Эрик-Эмманюэль Шмитт - Мечтательница из Остенде

Поскольку она торговала утехами для мужчин, она их совершенно не боялась.

— Не бойся мужиков, моя крошка, они нуждаются в нас так же, как мы в них. Стало быть, не стелись перед ними, никогда не стелись, запомни это!

Со временем я получила доступ в Голубую гостиную — комнату, куда не впускали ни одного мужчину. Здесь девицы отдыхали в перерывах между клиентами и болтали друг с дружкой; через несколько недель они привыкли ко мне, перестали следить за выражениями, и тогда я наконец узнала, что происходит между мужчиной и женщиной, со всеми подробностями, во всех видах и вариантах. Я переняла у них искусство любви, как поваренок перенимает искусство гастрономии у шеф-повара, работая на кухне.

Одна из девиц, чисто по-дружески, разрешила мне пользоваться „окошечком мадам“ — дырочкой, просверленной в стене каждой комнаты, чтобы хозяйка борделя могла наблюдать за подозрительными клиентами.

Таким образом, с двенадцати до семнадцати лет я усердно посещала бордель мадам Жорж, ставший моим вторым домом. Ибо, как это ни удивительно, нас с мадам Жорж связывала такая нежная дружба, что она хранила мои визиты в тайне. Мы обе испытывали острое любопытство к окружающим, любопытство, которое она удовлетворяла сначала во время своих занятий проституцией, а затем чтением. Впрочем, она сразу же внушила мне, что я не должна ей подражать — ни ей, ни ее девицам, — и частично занялась моим воспитанием.

— Ты должна привыкнуть держаться как порядочная, как эдакая девственница-недотрога, только современная. И даже если будешь краситься, то лишь слегка, чтобы никто не заметил.

Вот почему, несмотря на ежедневное общение с моими приятельницами-проститутками, я выглядела в высшей степени респектабельно.

Неприятности начались в тот день, когда один из моих кузенов увидел, что я вхожу на виллу „Фиалка“, и донес на меня отцу.

Это пришлось как раз на мое семнадцатилетие; отец вызвал меня в свой строго обставленный кабинет и потребовал объяснений.

Я откровенно рассказала ему все без утайки.

— Поклянись мне, Эмма, что… что… что… ну, ты понимаешь… что ты не… не отдалась кому-нибудь из…

Он был не в силах договорить… Думаю, в эту минуту он впервые осознал, что он мой отец и что у него есть передо мной отцовские обязанности.

— Папа, клянусь тебе, что нет. И потом, ты же знаешь мадам Жорж, с ней шутки плохи! Уж если она что сказала, то с ней не поспоришь.

— Это… это верно… — пробормотал он, залившись краской, донельзя сконфуженный тем, что я вожу знакомство с той самой мадам Жорж, которая скрашивала его жизнь тайными, как он надеялся, утехами.

Потом я заверила его, что не стыжусь того, что провожу там время, что считаю сводницу своей лучшей подругой и что только такой осел, как мой кузен, мог понять все это превратно.

— Да, конечно… — вымолвил отец, к собственному своему удивлению.

Он был поражен не только обнаруженным проступком своей дочери, но еще и тем, что я начала ему нравиться. Этот разговор, грозивший обернуться бурной ссорой, но не перешедший в нее, стал началом моих новых отношений с отцом, нескольких счастливых лет, проведенных с ним вместе… И до тех пор, пока мы не покинули Конго, отец и я так и жили — вдвоем и на два дома, наш и виллу „Фиалка“».

— Вот почему Вильгельм обнаружил во мне опытную девственницу, женщину, которая никому не принадлежала, но при этом не боялась ни мужчин, ни их тел, ни их членов. Однако проблемы со здоровьем вынудили меня уехать в Бельгию, и после курса лечения я поселилась в этом семейном гнезде. Мой отец решил жить вместе со мной, перевез сюда свою библиотеку, продержался с полгода, а потом так затосковал по Конго — а может, по вилле «Фиалка», — что вернулся обратно. Вильгельм встретился со мной здесь в тот год, когда мне исполнилось двадцать три. Вначале наша связь была тайной для всех. Из соображений осторожности, конечно. И соблюдения приличий. И удовольствия оттого, что никто ни о чем не подозревает. Позже наша скрытность просто вошла в привычку, так оно все и осталось. Кроме своего ординарца, секретарей и слуг, посвященных в дело силой обстоятельств, оно так и не вышло на свет божий. Мы благополучно избежали сплетен, фотографов, мы никогда не появлялись на людях вдвоем. Если не считать нескольких коротких путешествий за границу, где Вильгельма считали обыкновенным безвестным туристом, мы скрывались здесь, на вилле.

— Но почему?

Я впервые осмелился прервать ее.

Эмма Ван А. медлила с ответом, ее губы дрогнули, словно она изо всех сил удерживала готовые вырваться наружу слова. Она обвела взглядом комнату и после долгого молчания наконец ответила:

— Я выбрала мужчину, а не принца. Выбрала удел любовницы, а не супруги и, уж конечно, не придворной дамы, с теми обязанностями, которые накладывает это положение.

— Вы отказались от брака с ним?

— Он мне его не предлагал.

— А вы надеялись, что предложит?

— Нет, ведь это означало бы, что он ничего не понял ни во мне, ни в наших отношениях, ни в своем долге. И потом, скажу вам откровенно, дорогой мой: наследный принц, каковы бы ни были его шансы занять трон, не должен вступать в брак с женщиной, неспособной иметь детей.

Вот и прозвучало то самое признание, которое ей так трудно было выговорить. Я сочувственно кивнул, и она, слегка успокоившись, продолжала:

— Мы не принимали никаких мер предосторожности во время объятий. И по прошествии пяти лет я вынуждена была признать жестокую истину: мое чрево оказалось бесплодным, как пустыня Гоби. До сих пор не знаю, что тому причиной — то ли физиологические нарушения, то ли мои внутренности иссушило воспоминание о матери, умершей в родах.

— Что же было дальше?

— Поначалу как будто ничего особенного. Но затем он признался мне, что его донимает упреками королевское семейство, да и пресса, наблюдавшая за спортивными успехами принца, стала подвергать сомнению его мужские качества. В таких династиях с голубой кровью встречается достаточно много гомосексуалистов, и потому настоящие любители женщин прямо-таки вынуждены производить на свет потомство, дабы успокоить народ и укрепить монархию. Таков был и его долг мужчины и принца. Он пытался избегать этого, елико возможно… Но я заставила его действовать.

— То есть?

— Заводить любовниц и открыто демонстрировать свои связи с ними.

— Значит, вы расстались?

— Вовсе нет. Мы по-прежнему были вместе, по-прежнему были любовниками, просто теперь он изображал любителя женщин. Он имел право на короткие приключения и всякий раз намеренно вел себя настолько неловко, настолько неосторожно, что его фотографии в обществе этих временных пассий неизменно появлялись в прессе.

— Но как же вы переносили эти его измены?

— Очень просто, ведь это я сама выбирала для него любовниц.

— Как?!

— Да, вы не ослышались. Я выбирала женщин, с которыми он заводил интрижки.

— И он на это соглашался?

— Таково было мое условие. Я делилась лишь с теми женщинами, которым хотела отдать его. Поскольку он был от меня без ума, он принимал мое решение.

— И каких же любовниц вы ему выбирали?

— Всегда очень красивых.

— Неужели?!

— Очень красивых и очень глупых. Существует немного возможностей быть красавицей, но масса возможностей быть дурочкой — дурочкой косноязычной, дурочкой занудной, дурочкой, которая интересуется только тем, что волнует женщин, но не мужчин, дурочкой, воображающей себя умнее, чем на самом деле, дурочкой, зацикленной на какой-то навязчивой идее. Бедняжка Вильгельм — я заставила его исследовать всю страну дураков, вернее, дурочек!

— Похоже, вас это забавляло.

— И еще как! К тому же я была к нему добра и сводила только с самыми декоративными дурочками; будь я стервой, я бы подыскивала ему лишь таких, кто и глуп и уродлив одновременно!

— И как же он это принимал?

— Прекрасно. Он сходился с ними ради их достоинств и бросал из-за недостатков. Он быстро покидал меня, чтобы так же быстро вернуться.

— И вы можете поклясться, что он не винил вас в этом?

— Мы обсуждали каждую пикантную кретинку, прошедшую через его руки, а поскольку я выбирала для него самых завидных красоток, у него всегда находилось что порассказать мне. Иначе… Да, должна признаться, что мы развлекались вовсю. Может, это было и цинично, но ведь мы жили под двойным гнетом: с одной стороны, общество вынуждало нас прятаться, с другой — оно же заставляло его доказывать, что он женолюб; делать нечего, пришлось идти у него на поводу. Но в наших интимных отношениях ровно ничего не изменилось: мы обожали друг друга, как и прежде, нет, больше прежнего, поскольку преодолевали эти трудности вместе.

— И вам никогда не случалось ревновать?

— Я не позволяла себе выказывать ревность.