Юрий Дружков - Кто по тебе плачет
– Я видела на складе аппараты, – взгляд ее был просительным.
– Хорошо, пойду – принесу телефон, – кивнул я, предчувствуя полезность ее затеи. Кому понадобилось при действующей розетке прятать аппарат?
Я сходил наверх и нашел коробку с телефоном, принес в комнату распаковал, соединил в розетке. Аппарат не звякнул.
Она подняла трубку, стала нажимать, постукивать пальцем по гашетке. На лице было такое растерянное выражение, словно скажет на нетерпеливо через мгновенье: але... але... Никто не отозвался.
– Положу обратно, – вздохнула грустная женщина.
– Пускай стоит. Красивый телефон.
* * *Вечером я позвал ее в котельную и попросил выбрать себе тахту. Мы сорвали картонную упаковку, и финская тахта нам очень понравилась. Мягкий поролон, обитый серо-зеленой тканью.
– Твою мы отнесем в комнату, а я буду спать в котельной, – сказал я.
– Мне кажется, тут неудобно и негде.
– Раздвину ящики, просто положу на них.
– Я боюсь одна. Ты мог бы лечь в коридоре?
...Условности приходят вместе с цивилизацией...
Мы отнесли тахту в дом-кладовую, как мы его называли, в комнату при складе. Потом принесли другую, поставили в коридоре. Подмели пол, взятым на складе веником, убрали подсушенную траву. Она сама взяла в одной кладовке новенькие простыни, шерстяные одеяла, наволочки, подушки – ловко постелила все это. А я положил на стол у ее постели карманный фонарик. На складе их была целая коробка.
– Нам очень попадет, – грустно улыбнулась она.
– Потом попадет. Я больше никого не испугаюсь, ничему не удивлюсь.
Мы так же устроили мой ночлег в коридоре, не совсем удобном, как любой коридор, но сухом и чистом, с надежным потолком над головой, с четырьмя стенами вокруг...
Вот оно белое наваждение. Две простыни, подушка, мягкий провал в никуда.
* * *В руке у меня холодело чудо, никогда не замечаемое прежде мягкое, нежное, в белом тюбике... Содержит биологически активные вещества... хорошо освежает рот и укрепляет десны... разработана совместно с Одесским НИИ гигиены... улучшенные вкусовые качества. Эти слова я никогда не разглядывал, а тут сложились буквы сами собой... Нашел чему радоваться? Но я не радовался, нет, я наслаждался. Кто не копил таежный перегар сухим воспаленным ртом – ничего не поймет.
* * *Утром она хлопотала у плитки, заваривая краденый чай. Хлеба на складе не было. Мы ели глазунью с дорожными сухарями.
После завтрака я принес в комнату самый легкий приемник, поставил на стол, включил в розетку, нажал...
Почему я должен так волноваться? Разве мы не видели приемников?... Я веду по шкале алую ниточку, потрескивает эфир, я жду, она стоит рядом, волнуется больше меня, потрескивает эфир...
Ни звука.
Большой диапазон, средний, малый...
Ни звука.
Привычная техника... Мы так привыкли, так машинально двигаем ручки, потом отключаем их, отключаем от себя целый мир, живой неспокойный мир... Как мы хотели услышать его! Музыку, слово, что-нибудь, на любом языке. Приемник потрескивал. Из него, казалось, плыла, дышала сама вселенная, сама глубина вселенной, молчаливая на этот раз глубина.
– Ты забыл антенну! Выдвини антенну, – с надеждой подсказала она.
Я выдвинул антенну, опять погнал прямую красную линию по городам и весям.
Ни звука.
Разряды, шорох и ни единого писка, ни единого плеска, ничего.
Я приволок и поставил другой приемник. Осмотрел его не спеша, внимательно, совсем не торопясь оглядел шкалу, ручки, заднюю панель. Включил, прогревая... не спеша, размеренно, плавно, четко... По всем диапазонам, по всему свету.
Ни звука.
– Ты что-нибудь понимаешь в них? – усомнилась, она.
– Понимаю.
– Бракованные?
– Проверю потом...
На складе я нашел рацию «Тайга – 77». На этом лесном складе не могло не быть рации. Нашел ее, поставил на тот же стол, проверил напряжение. По лампочке над столом, по задней панели рации. Потрогал, осмотрел со всех сторон. Включил ее на поиск и медленно повел по входному диапазону, так медленно, боясь проскочить любой самый слабый сигнал.
И снова ни звука.
Подключил микрофон. Ватным голосом, будто никому, в яму, в пустоту, сказал:
– Тут в лесу два человека с погибшего самолета. В брошенном поселке с каменным складом. Рация «Тайга – 77», номер 12321. Сто шестьдесят километров к югу от большого озера... Найдите нас... Найдите нас...
Я не мог предполагать самого невероятного, что говорю в пустоту, но мне казалось, я говорю лишь коробке приемника, больше никто не слышит меня, больше никто.
Я снова пошел на прием, долго искал в эфире хоть какие-нибудь живые звуки. Потом выключил и стал смотреть паспорта к приемникам, читать инструкции, радиосхемы. Снова гонял по всем диапазонам и, к удивлению моему, слышал одно великое молчанье.
Приборы, великолепные совершенные приборы отказывались нам помочь. Или я не понимал их? Но какие нужны особые знания для чтения подробных инструкций? Они все выполнимы. Я ничего, по-моему, не упустил, я все делал как надо.
Эфир молчал. А я слышал, как тикает в ящике стола прибор погибшего японца.
Она положила руку на мою ладонь:
– Скажи мне что-нибудь.
– Я не умею наладить.
– А ты не обманываешь меня? Почему все тихо?
– Подожди, будет громко.
– Не надо смеяться.
– Но ты понимаешь, мир не может молчать.
– Не понимаю.
– Подожди...
Я вышел из комнаты в одну из кладовок, там, где хранились на полках магнитофоны с телевизорами, лежали коробки с магнитными кассетами. На ярких наклейках улыбались великие – невеликие наши артисты. Наугад ваял кассету, взял магнитофон самый легкий, вернулся в нашу радио-комнату. В открытом окне сидела на подоконнике женщина с мокрыми глазами...
На всю поляну далеко над лесом помчалась невероятная гремучая стремительная песенка.
Ах, чтобы лето не кончалось...
Мир не может молчать.
Ах, чтоб оно за мною мчалось...
Нате вам голос, нате вам звуки. Мир не может молчать!
Седые кедры застыли вокруг поляны. Оглушенные птицы, я видел, над крышей взвивались и падали, взвивались и падали, как на волнах.
За мною вслед...За мною вслед...За мною вслед...За мною вслед...
Она заплакала горько и отрешенно. Я выключил магнитофон и стал утешать ее, как умел. И снова я говорил ей, как тогда на воде, не связно и бестолково... Руки мои были мокрыми от ее слез.
* * *Бывают, наверное, такие места, где не проходят и глохнут волны. В конце концов, мир молчал тысячи лет, и никто от этого не плакал.
* * *Ночью мне, впервые за много дней, снился мой мальчик, ясноглазый, далекий от меня мальчик. Я гладил его макушку и смотрел, не отрываясь, в неповторимое нежное лицо ребенка. Холодные губешки слегка прикасались к жесткой небритой щеке, сдавливая сердце горьким блаженством.
– Папа, – звал он меня, – пойдем, я покажу дорогу...
– Не могу выйти отсюда.
– Почему? Пойдем, папа...
– Ее не видно, – сказал я, не умея во сне удержать, охватить, обнять самое нежное, самое доброе, что есть на свете, самое-самое...
– Но я вижу дорожку, пойдем...
* * *Она разбудила меня резко и сразу, будто вернула, бросила в тягостную тревогу. В темноте я почти видел, как ее колотит от слез.
– Да что с тобой?! – зло крикнул я. – Не смей реветь.
Но крик мой был, наверное, бесполезен. Я испугался. Жутко было в кромешной тьме коридора слышать непонятные судороги слов.
– Можешь ты, в конце концов, нормально говорить? Без этого?... Пожалей себя, ведь я не врач.
Она плакала:
– Извини... я не смогла...
– Что не смогла?
– Это было...
– Где было?
– Там, наверху.
– Не понимаю тебя... Зажгу свет и принесу воды.
– Я не одета.
– Ну вот какие глупости. Чего тебя сильней пугает, мрак, свет.
– А тебя ничто не пугает?
– Самое страшное было и не будет.
– Почему?
– Тебе рассказать?
– Если ты можешь... Почему он разбился?
– Я не знаю.
– Война...
– Чушь!!
– На свете никого нет. Мы одни...
– Ты бредишь.
– Комары... даже комары передохли.
– Но птицы летают!
– Пока летают...
Я вскочил на ноги. Шарахаясь боком о стенку, нажал выключатель... У тахты на полу – согбенная, ослепленная почти не одетая босая женщина.
Ярость овладела мной.
– Покажу тебе комаров-букашек! – орал я, насильно встряхивая, поднимая женщину за руку. – Идем, истеричка, чтоб они тебя заели.
Так я вытащил ее босую на темную поляну, жутковатую ночную по ляну среди черного леса. Беспросветная тишина холодила нас. В руке у меня был ее фонарик. Я включил его, надеясь приманить комаров на свет, успокоить взъерошенную, почти голую женщину в тонкой сорочке, тянул ее в черноту, зло ступая в колющую влажную траву.
Наверное, было тепло. Ни звука, ни шелеста, кругом тишина до самых звезд, ярких и тоскливо холодных.
