Эли Визель - Завещание убитого еврейского поэта
Свадьбу сыграли со счастливым размахом. Там были наши дядья и тетки, племянники и племянницы — а я и не знал, что их у меня так много. Прибавьте сюда друзей, деловых партнеров и знакомых. К счастью, отец уже мог себе это позволить, иначе такой пир его бы разорил.
Следуя обычаю, приготовили особую трапезу для бедных; Маша танцевала для них и с ними. Разглядела ли она их? Да, разглядела и потом плакала. Но может быть, просто от волнения. Я же смотрел и сдерживал слезы. Именно впечатления этой свадьбы позже внушили мне интерес к коммунистическим идеям.
Стол для бедных накрыли в длинной просторной зале. Там было невыносимо душно. Стоящие и сидящие мужчины и женщины самого жалкого и отчаянного вида налезали друг на дружку, норовя ухватить кусок рыбы или сдобную булочку. То тут, то там вспыхивали перепалки. Люди плевались, вопили, осыпали друг друга бранью, доходило до рукопашной, но все это шло, как положено: дети голода хотели есть. В лохмотьях, с сумасшедшим блеском в глазах, с чертами лица, искаженными злобной жаждой набить нутро, они, чудилось, были рождены для иного мира, заколдованного и проклятого. Но в другой зале, где сидели люди достойные, приглашенные из хорошего круга, все пировали и радовались так самозабвенно, так истово, что прочее забывалось, словно зло мира и всякие земные несчастья ушли навсегда.
Переход из одной залы в другую был для меня ужасным испытанием. Я больше не обращал внимания на веселые или грустные песенки приглашенных музыкантов, до моего слуха уже не доходили благословения раввинов и цитируемые ими отрывки из священных книг, уместные в данных обстоятельствах. Все выглядели счастливыми, кроме меня. Я опять казался себе изгоем, позабытым среди нищих.
Готовясь к своей бар мицве, состоявшейся несколько месяцев спустя, я решил, что моя обязательная для такого случая речь будет о том, как толкуют еврейские священные тексты вопиющую социальную несправедливость.
Я в ней цитировал Вавилонский и Иерусалимский Талмуд, Маймонида и Нахманида, Менахема Реканати, Махараля из Праги, поэтов Золотого века и Виленского Гаона, я негодовал и протестовал:
«Раньше думали, что, если иудей беден, в этом повинно общество, если он страдает, то потому, что народ — в изгнании, но забывали, что здесь есть и наша вина, моя и ваша. — А в заключение возгласил: — Ежели человеку дано совершать несправедливости, в его же власти исправлять содеянное. Если сотворение мира отмечено знаком Всевышнего, порядок в нем зависит от человека».
Речь моя вызвала у слушателей некоторое волнение. Один пурист поставил мне в упрек неточность какой-то цитаты, некий правоверный объявил, что услышал в моих словах явственные «кощунственные намеки». А вот отец был краток:
— Помни вот что, Пальтиель: в Боге возможно все; вне Его — ничему нет цены.
На той же неделе реб Мендл-Молчальник подошел ко мне в Доме молитвы и учения и объявил, что избирает меня своим учеником. Я попал в число избранных: реб Мендл не брал под свою опеку невесть кого. Часто он отвергал кандидатов, даже не вдаваясь в объяснения. Однако мне он соблаговолил открыть, почему я стал достоин его внимания.
— Я беру тебя с собой, чтобы помешать тебе пойти по ложному пути, — возвестил мне его хриплый голос. — Ты ищешь кору, а не древесину, хочешь понять, а не узнать, стремишься к справедливости, а не к истине. Ничтожный, как тебе жить, если ты поймешь, что и сама истина несправедлива? Скажешь, это невозможно? Но кому дано это доказать? Нет, надо делать все, чтобы это стало невозможно. А этому я тебя научу.
В моей жизни началась полоса истового служения, наступил самый будоражащий и богатый период жизни, когда смирение и амбициозность мистических откровений достигают своих пределов. Я гнался за молчанием в слове, в молчании, как в засаде, я слово подстерегал, чтобы мое «я» достигло расцвета. Я успешно низводил его в ничто, падал ниц, чтобы видеть все с большей высоты, усмирял плоть, чтобы познать наичистейшую радость. Ради веры во спасение я плясал у края пропасти.
Направляемый, подстегиваемый и охраняемый реб Мендлом-Молчальником, я торил свою тропку на путях мессианства. Пытался совлечь с них завесу загадочности, сделать их доступными для смертных.
Дни и ночи я проводил в Доме молитвы и учения. Когда не молился — штудировал тексты, когда не штудировал — молился. Если усталость и сон одолевали мое сопротивленье, в грезах я видел пророка Илию, который, как гласит предание, знает ответы на все вопросы.
Мои же вопросы без конца вращались вокруг Мессии: я горел желанием ускорить его пришествие. Чтобы уничтожить неравенство между богатым и бедным, униженным и счастливым, нищим и заводовладельцем, чтобы прекратить погромы и войны. Объединить справедливость и сострадание, сделав и то и другое истинными.
Вы улыбаетесь, гражданин следователь. А мне вас жалко. Жалко, что вас никогда не терзали такого рода мечты. Но нет, Пальтиель Гершонович Коссовер, ты несправедлив к славному гражданину следователю, он пережил те же метания, просто его учителя называли Мессию иным именем, у них оно звучало, как Карл Маркс… Однако вот загвоздка, гражданин следователь. У нашего — и имени-то нет. Таково величие нашего предания: оно учит нас, что имя Мессии пребывает как раз среди тех десяти вещей, кои предшествовали Творению. Никто его не знает и не узнает до самого пришествия.
По правде говоря, гражданин следователь, я становился коммунистом, сам того не сознавая. Я тоже хотел помочь всем бедным, голодным, всем проклятым этой земли. Только я пытался добиться этого, призывая Мессию: лишь он, он один способен устранить вопиющую людскую несправедливость, укротить трагизм земного существования.
Но как этого Мессию призвать? Реб Мендлу-Молчальнику было ведомо средство. Достаточно хорошенько изучить священные тексты, растворить себя в границах и смыслах нашей эзотерической традиции, узнать имена некоторых ангелов и освободить некие силы. Красота такого мессианского приключения не может не волновать душу: только тот человек, ради которого Мессия должен вернуться, способен и удостоен чести его призвать. Но кто тот человек?
А любой. Каждый из нас волен, если он того желает, получить ключи, отмыкающие врата небесного дворца, и принести его пленнику в дар полноту власти. Потому что Мессия, видите ли, это то, что получится, когда человек решит все дела с самим собой.
Однажды вечером я увидел, как дверь отворилась и в ней возник силуэт. Я задержал дыхание. Некто в очень широком лапсердаке быстро стрельнул глазами вокруг, но меня не заметил и наконец решился войти. «Конечно же это пророк Илия!» — подумал я и поднялся, чтобы идти ему навстречу и умолять о помощи и участии. Я был вне себя от счастья. Подумал: «Ну, наконец мои молитвы услышаны, пророк здесь, сейчас он поведет меня в небесный дворец, где все — из одного света. Возрадуйся, Израиль, приближается час твоего избавления!» Но этот пророк, похоже, совсем не ожидал нашей встречи: при виде меня аж затрясся от страха, лицо исказилось, он был чуть ли не в панике. Только тут я понял, как заблуждался.
— Эфраим, — несколько разочарованно вопросил я, — что ты тут делаешь в такую познь?
— То же, что и ты, — раздраженно ответил он.
— Ты тоже изучаешь каббалу?
— Да.
— А с кем?
— Не имею права об этом говорить.
— Ты тоже ищешь секрет великого свершения?
— Разумеется.
— И пытаешься достичь Алият-Нешама, воспарения души?
— Конечно.
Его ответы меня очень взволновали. «Значит, не один я хочу вмешаться в планы творения?» — думал я. А реб Мендл-Молчальник — не единственный наставник на этой стезе. Я пригляделся к Эфраиму повнимательнее. Известно было, что он очень набожный и много чего знает, ему предсказывали блестящую будущность. Вероятно, он унаследует отцово призвание, став одним из членов раввинского духовного суда. Я был доволен, что он пришел: мы могли бы подружиться, изучать одни и те же книги, вместе избегать гибельных заблуждений. Но почему он ведет себя так странно? Его лапсердак скрывал что-то весьма объемистое.
— Что это у тебя? — спросил я, движимый заурядным любопытством.
— Да так, ничего.
«Понятно, — соображал я. — Скорее всего, он позарился на какой-то редкий трактат».
— Не кочевряжься, Эфраим, покажи!
— Нет, не имею права. К тому же мне нужно уходить. Спешу. Меня ждут.
Я не настаивал. Он резко повернулся на пятках, однако неловко въехал боком в парту, протянул руку, чтобы не упасть, и — выронил свой сверток. Вы никогда не догадаетесь, гражданин следователь, что там было завернуто. Брошюры и памфлеты, весьма мало относящиеся к мистике. Выходит, первый урок коммунизма я получил от Эфраима, так случилось той ночью в Доме молитвы и учения. Лихо, не правда ли? Эфраим — коммунистический агитатор. Эфраим, будущий член раввинского духовного суда, распространял подпольные листовки! Он их рассовывал в парты и (только не смейтесь!) в торбы для священных свитков и предметов культа.
