Илья Бояшов - Путь Мури
Патич между тем, не раздумывая, хватанул консервным ножом по последней банке с тушенкой. Разумеется, коту первому достался кусок первоклассной аргентинской говядины.
– Великий Аллах! – не взвидел света белого Мирко. – Ведь у нас все закончилось!
– А сухари? – напомнил астроном. – Кроме того, есть мука и соль. Плесни-ка мне кипятку в термос. Пора подниматься!
Техник не вынес подобного стоицизма.
– Уже два месяца! – возопил он, не преминув швырнуть свою кружку в кота. – Два месяца сидим здесь без всякого толку! Ваша сверхновая не взорвется, трижды проклятая и далекая, как рога самого шайтана! Нет ее: все то, что о вас трубили, – правда! Вы – неудачник… Более того, вы – опасный маньяк. Почему-то себе в голову втемяшили какую-то несусветную блажь!.. Так оставайтесь же с этим хвостатым мерзавцем, который, как только вы ослабнете, первым делом вцепится вам в глотку! Хватит – я ухожу. А вы ползайте туда-сюда по проклятым ступеням!
Питайтесь хвоей, запивайте ее кипятком и кормите кота своим дерьмом. Поглядим, долго ли протянете.
Петко Патич имел право на бунт против столь явного паникерства. Схватив за грудки крикуна и хорошенько помотав его из стороны в сторону, астроном взревел:
– Разве ты представляешь себе, что для меня значат эти ступени? Так вот, заруби на своем носу: тысячи твоих шайтанов не сдернут меня отсюда, и никакая оголтелая банда не сдвинет с этого места!
Изложив подобным образом свое кредо, Патич отпустил обмякшего техника. И тогда тот, в свою очередь, заметался по холодному бараку, словно самый последний, трусливый, запуганный донельзя дух. Во все горло возвестил техник горам и звездам, что сейчас же, немедленно уберется, ибо невозможно оставаться с психом, который его чуть не убил.
– Только из сострадания! – орал он. – Из человеколюбия заклинаю: очнитесь и уходите со мной, иначе завтра опоздаете!
Тогда Патич расхохотался и заявил:
– Я помню о Робинзоновой лодке!
Мури демонстративно прижимался к ногам астронома. Почувствовав хладнокровное презрение кота, техник не смог сдержать своего негодования. Вся его бессильная ненависть теперь была обращена на это хитроумное и наглое существо.
– Ты подлая, неблагодарная тварь, дождешься часа, когда твой чокнутый благодетель упадет от бессилия или замерзнет в своей башне рядом с бесполезной лупой. И уж вдоволь напируешься, не сомневаюсь… Ты живешь за счет дураков, да еще и будешь питаться ими: но только не мной. Нет, до меня тебе не добраться, как до некоторых слепцов!
Когда за стремительно бежавшим предателем хлопнула дверь, Патич размешал последнюю горсть ячменного напитка в заклокотавшем чайнике и пододвинул к себе сухарь. И вот о чем поведал коту:
– Она все-таки хлопнет – мало не покажется. Интересно, что на это скажут наши пни там, в совете?!
И Петко Патич горделиво поднялся, пятерней взъерошив свою бетховенскую гриву. Он был не чужд патетики.
– Глупец! – вспомнил он о бежавшем технике. – Несется высунув язык и остается на месте. Я остаюсь – но ушел. И как же я далеко ушел!
Астроном запахнулся в тулуп. Термос с едва подкрашенным кипятком уже был приготовлен.
– Тебе, видно, совершенно некуда деваться? – подмигнул он коту. – Так что посиди-ка лучше со мной!
Кота нисколько не задело это искреннее участие. Отправляясь в дозор, Патич всего на несколько секунд открыл дверь, но Мури успел втянуть в ноздри воздух и почувствовать в еще ледяном воздухе присутствие скорой оттепели.
– Черта с два я здесь останусь, – пробормотал кот себе под нос.
Когда оттепель началась, он тут же ушел и оставил цепочку своих следов в занесенных снегом Пиеште, Матине, Хорваре и Рижицах.
В то же самое время гусь Тимоша поставил новый рекорд, умножив сто сорок четыре на тысячу (ответ подсчитывали десять с половиной часов). А на другом конце света Тонг Рампа, молодой тибетец из Лхасы, покинул родную хибарку.
Столица Тибета жила обычной жизнью; одинокие туристы утомленно глазели на Поталу, шоферы-китайцы, услужливо доставившие богатеев к седьмому небу Поднебесной, оставаясь в джипах и «уазиках», мусолили доллары. Они поглядывали на местную нищету с презрительной ленью. Мало кто обратил внимание на низкорослого горца – лишь китайский полицейский, сосланный в этот Богом забытый край за искривление партийной линии, покосился в сторону юноши – и тотчас заскучал. Тонг миновал город, состоящий из дворца, лестницы и каменных непритязательных жилищ, и остался один в пустыне гигантского плато. Жир яка и вяленое баранье мясо привычно уместились в заплечном мешке. Он шагал, словно заведенный, прищурив и без того утопающие в тяжелых мешках глаза и слизывая с кончиков усиков дорожную соль.
Навестив в монастыре Лонг Чу брата, почтенного Тогай-ламу, получив благословение и поужинав с его учениками, Рампа немедля приступил к главной части нехитрого замысла и направился в сторону Кайласа – великой магической горы. Праздничная одежда Тонга залоснилась от праведного пота, с волос временами спадали обессилевшие вши. Паломник не утруждал свое внимание подобными мелочами и редко останавливался почесаться или отряхнуть повязку, на которую они опрометчиво наползали.
Одинокие женщины, низкорослые и двужильные, словно монгольские лошадки, все в сбруе украшений и остроконечных шапках, идущие туда же, попадались ему. Тонг привычно обгонял их. Женщины позвякивали монистами, разгоняя местных злых духов. А Тонг Рампа разгонял стада баранов, то тут, то там попадающихся на проселочных дорогах. Философски настроенные яки – эти истинные буддисты в лохматых шкурах – были ему более симпатичны. Тонг Рампа приветственно махал им и продолжал мерить кривыми ногами сухую заиндевелую почву. Ночами он спал на голой земле, лишь кое-где покрытой травой, жесткой, словно шерсть йети, и тихо дышал втыкающимся, словно лезвие ножа, даже в его привычные легкие разреженным воздухом, казалось, созданном только для святых. Его страна, поднятая над остальными странами, делалась живой именно тогда. Искрились большие и малые звезды. То и дело поднимались к небу лучи, которые, как верили тибетцы, посылались из Шамбалы. А Рампа продолжал путешествие. Не зря он наведался к брату – лама рассказал о тайных проходах в долины с горячими источниками. Тонг наизусть заучил его словесную карту и благодаря памяти не оставил свои кости ни на одном из перевалов.
Иногда на пути встречались селения. Закопченные палатки бедняков, завшивленные ребятишки, с униженной наглостью бегавшие за иностранцами, не наполняли гневом тибетца Тонга Рампу, ибо и он сам, и те, кто здесь прозябал, знали истинную цену великой тайны, скрытой в здешних холмах и горах.
«Шамбала! Шамбала!» – горланили янки, высовываясь из внедорожников, приветствуя Рампу бейсболками и кинокамерами.
Так являлись Тибету, время от времени, разные экспедиции, которые, по существу, могли лишь толочь воду в ступе. Тонг Рампа забавлял подобных исследователей своей походкой. Он торопился, лишь иногда останавливаясь, чтобы съесть засохшую лепешку или пожевать чуть только подвяленное мясо.
Ночами Рампа начинал чувствовать – над Тибетом бьется и гудит неведомый и тревожный колокол: «Гонг! Гонг!» И в тот момент Рампа шептал заветную мантру, значение которой давно утеряли прадеды: «Лакмури Тон Чон Го». А соленые озера попадались все чаще. Высота давала о себе знать даже привычному горцу – кровь постоянно толкалась в носу, каменеющий от сукровицы песок забивал ноздри. То и дело выковыривая его, Тонг Рампа пересек долину Страха и плато Десяти Смертей, где не раз спотыкался о кости неведомых животных. В долине Гом-па, просоленной, словно вобла, в которой даже пыль, катимая ветром, превращается в колючие шарики, он вообще спал в окружении человеческих черепов.
Наконец Тонгу явились хребет Лоунгма и три заветные долины. Он благополучно миновал их и в феврале 1993 года, выпуская облачка пара, открыл для себя Параянг.
Вскоре тибетец Тонг Рампа отважно прошел между двумя озерами. Одно из них выплескивало волны и крутило над собой вечный ветер. Это было озеро демонов Ракшас, где отсиживался не какой-нибудь безымянный чертенок, а сам демон Симбу-Тсо. Другое – благословенное паломниками озеро Мансаровар – напротив, катило спокойные святые воды. Озеро Смерти и озеро Жизни так взволновали путешественника, что он прокричал в безмятежное небо: «Лакмури Тон Чон Го!» И облака над святым озером, и ветер дьявольского Ракшаса разнесли этот крик, ни много ни мало, по всему миру.
Одежда тибетца растрепалась, глаза были воспалены, но уже через день Тонг Рампа глотал горячий чай, приправленный маслом и жиром, у монахов монастыря Чу-Гомба, трясясь от неизбежного волнения. Наконец перед ним замаячил Дарген, и река Акшобья принялась взбивать пену у его ног.
И Тонг Рампа вновь закричал от радости, предвкушая встречу с великой горой: «Лак-мури Тон Чон Го!»
