Эдгар Вулгаков - Течение времени
С этого урока, запутавшись в слове «пушкиноведы», он заработал прозвище «пушковед», наряду с уже имеющимися. С русским было хуже. В неопределенных наклонениях, повелительных, страдательных, безличных формах, превосходных степенях, причастных и деепричастных оборотах для него терялась красота языка. Язык схематизировался, становился скучным, появлялись правила, которые он не запоминал, и не знал, и делал ошибки. Вот математика, начиная с алгебры, была ему интересна, поскольку в ней одно решение, одно правило вытекало из другого – была логика, которую он не разглядел в грамматике.
Школа вступала в противоречие с его творческой натурой и развивающимся достоинством. В пятом классе он еще не мог, повернувшись лицом к ребятам, громко сказать, что стыдно издеваться над учительницей английского языка, приехавшей из США и плохо говорящей по-русски. На одном из ее первых уроков беснующийся класс кричал, орал, свистел на одну тему:
– Долой американский, давай английский!
У Алеши громко билось сердце, он волновался, но, будучи не в силах остановить буйство класса, просто вышел в коридор. Это был его молчаливый протест.
– Эй, Алешка-пушковед, иди к нам, а то получишь по шее, – орал Сытин, силач и главарь темных сил класса. Может быть, главарем был не он, а сидевший с ним за одной партой Быков, по виду тихоня. Но самым шумным был Сытин. Он быстро подхватывал любую исподтишка затеваемую Быковым «бузу» на срыв урока или прогул перед контрольной. И сейчас возмущались девочки, но их голоса тонули в общем шуме. Кто-то из уборной притащил половую тряпку и забросил ее на плафон лампочки над столом учительницы. Она своим слабым голосом просила успокоиться: «Я буду учить вас великому языку Шекспира, Байрона, Шелли, Диккенса. Слушайте: “I am your teacher. I shall…”»
Пришел завуч. Наступила тишина, а сердце Алеши готово было вырваться из груди. Его переполняло чувство ненависти и презрения к одноклассникам, хотя многие из них были его товарищами, но сейчас и они вместе со всеми унижали маленькую, невзрачную, беспомощную, растерявшуюся учительницу.
– Алеша, в класс! Я спрашиваю всех, в чем дело? Что за издевательство, как это понять? Алеша, я тебя первым спрашиваю, почему ты вышел в коридор и что означает это безобразие?
И Алеша сразу успокоился. Да, было издевательство, но они не понимают, что творят.
– Как все это получилось, не знаю, Алексей Иванович. Но, наверно, нужна разрядка!
– Разрядка?! Садись!
Он осмотрел утихомирившихся учеников, подошел к учительнице, сидевшей у своего стола и на мгновение, дотронувшись до ее плеча, спокойно заговорил:
– В гимназии я изучал немецкий язык и всегда с тех пор с большим наслаждением читаю Гете. А потом сравниваю с переводами на родной, русский. Какая разница! Иногда совершенно другие стихи, совпадающие по теме, но никак не с поэтическими образами, другое звучание. Вам, ребята, этого пока не понять, все впереди. Пока поверьте на слово – интереснее и легче будет жить на свете тому из вас, кто овладеет одним иностранным – а почему одним? – быть может, двумя или даже тремя языками. Какие горизонты откроются перед ним, перед вами. Но для этого надо работать и работать, учить иностранные языки. Эта работа тяжелая, но очень благодарная. Вы будет читать книги, которые еще не успели перевести, а ученые и инженеры узнают о новинках за рубежом. Ребята, я забуду о сегодняшнем безобразии. Когда я выйду отсюда, найдите слова, чтобы новая учительница вас простила и наведите порядок в классе. Вам понятно?!
Выйдя из школы, за углом Алеша увидел Сытина.
– А, Сытин, ждешь меня, чтобы дать по шее, да?
– Соображаешь, пушковед, ты у меня еще и в нос получишь, до первой крови, понял.
– Понял, будем, значит, боксировать.
– Ты – боксер? Ха! Ты хоть понятие о боксе имеешь?
– Имею, видел… в кино. Но какое это имеет значение: бокс так бокс, мне все равно, давай.
Став в позу боксера, подражая Сытину, Алеша от первого же его удара рухнул на спину. Хлынула кровь из разбитого и мгновенно распухшего носа. Было больно и унизительно, но на что иное мог рассчитывать Алеша, который вообще-то никогда не дрался, тем более не боксировал.
– Алешка, ты что, вставай, я же не хотел так, – завопил Сытин и кинулся помогать Алеше подняться. В его дрожащем голосе звучало сочувствие.
– Уйди, Сытин, я сам, – Алеша с трудом поднялся. Его пошатывало.
Сытин старался поддержать бывшего противника.
– Я сказал, Сытин, не надо, я сам, отойди, не надо. Огромадные же у тебя кулачищи, так и прибить можно, а? Ну и благородство у тебя прорезывается, побежденному руку подаешь.
– Алешка, я не хотел так, честное слово, хотя и понимал, что ты не боксер, а хиляк. Но чтобы вот так, сразу расквасить тебе нос, честно, не хотел, веришь?
– Верю. Хотел показать свою силу. Зачем? Ума не хватило словами? Что делать-то будем? Кровь-то хлещет, как ее остановить?
– Больно, да? – чувствуя за собой вину, Сытин стал упрашивать Алешу: – Пошли к нам! Вон наш дом, отсюда видно, в Кривом. Сейчас Леночка дома, она, знаешь, какая – сразу вылечит, пошли.
– Ладно, пошли.
Когда ребята уже уходили с места ристалища, вдруг появились девочки из их класса, сразу налетевшие на Сытина.
– Девочки, Сытин здесь ни при чем. Это я с разбега споткнулся и ударился об этот кирпич, – изложил свою версию Алеша и для убедительности поднял с земли валявшийся возле его ног кусок кирпича, на который тут же закапала кровь, тоненькой струйкой бежавшая из разбитого носа.
– Так что не волнуйтесь, это я сам. Пошли, Димыч, лечиться. – И они пошли, как два друга: Сытин тащил два портфеля, а Алеша, как бы невзначай, держался за карман или хлястик, или за складку его пальто: хочу, мол, держусь, а хочу – и не буду держаться, так, мол, гуляем. А самого подташнивало, и голова кружилась.
Им открыла дверь тоненькая высокая девушка, заспанная, с волосами, ниспадающими на плечи золотистой волной. Волосы поразили Алешу: какие красивые!
– Я с ночи, только проснулась, заходите.
– Это моя соседка Лена, или Леночка. На ней весь дом держится. Мама-то у меня умерла, а батя – с утра до поздноты на заводе, он мастер. А это Алешка из нашего класса.
– А ну-ка, мальчик Алешка, быстро ко мне. Что с тобой наш несуразный Димка сделал? Голова болит, подташнивает? Ясно. Садись на мою постель. Будем раздеваться.
– Как? Зачем?
– Тебе надо полежать часок спокойно, а вдруг у тебя сотрясение мозга?
– Нет у меня никакого сотрясения!
– Как знать! Ну, а мозги-то у тебя есть? Или как у Димки – мозги в кулаке, а не в голове? Когда упал, стукнулся затылком, да? Раздевать тебя буду я!
– Как?! Я не хочу раздеваться!
– Меня не стесняйся, я медработник, ясно? Сниму курточку, расшнурую и сниму ботинки. Лежать будешь в брюках.
– Нет, я сам!
– Самому нельзя! Не наклоняй голову. Слушайся меня, иначе вызову «Скорую помощь», ясно?! Димка, достань две простыни из шкафа, быстро. Теперь ложись, тихо, спокойно, тебе удобно?
– Да, очень хорошо. Как я вас должен звать?
– Леной. Я работаю в хирургическом отделении больницы и учусь в медицинском училище.
– Спасибо, Лена, большое спасибо.
– Хорошо, мальчик Алеша. Пока я займусь твоим носом, ответь мне, как все произошло?
– Это я сам.
– Сам, понятно. Он не соизмеряет свои силы с возможностями ребят, хотя человечек добрый, но иногда туго соображает. Не верю, что по злобе ударил, но чуть не свернул нос на бок. Ну и дурачок у нас Димка, горе наше луковое! Димка, давай кипяток! Тащи мою сумку. А ты, мальчик с серо-голубыми глазами и длинными ресницами, запрокинь голову. Давай я помогу, вот так. Одну минутку потерпи. Вымою руки, посмотрю твой нос, еще кровит, продезинфицирую, и пойдешь ты со мной, мальчик Алеша, в мою больницу к отоларингологу. Это займет часа два. Мама будет волноваться, что сын не пришел вовремя из школы?
– Да, конечно! Очень.
– Димка, сбегай к нему домой. Только разговаривай спокойно. Ты у нас дипломат известный. Вот что, лучше молчи, я напишу записку. Скажи, что Алеша разбил нос, ничего страшного. Я сама его часа через два-три приведу, ясно?
Быстро летели школьные дни, и ничего в них примечательного не было. Вот в шестом стало интереснее, появились новые учителя и новые предметы. На девочек Алеша стал смотреть другими глазами – даже внешне они стали выглядеть как-то по-иному. И разговаривали между собой не так, как мальчишки: их окружала тайна, они часто шептались или без видимых причин громко хохотали. Некоторые отрастили косы необычайной длины, до поясницы, и в самый хвостик вплетали бантик красный, или голубой, или белый… Очень красиво. Димыч, ярый ненавистник кос, большой любитель за них подергать, теперь обходил девочек стороной и стал испытывать перед ними некоторую робость. Мальчики меньше стали ухмыляться, как-то гнусновато хихикать, отпуская несуразные шуточки в адрес девочек. Смысл шуточек трудно было понять даже их авторам, что-то вроде:
