Арман Лану - Свидание в Брюгге
— А! Ну ладно.
Это было слишком для Жюльетты. Так спокойно говорить о таких больных! Сопротивление ее было сломлено.
Оливье взял большие стаканы, на которых красовались мерилин монро — снаружи слегка одетые, а с внутренней стороны стекла — раздетые, — налил в стаканы виски и вышел за льдом. Послышался звон разбитого стекла, Оливье в сердцах выругался, а через некоторое время он появился снова, держа в руке консервную банку из-под горошка, где плавали кусочки льда.
— Вот, пожалуйста.
Робер добродушно посмеивался, разглядывая красотку на стакане.
— Ты знаешь, — он повернулся к Оливье, — я сейчас в Счастливой звезде подумал, что мерилиномания охватывает все более широкие слои населения, все без ума от этих «Мерилин». А теперь я вижу, что и медиков коснулась порча.
— Как! Ты знаком со Счастливой звездой! Узнаю друга! Какой нюх! Что ж, ты не терял времени зря! Фернан ничего для меня не передавал, хозяин бистро?
— Нет.
— Хороший парень. Сражался в Интернациональных бригадах.
— У меня к тебе поручение другого рода. Тебе звонили. Два раза. Насколько я мог понять — управляющий больницы…
— А, знаю. Это по поводу одного типа, который отравляет жизнь и нам и себе, правда, себе — не до конца. Из-за него я и не смог вас встретить… А этот, чертов изворотень! Мы еще увидим этого управляющего. Отвратительный врунишка, глупый и скользкий, как уж.
— И еще какая-то женщина, она искала некоего Фреда. Она мне показалась очень встревоженной. Больная?
— Да это Сюзи! Сестра в женском отделении. Действительно, больная. Правда, ее болезнь вполне излечима. Так-так-так.
— Я имею в виду Сюзи Ван Вельде.
— И я. Она искала Фреда?
— Да.
— Все никак не угомонится. Фред тоже ординатор. Он укатил в Остенде. Да бог с ней! Оставим эту, мягко выражаясь, жалкую клиническую шлюху с ее сердечными переживаниями и поговорим о серьезных вещах. Из-за этой макаки Фреда я и дежурю. Сейчас мы пообедаем с вами; Жюльетта, видите комнату напротив? Осмотрите ее, пожалуйста. Это будут ваши апартаменты. Там все приготовлено. Можете устраиваться, соответствующие указания даны.
Она все еще колебалась.
Оливье схватил кольт, подбросил его пару раз в воздухе, словно гангстер из боевика, и, прицелившись, выстрелил в медное чеканной работы блюдо, висевшее над дверью, прямо над Жюльеттой. Блюдо звякнуло, будто ударили в гонг. Оливье бросил револьвер Роберу, тот левой рукой на лету поймал его, тоже подбросил, как и Оливье, раз-другой в воздухе и, не целясь, выстрелил в то же самое блюдо, которое звякнуло во второй раз. Потом дунул в ствол и собрался спрятать во внутренний карман куртки.
— А у тебя рука не ослабла, — сказал Оливье. — Но только так стреляет пехтура.
— Заткнись, ты, Маркиз!
— Надеюсь, вы больше не будете играть в героев черной серии? — сказала Жюльетта. — Вам уже под сорок, не забывайте.
— Зачем отказываться от хороших привычек? — возразил Оливье. — Как! Вы все еще не в вечернем наряде? Жюльетта, вам ведь предстоит ужин с Маркизом!
У Оливье Дю Руа было много прозвищ. «Маркиз» — одно из них. А впрочем, Оливье действительно был маркизом. Его называли также «Великий врачеватель» из-за его увлечения экспериментальной психологией, предпоследнего увлечения, — эта кличка ему шла даже больше. Теперь же его звали просто «доктор». Это тоже было здорово, но, принимая во внимание сумбурную прошлую жизнь вышеозначенного Оливье, было трудно понять, звали ли его так в шутку или всерьез.
Оливье сбросил с себя полотняный коричневый плащ, в котором он напоминал офицера из армии английской королевы, и остался в белом халате (чехол с завязками на спине под прилегавшим воротничком) и кашемировом кашне. В том месте, где у всех бывает талия, халат топорщился.
— Докторское брюшко, — сказал Робер.
— Чудак, я похудел на шесть кило.
Оливье стянул с себя халат и кинул его на руку гипсовой толстушки. Статуя — остендская купальщица тысяча восемьсот восьмидесятого года — являла собой чудо озорства и нелепости.
— Каждой вещи — свое место.
Теперь он предстал перед ними в гаванском пуловере с обложки журнала «Адам», отлично сидящих брюках и сандалиях на босу ногу — дерзкая смесь дендизма и небрежности. На мотороллере ему было не жарко!
— The right man in the right place[3], — вторая часть фразы, — сказал Оливье. — Но должен заметить, что добиться этого в наш век, который упорно называют «веком прогресса», довольно трудно. Уж мне вы можете поверить. Prosit![4] А виски «Белая лошадь» не так уж мерзко, хотя и его постигнет общая участь: вырождение, вырождение, вырождение… За твое здоровье, Робер!
— За твое здоровье, доктор. А у тебя действительно вид заправского лекаря. Когда я прочел твои письма, я подумал, что это очередная шутка или…
— Мимолетное увлечение? Ни то, ни другое. В последнюю нашу встречу…
— В апреле.
— Верно, в апреле. Так вот, тогда я числился еще торговцем картинами в Брюсселе. У меня был свой дом и положение в обществе. Без оговорок. В моем распоряжении было двенадцать миллионов бельгийских франков. Правда, я никогда не знал, актив это или пассив, во всяком случае, сейчас их у меня нет: я нищ, как студент; я ассистирую, или, если хочешь, прохожу практику в этом почтенном доме — доме для умалишенных, о котором я могу сказать, что он едва ли не единственный в Бельгии, так же, как и его главный врач, — ты его скоро увидишь, — и так же, как практикующий у него врач — твой покорный слуга. Впрочем, в Бельгии приняв говорить «ассистировать», а не «проходить практику». Так солиднее. А кроме того, «проходить практику в сумасшедшем доме» — звучит довольно двусмысленно.
— Ну что ж! — сказал Робер, смакуя виски и машинально придвигая руку в черной перчатке к Истории О. (Как эффектно получилось! Посвященные смогли бы это оценить.) — Что ж, я не слишком удивлен. Во-первых, ты и раньше потрясал нас неожиданными превращениями, сейчас оно даже не неожиданное, — ты предупредил нас письмами. А во-вторых, с тобой надо быть готовым ко всему.
Маркиз отвесил поклон.
Робер говорил правду. С таким, как Оливье Дю Руа, не соскучишься, а в биографии его не разберешься, чему причиной: первое — превратности его судьбы, второе — его собственные поступки, а в-третьих — игра в слова и молчание. Робер не сомневался, что ему известна лишь часть, притом незначительная, жизни друга, но он не любил копаться в прошлом своих друзей.
Еще в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году на Западе было немало молодых людей, которым не давал покоя демон авантюризма; они сновали по нашей крохотной планете, то терпя крах, то обретая надежду. Авантюристы примелькались. Случалось, что человек, известный как писатель, оказывался известным вором или преступником, приговоренным к смертной казни; тот ходил в генералах Сопротивления, другой был изменником родины. Разумеется, это касалось не только писателей, просто их среду Робер знал лучше и благодаря своей профессии с ними сталкивался чаще.
Об Оливье Дю Руа Робер знал, что Оливье ему преданный друг, что родился он году в двадцать первом и что Дю Руа — знатная бургундская фамилия. Его отец, знаменитый хирург, давно умер, и никто бы не взялся утверждать, что он в действительности и был отцом Оливье. Его мать, фламандка, была дочерью пивоваров из Гента, очень состоятельных буржуа. В ту пору она жила в маленьком поместье, принадлежавшем их семье, в Арденнах, недалеко от Динана.
В тысяча девятьсот тридцать девятом году Оливье стукнуло восемнадцать. Кровь в нем бурлила, и война завлекла его в свои тенета, хотя и была делом отнюдь не завлекательным. После поражения он, летчик-доброволец, перебрался в неоккупированную зону. Там Оливье, снедаемый всеобщим недугом — не ко времени возникшим влечением к науке, — начал заниматься медициной. До тысяча девятьсот сорок третьего года он был образцовым учеником, преподаватели обожали его.
Но тут жизнь Оливье Дю Руа окуталась тайной. Вдруг обнаружилось, что он сотрудник лондонского центрального разведывательного управления. Только он один мог бы сказать, какому повороту судьбы обязан он этой переменой. Позднее лейтенанта Дю Руа, служившего у генерала де Голля, сбросили на парашюте в маки Дордони. Однако освобождение он встретил как полковник «вольных стрелков». Вы думаете рассказчик что-то напутал? Отнюдь! Очевидно, Оливье было поручено контролировать партизан в маки Дордони, и, очевидно, партизаны уговорили его перейти к ним. Да, в биографии людей хватает темных мест: историкам, которые возьмутся поведать об этих смутных временах, предстоит нелегкий труд. И снова затемненный кадр в жизни Дю Руа: Оливье Дю Руа — в роли предпринимателя.
В ту пору, чтобы ворочать делами, приходилось поступаться совестью. В большей степени, чем во все другие времена. Оливье жил припеваючи: имел особняк и самолет, — сбывая на черном рынке медикаменты. Когда же Оливье получил наследство в Бельгии, то он стал скупать картины некоего Бюффе, молодого художника, печального певца нищеты, правда вскоре им позлащенной, от которого отступились торговцы картинами Арман Друан и Давид. Прослышал ли Оливье Дю Руа о возможном взлете тогда еще нищего художника или у него был особый нюх. Оба предположения не лишены оснований: ни ум, ни инстинкт никогда Оливье не подводили.
