Галина Щербакова - Эдда кота Мурзавецкого (сборник)
Думалось, в сущности, о том, что никоим образом не соответствовало моменту. О любви. Небывалой, опрокидывающей и не знающей ни греха, ни сомнения. Она именно так могла бы полюбить этого человека. В молодости это называлось насмешливо – «влюбиться с разбегу». Девчонки дотошно изучали на опыте друг друга итоги таких разбегов и возникающие после них столь же неожиданно ненависть («и как же я могла, дура!»), и аборты, после которых хотелось навсегда зашить причинное место, и мордобой от возмущенной жены или там невесты, а чаще от родной матери, и стыдные обзывалки, которые не отлипали ни со спины, ни со лба. Господи, да когда же это было! Ей за сорок, а ее изнутри подпалило, как малолетку. Ни словом не перекинулись, ни плечом не коснулись, а вошло в нее его лицо, будто там ему изначально и было место. И кровь удивленно взвизгнула, получалось, именно этого ей не хватало. Думалось только об этом, а слова-уроды описывали попа. Плевать, что так выходит. Лишнее вычеркнут, а некрасивому приделают гребень.
Принесли новую информацию. Во время взрыва машины одновременно случился пожар в доме Луганских. В нем оставалась девочка Оля пяти лет. Девчонку, видимо, вынес старик-сторож. А гувернантки-музыкантки и след простыл. Девочка не пострадала и даже не испугалась. Она сидела в сторожке, и они с дедом лепили из пластилина всяких тварей. У старика это получалось ловко и по реализму, а у Оли смешно и по фантазии. Аист был похож на жирафа, курица на лягушку, а у змеи была козлиная морда. Дом погасили быстро, он почти не пострадал. У старика-спасателя слегка подралась одежонка. Кто-то дал ему почти новые десантные штаны, кто-то – поношенный, с латками, но замшевый куртенчик, ну и денег насовали богатые соседи.
Народ вокруг жил широко, помочь герою, истинно русскому человеку, всегда в масть, тем более – в первую минуту после беды. Сторожу сказали, что маму Оли выпишут вечером, в крайнем случае – завтра утром. И раз уж у него так с девочкой все ладно получается, пусть она у него побудет. «А мы вас будем охранять». Сторож кивал головой: мол, делов-то – налепить с девчонкой гусей и утей, а пища у него есть, и молоко утром принесла молочница, и крупа манная чистая, без козявок, и яички, и опять же во дворе все растет до одури. Дождутся они мамку без проблем.
– Так когда она придет?
– Скорее все-таки завтра утром, – сказали ему.
Сторож покивал головой.
История со сторожем становилась в отведенное ей место исключительно по-хорошему. И хотя нос у деда был красный, а волосы стояли седым нечесаным гнездом, но гламур свое дело знает. Деда на фотографии высморкали, волосяную хату причесали на бочок, замшевый прикид оказался в масть. А уж Олечка на руках деда выглядела чистой, если кто еще помнит, Мамлакат.
Но никому не ведано знать, какой пирог испечет для нас жизнь даже при самой лучшей опаре.
Фантомы прошлого
В дождь и непогоду нога у Симы болела так, что ее хотелось отрезать. Смешно говорить, но останавливало одно: денег на будущий протез у нее не было и не могло быть никогда. Не правда ли, странно, что мертвая нога стоит дороже живой? С другой стороны, ногу, которую впору было отрезать, было жалко до слез. Пусть сухая, пусть недовыросшая, но служила же она ей верой и правдой полсотни лет. Просто в день рождения «плохой ноги» умер Сталин, и до старородящей ли тетки было тогда родильному дому? Люди (говорят) готовы были отправить в Кремль собственные полноценные сердца, почки, да мало ли что, только бы он встал и сказал, что никогда не сомневался в доброте русского великого народа, отдавшего ему все. Некоторые даже видели себя во сне в виде свеженького трупа, а рядом стоял воскресший из мертвых вождь, и на их мертвых лицах сияла гордая улыбка победителя.
Сима давно знала все про Сталина. Не было дураков, чтобы лечь вместо него. Но одновременно и были. Ну как плюс и минус.
А вот что ей свернули шейку бедра, потому как очень торопились слушать радио, про это она не знала. Она ведь подкидыш. Мать ее, скорее всего, бедная нищенка, родившая ее в пути. Тетка говорит, что о дне рождения ее, 5 марта 1953 года, было написано на бумажке коряво и с ошибкой. Таковы были изыски Юлиной лжи, они-то и были самыми убедительными.
Девчонка росла и росла. Сердце у нее было нежное, и, как и всем, однажды ей захотелось любви. Это же так, должно быть, прекрасно! И однажды она наступила на «прекрасное», как на мину.
В детстве ее посылали в специальные санатории для больных-опорников. Там их подлечивали бесплатно, там было весело, там она научилась ходить, прихрамывая чуть-чуть. А медсестра подарила ей длинную цветастую юбку.
– Будешь носить длинное, никто и не заметит твоей ноги.
Сима долго разглядывала себя в зеркале и очень себе понравилась. Вот тогда она и влюбилась первый и единственный раз в жизни.
Парень носил правую руку наперевес и был старше ее на пять лет. Вот это-то и оказалось страшным. Однажды вечером он потащил ее здоровой левой в ямку, оставшуюся от какого-то выкорчеванного дерева, и стал стягивать с нее длинную юбку. Она не кричала – стеснялась. Одновременно боялась того, что может быть. И в эту секунду она поняла, что никогда в него не была влюблена, иначе почему все так противно? Ничего не случилось, парень не справился одной рукой с толстыми, с начесом, рейтузами. Был странный запах пропотевшей одежды, его слюны и непередаваемое никакими словами отвращение от ямы, как от могилы. На следующий день она уехала из санатория, зарыв под кустом юбку-подарок. В окно уходящего поезда она видела, как парень бежит за ней, но невозможно зацепиться за поручень, если он с правой стороны, а правой руки нет. Такое пронзительное открытие некоего закона.
После этого Сима стала хромать с вызовом и на всякий случай стороной обходить братьев по несчастью.
Сейчас ей пятьдесят один год. И, слава богу, другого «случая ямы» у нее не было. Она толковая газетчица, ее печатают и в Луганске, и в Киеве, и даже два раза в Москве. На маленьких фотках она просто красотка. Но Сима ведь знаток полиграфии, она понимает великое свойство ретуши: любого сделает красавцем.
Ей присылают отклики на ее материалы, и если они от мужчин, она рвет их сразу. Ничего не поделаешь – запах ямы. А с женщинами у нее бурная переписка. Про все. Про гадов-начальников. Про сволочей-мужчин, про несчастных детей, как больных, так и здоровых, про Украину, которую отделить от России – все равно что перерезать себя по пузу, а если воссоединить, значит, задохнуться под русским мясом.
Юлия Ивановна тайком почитывала эти письма, но боялась не их, а ответов, которые отсылала племянница. Она не знала, что в них накорябает эта как бы подброшенная на крыльцо последняя «самая родная из чужих» Сима Чуракова. Она ведь так и не знает, откуда есть пошла. Девочка-подкидыш – и все тут. Мало ли таких было после Сталина? После Хрущева? После всех будущих? Так и жила Сима Чуракова, ничья на этой земле.
Юлия Ивановна выпивает рюмку водки залпом, каждый раз в надежде, что залп попадет в сердце и уже будет все равно. Она единственный свидетель, и последний. Но не случалось...
Ей еще предстоит рассказать Симе про звонок Веры Николаевны. Про этот глупый вопрос о Луганском. Они нужны, эти сволочи, Симочке?
Родная мать Симочки была никто и звать никак. Она любила грызть ногти желтыми зубами. У Симы рука отцовская, лопатистая. Сима об этом не знает, она дитя «с порога». И не узнает.
Когда-то какой-то из большевиков Луганских хотел застрелить Ленчика. Может, он был муж Оли? Но не застрелил же? Черт с ними со всеми. Не дело Симы ковыряться в этом. Такая это дурь – сводить концы, можно сказать, столетий. Они не сводимы.
Вера Николаевна всегда была с прибабахом. Вот и взбутетенилась. Луганские, одноногий рыбак – все это уже так давно не принадлежало жизни. Старшая сестра Катя сказала бы: «Девочки, не трогайте плюсквамперфект. Не всякие раскопки открывают Трою, есть такие, что откапывают могильную чуму».
Недогорелую усадьбу Луганских охраняла несметная орава фээсбэшников. Они сто раз заглянули в сторожку, даже взяли у хозяина на память пластилиновых гусей в огромных лаптях, собак-барышень со вздернутыми хвостиками, копилочных кошечек с лукавыми мордами, голеньких поп-девушек и прочую глиняную тварь.
Команда залегла по своим местам. В восемь утра пришла смена. Все было в ажуре. Недогорелый дом стоял как вкопанный, железный, в два роста забор скалился на мир, плещущее озеро с утиным кряканьем и прочее хозяйство жило, как и вчера. Машины ровненько стояли в гаражах, ангарчик для легкой авиетки сверкал на утреннем солнце, и даже мини-танк, похожий на безносого бегемота, был невозмутим. Все было на месте, все пахло хорошим, свежим утренним порядком в России. Не было только сторожа и девчонки.
И никаких следов.
Документов сторожа никто не видел. Назвал себя, как назвал. Нашли контракт в бумагах Луганского: «Принят на работу на соответствующих условиях Никифор Иванович Крюков, 1922 года рождения».
