепкие знания тут нужны, чтоб помочь Ире. Но это неспроста, — проговорил Петр. — Это необычный случай. И простая медицина тут не поможет. Как ты считаешь, можно ли кого-нибудь найти в Москве из знатоков таких ситуаций?
— Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур все это. Но в ней, в ней ведь все дело. И потому как можно изменить? Чужую звезду ей не привесешь. Но поискать надо, и ты поспрошай…
Шум за стеной стих, казалось, навсегда. Выпив по последнему глоточку, все, наконец, разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Петр уехал на такси домой.
Девочкам среди ночи казалось: что-то бьется и шевелится. Но ни о чем подумать было нельзя, сковывали сновидения.
Люда не хотела в этом признаваться даже Гале, но с Ирой ее связывал какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не «союз», а, может быть, бред, точно ее темное я, ее двойник, тянулся к Ире.
Помимо чисто внешних встреч — на улице, во дворе (в конце концов девочка была ее соседка) — произошло еще что-то, но уже в душе Люды — только в ее душе. Никто кроме нее не знал об этом, лишь, может быть, сама Ира отдаленно чуть-чуть догадывалась, ничего не понимая в целом.
История была такова.
Несколько раз Люда, наблюдая за девочкой, поражалась ее внутреннему состоянию — вдруг в каких-то чертах очень сходному с ее собственным: так, по крайней мере, казалось Люде.
Однажды они вместе были на опушке леса. Ира лежала в траве, почти голенькая. Внезапно поднялась сильная буря. И сразу же одно дерево — видимо гнилое — начало падать на землю, прямо на Иру. Она в ужасе отползла. А потом замерла, лежа, чуть приподнявшись. Глаза ее неподвижно впились в мертво-лежащее дерево, которое чудом не раздавило ее, как лягушку, наполненную человеческим бытием.
И Люда видела как прозрачно-дрожащий пот покрывал ее лоб, плечи, как дрожали линии живота. Это не был обычный физический страх, а безмерный, отчаянный, как будто все мировое бытие соединилось — в ее лице — в одну точку, и эта точка могла быть раздавлена — навсегда. Ужас превосходил человеческий, хотя сама девочка, может быть, этого не осознавала. Люда видела только — особенно отчетливо — ее дрожащее, точно в воде, лицо, и глаза, застывшие в безумном космическом непонимании за самое себя.
Во всяком случае, все это Люда мгновенно ощутила в подтексте ее страха.
«Девочка еще не может все осознать, — подумала Люда. — Но подтекст, подтекст. Я чувствую, это мой подтекст, мои прежние бездонные фобии за себя в детстве… Когда нет Бога и вообще ничего нет, а есть только ты — одна как единый космос — и ты должна быть раздавлена. Фобии плоти и «атеистических» парадоксов в детстве и ранней юности».
Потом Люде стало казаться: она преувеличивает, у Иры не может быть такой подтекст, потому что это слишком сложно для нее, и, наконец, не может быть такого поразительного сходства. Тем более во многом другом девочка отталкивала Люду и даже пугала ее. Ирины холодные глаза, с тяжеловатым бредом внутри, хохот, грубая открытая сексуальность — вызывали отвращение.
«Какая это не-я», — говорила тогда самой себе Люда.
Но внезапно тождество опять всплывало и самым странным образом.
Однажды Люда увидела, как Ира спала — одна на траве. Она замерла в трех шагах, глядя на нее. Ира спала как все равно молилась своей плоти (своей родной, дрожащей плоти), точнее бытию плоти, и формой молитвы было ее дыхание — прерывистое, глубокое, страшное, идущее в глубь живота… (с бездонным оргазмом где-то внутри.).
Все это вместе и отвращало и влекло Люду к ней: патологически влекло, точно она видела в ней свое второе «я» или «темную» сторону своего «я». «Но почему «темную», — возмущалась в уме Люда, — просто… таинственную сторону… Боже, как она дрожит за свое бытие. (Ее смерть будет как мучительный прерыв оргазма). Да-да, есть что-то общее у меня с ней, до сумасшествия, но в то же время и какое-то резкое различие, до отвращения к ней. А в чем, в чем дело на самом глубинном уровне — не пойму. Иногда мне хочется сжать ее и зацеловать, иногда — проклясть… Брр!».
И еще — один ее знакомый (словно день превратился в сон) сказал ей: «Да, да вы очень, очень похожи…»
Ира стала даже сниться ей, словно девочка, как змея, вползала внутрь ее собственного бытия, слилась с ним, и обе они — Ира и Люда — выли вместе в ночи: от страха и блаженства быть, покрываясь смертным потом, словно приближался к ним — в ночи — грозный призрак, готовый остановить их сердца.
Люда и сама — в полусне, в полубреду — хотела бы съесть собственное сердце — от наслаждения жизнью и чтобы чувствовать в своем нежном рту его блаженный стук. «Кругленький ты, как земной шар», — стонала она во тьме, прижимая руки к груди, где билось оно.
Ируня пугала ее еще и некоторым сходством — духовным, конечно — с тем мальчиком, в которого она была влюблена в детстве и который исчез. Тот-то вообще сошел с ума, надломился от чувства самобытия — и потому навеки пропал.
«Где мальчик-то, где мальчик?» — бредила Люда порой во сне. Тьма ночная тогда наступала на нее, и видения в мозгу путались с мистически-тревожным биением собственного сердца. Плоть превращалась в дрожащую воду, в которую смотрели звериные призраки. И только возвращение из сна к дневному блистательному Я — спасало ее от привидений.
Днем, конечно, Люда могла полностью контролировать себя, и собственный Свет сверху над головой (как у браминов — улыбалась она самой себе) умерял метания плоти и ночного «я», и она ужасалась Ириной извращенности и грубости.
— Она уже сложилась, она будет такой и взрослой, — думала Люда. — Что-то в ней есть такое глубокое и хорошее, но повернутое не в ту сторону и превратившееся в свою противоположность. — И она порой вздрагивала, глядя на Иру, от каких-то странных ассоциаций.
IX
Утро встретило проснувшихся Люду и Галю вездесущим солнцем: его лучи уже вовсю согревали комнатку. Крик радости слышался с улицы. К тому же было воскресенье. Во дворе уже что-то происходило: толстый человек катался по траве, возле сарая, пытаясь уловить свое бытие.
Люда с Галей убежали сразу к озерку: искупаться по-раннему. И были, проходя мимо одного дома, поражены, как отдыхали, лежа на раскладушках в саду, две женщины. Отдыхали неподвижно, таинственно, уйдя в себя, и словно где-то внутри ужасаясь своему бытию. И в то же время объятые сознанием какого-то бесконечного и жуткого владения — владения своим бытием.
На озерке было нелюдно, по-деревенски тихо и тепло. Две девушки нежились на песке, замерев. Еще кто-то был в воде…
— Как бы не погибнуть, — мелькнуло вдруг в голове у Люды, — в воде-то этой…
Тут же подул легкий ветерок…
А возвращаясь после купания домой, они увидели во дворе Иру. Разнузданной походкой, веселая и довольная девочка ковыляла прямо к подругам. В руке ее был мяч: видно только что играла с девочками и ребятами в волейбол.
— Давайте поиграем, — сказала она.
— Играй с детьми, ишь ты, — промолвила Галя.
— Ну, я поиграю с ней немножко, — ответила Люда. — Отдохну чуть-чуть.
Это было как-то уютно и забавно — играть вдвоем во дворе в простой волейбол без сетки: ребенок тринадцати лет и взрослая женщина. Но Ирины глаза были недетские, и кроме того Люда чувствовала, что Иру мучает, влечет желание. Вернее, не мучает, а полностью совпадает с ее детской волей. Оттого и глаза у нее были такие устремленные.
Наконец, когда играть кончили, Ира тут же подошла к Люде.
— Какая ты толстенькая, Ира, — проговорила Люда, — вредно там<к> много есть.
— Почему ты не со мной? — прямо спросила Ира.
— Ты опять за свое?
— Почему ты не хочешь со мной быть?
— Ты понимаешь, что говоришь?!
— Эх, скорей бы мне стать взрослой и жить по-своему. Никак не дождусь.
Человек, который катался по земле, пытаясь уловить свое бытие, теперь уже сидел на траве и с умилением глядел в одну точку. В то же время было такое впечатление, что он потерял что-то, и вид его был взъерошенный и лихой.
— Ира, скажи, почему ты оплевала крест?
