Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

Рашит, помедлив, сообщил:

— Его папаша звонил, спрашивал. Лика ему сказала: все в порядке и объяснила, почему он не звонит. А потому никто для одного тебя телефон в Сагачи не потянет, вот потому и не звонит…

— Ты все сказал?

— Его папаша передать велел, что они уже о нем не беспокоятся и чтобы он не беспокоился и зря в Селихново не ездил.

— Ты понял? — спросил Панюков у Геры. — Тебе не нужно завтра никуда ехать.

— Я понял, — ответил Гера, ничего уже не понимая и ничего перед собой не видя, кроме горячих радужных кругов, в которых расплывались, качаясь в желтом воздухе и по-пчелиному гудя, чьи-то чужие, круглые, жаркие лица и голоса.

…Среди ночи Панюков проснулся от холода. Встал, обнаружил окна открытыми. Закрыл их, растолкал Геру, спросил:

— Ты зачем окна открыл?

Гера не сразу сообразил, кто, где, о чем его так строго спрашивает. Потом ответил:

— Так ведь душно.

— Не делай этого больше, — сказал Панюков. — Надо беречь тепло. Ты меня понял?

— Беречь тепло, — бездумным эхом отозвался Гера, засыпая вновь.

— Береги тепло. Береги тепло, — для верности напомнил строго Панюков и вернулся на свою кровать. Под ватным одеялом у него вновь вспыхнул зуд в ногах, совсем замучил и не дал спать до рассвета.

Гере снился визг пилы; когда удары молотка разбудили его, старый будильник на подоконнике показывал два часа дня. Пока Гера спал, Панюков вырыл на задах огорода выгребную яму и соорудил над ней сортир. Гера отважился спросить у Панюкова, как он доселе обходился без сортира, и тот ответил без смущения, но отчего-то говоря о себе «мы»:

— Нам это ни к чему; мы в хлеву ходим, с верхотуры; куда корова ходит, туда и мы, и убираем за собой и за коровой; а ты — да ну тебя! — ты еще свалишься к корове с верхотуры, хребет сломаешь, отвечай потом; вот и построил, как в отеле, — пользуйся.

Гера воспользовался.

Потом сходил к колодцу на ближний край деревни, взяв с собой сдуру коромысло. Боль в шее и плечах быстро заставила бросить коромысло у колодца и притащить оба ведра с водой в руках… Умылся, поел жирного, желтоватого творога с хлебом и со скверным растворимым кофе; остаток дня осваивался.

…Заглянул прямо из сеней, стараясь не дышать, в темное обиталище коровы, все же вдохнул невольно, и душноватый запах хлева оказался не тяжелым. В курятнике, где пахло хуже, не удержался и похвастал перед Панюковым своим умением делать омлет:

— …Это лишь кажется, что это просто. А между прочим, я читал, когда в лучших ресторанах мира экзаменуют поваров, первым делом велят сделать омлет и далеко не каждый может выдержать экзамен. Вот я бы выдержал. Хочешь, я сделаю тебе омлет с грибами? У вас же есть грибы?

— Грибам — не время, — ответил Панюков. — Но нам они тут в этом деле ни к чему. Мы яйца так едим, сырыми. — Он отвернулся и быстро вышел из курятника, рассерженный своим враньем. Пить сырые яйца когда-то любил Вова; сам он всегда варил яйца вкрутую или жарил пополам с картошкой.

По кое-как подсохнувшей дороге Гера прошел деревню из конца в конец и насчитал в ней — вместе с избою Панюкова и домом дяди Вовы — всего одиннадцать домов… Дорога уходила дальше за деревню, через поляну или через луг (Гера не знал, как правильно назвать это пустое и неровное пространство, заросшее высокой, в его рост, травой и низкими кустами), потом скрывалась за деревьями, и впереди было еще сколько угодно времени, чтобы узнать не торопясь, куда ведет дорога. Недолго постояв за крайним домом и глядя на дорогу в предвкушении того, как он пойдет по ней без всякой цели, присваивая по пути какие-нибудь милые пейзажи и узнавая чью-то новую, неведомую жизнь, Гера взглянул на себя со стороны и вместо перепуганного и растерянного беглеца в краю чужих людей увидел юного, свободного и, в общем-то, счастливого человека.

Настал закат; крыши домов, казалось, тлели, и туман над ними был как дым. Панюков вел с пустоши корову, и она громко ныла на ходу, вытягивая шею. Пройдя впритирку мимо Геры, корова обдала его своим дыханием и посмотрела на него в упор огромным влажным глазом. Гера опасливо отпрянул.

— Не бойся, не брухается, — бросил на ходу Панюков.

— В каком смысле? — не понял Гера и пошел рядом.

— Ну, небрухливая она. Можешь ее за рог потрогать.

Гера из вежливости похлопал корову по боку. Бок был горяч и влажен.

— Вот мать ее, — продолжил Панюков, — как только собиралась ею отелиться, с чего-то начала брухаться. Даже за мною погналась. Она — за мной, я — от нее, еле успел; она рогами со всей силы так и въедет вся в забор — и повалила, как ты видишь.

— Когда это было? — спросил Гера.

— Я же сказал: как только собиралась отелиться. Считай, что почти десять лет назад, после того как твой дядя Вова последний раз здесь был. Я даже думаю, что это он ее разволновал… Ты, кстати, уже можешь к нему перебираться. Я там все для тебя приготовил.

Дом Вовы был нагрет и чист. Освоившись, Гера достал из чемодана ноутбук и утвердил его в центре стола. Затем извлек литровую бутылку виски и стакан из толстого стекла. Влил в него виски на два пальца и сделал первый, маленький глоток. Раскрыл компьютер, смахнул любовно рукавом пылинки с его темного экрана. Нажал на «Пуск» и услышал за спиной скрип двери, затем и шаги Панюкова. Экран засветился, задышал, пропел короткое приветствие и наконец явил лицо Татьяны, облепленное ярлыками файлов. Татьяна, как всегда, глядела ласково и строго из-под густой, ровно подстриженной рыжей челки.

— Красивая, — сказал Панюков.

— Да, — хмуро согласился Гера.

Ему не нравилось, что Панюков встал за его спиной и не уходит, и было неприятно, что он смотрит на Татьяну, но Гера удержался и не закрыл свой ноутбук.

— Невеста? — спросил Панюков.

— Не знаю, — растерялся Гера.

— А пьешь что?

— Виски… Я б предложил, но ты, я знаю, не употребляешь.

— Это верно, — согласился Панюков. — Но я понюхаю из любопытства.

— Пожалуйста.

Панюков встал рядом, взял бутылку и понюхал горлышко.

— Ну как? — поинтересовался Гера.

— Что-то такое вроде дегтя пополам с одеколоном.

— Да, дегтем пахнет, — согласился Гера. — Что-то вроде этого… Шотландцы виски коптят торфом, в этом их хитрость.

— Тоже мне хитрость, — хмыкнул Панюков. — У нас тут тоже торфа — завались. За Котицами — целые торфяники… Но ты не перебарщивай. Мне за тебя отвечать.

— Я — понемножку, — нетерпеливо отозвался Гера.

Дождался наконец ухода Панюкова и открыл файл, поименованный стыдливо «трепотня». То был его дневник. Он вел его с тех пор, как встретился с Татьяной. Само собою сразу вышло, что, оставаясь с дневником наедине, он стал в нем не с собой трепаться, а с Татьяной, ничуть и не надеясь, что она когда-нибудь прочтет и примет его «трепотню» к сердцу.

Гера глотнул еще, поставил дату, начал:

«Всего лишь день, ночь и еще день не говорил с тобой, а кажется, будто давно не говорил. Вот я и в деревне Сагачи. Кроме меня и друга дяди Вовы, Панюкова, здесь никто не живет. Этот Панюков — ничего себе мужик. Вообще не смеется. Со мной довольно мрачен и моим приездом недоволен. Молчит, но думает: „Вы все там городские, а мы тут люди простые“. То есть он явно страдает пресловутым самоуничижением паче гордости. Поэтому он ест сырые яйца, „до ветру по-большому“ (ты уж извини) ходит к корове в хлев. Хлев, кстати, это не отдельный сарай, как я раньше думал, а часть избы, вроде пристройки, куда можно выйти прямо из коридора (из сеней?), но только пола в той пристройке нет, и туда смотришь как бы с высоты, или, как говорит мой Панюков, „с верхотуры“. Впрочем, он домовит, работящ и чистоплотен. У него есть целый выводок кур коричневого цвета (я в их породах ничего не смыслю, но думаю, что очень скоро буду смыслить), дающих яйца. Говорит, что были кролики, но надоело с ними возиться и невозможно выгодно сбывать, вот он от кроликов и отказался, так что я кроликов, увы, не видел. Панюков человек противоречивый. Везде порядок, но забор повален десять лет назад, а он его не думает чинить. Забор повалила бодливая корова (ты не пугайся, это совсем не та корова, у которой я сейчас живу, а ее мать, которую мой Панюков давно продал). Вспоминая о ней, он вместо „бодливая“ сказал другое, местное, живое слово, я им восхитился и тут же забыл, но ничего, я обязательно спрошу и запишу. Дом мне достался теплый и уютный. Чтобы ты его представила и вообразила, где я сейчас с тобой треплюсь и о тебе грущу, попробую все описать… Итак, обычная изба с большой и белой печкой посередине. Это и есть русская печь. За печкой, под двумя белыми окнами стоит моя высокая железная кровать с двумя (какая грусть!) подушками. Еще есть две лежанки, или широкие скамейки из досок, вдоль двух других стен. На стенах смотрят друг на друга с фотографий две старые русские женщины в платках и в темных деревянных рамках. Лица у них очень хорошие. Еще представь широкий стол, покрытый белой скатертью. Я скатерть снял и пододвинул стол к окну, чтобы было удобнее заниматься. Сижу, гляжу в окно и с тобой треплюсь. Там, за окном, темнеет, свет заката уже совсем слаб, и только что мелькнули над дорогой две или три тени, я думаю, что птицы».