Владимир Киселёв - Весёлый Роман
Я рассказал Виле обо всей этой истории с аптекой.
— Чепуха, — сказал Виля. — Не может быть. Ты что думаешь, только в одной аптеке и был кодеин? Я сам слышал — они его покупают.
Все-таки нужно проверить, — сказал я.
— Я не опер из угрозыска.
— Я тоже не опер. Но мне не нравится, когда старушку убивают за наркотики.
— Я тоже не в восторге от этого, — возразил Виля. — Но если б мы даже захотели, как мы сможем это проверить? Спросить? Не скажут. Да и вообще они тут ни при чем. Даже смешно. Ты ж видел этих ребят.
— Видел. И все-таки нужно попробовать достать у них этот самый аспирин. Или не аспирин, а как он?.. Кодеин.
— Это можно, — сказал Виля. — Но не получится, что мы познакомились с людьми, а потом на них же и наклепали?
— Не получится.
Жуткую историю рассказал мне Виктор. В дежурной аптеке ночью задушили руками старушку аптекаршу, вскрыли шкаф и забрали порошки кодеина. Их продают от кашля, но только по рецепту. В большом количестве эти порошки действуют как наркотик. В аптеке были и другие наркотики — покрепче, но ничего, кроме кодеина, не тронули. А старушку душили за горло, спереди. Она видела, кто ее душил.
Я теперь всегда слышу, как проезжает лифт. Даже во сне. Раньше я не замечал, что лифт наш движется со скрипом, что двери его захлопываются с железным лязгом. Но с тех пор, как я научился постоянно прислушиваться, на каком этаже лифт останавливается, не стукнет ли дверь на седьмом, прямо против Вериной квартиры, не щелкнет ли в замке ключ, звук лифта меня просто преследует.
Вера посмеивается над тем, что я каждый раз вздрагиваю, когда на лестничной площадке хлопнет дверь лифта, а я ничего не могу с собой сделать.
Сегодня под утро мне приснилось, что Виктор неожиданно, не предупредив по телефону, как это он делает обычно, вернулся из командировки. Лязгнула дверь лифта, затем он тихонько, чтоб не разбудить Веру, стал поворачивать ключ в замке. Но Вера закрыла дверь еще и на цепочку.
Я бросился одеваться, но никак не мог натянуть рубашку, рукава почему-то были завязаны тугими узлами. В отчаянии, в ужасе, в отвращении к самому себе я полез под тахту, чтоб там укрыться. Лучше бы я прыгнул вниз из окна. А Вера торопливо что-то надевала на себя.
Виктор стал звонить. Раз за разом. Он услышал наши с Верой испуганные голоса.
В ужасе я проснулся и не мог понять, во сне это или в действительности. В дверь в самом деле звонили — раз за разом.
Сердце у меня колотилось, как после стометровки за двенадцать. Я пошел к двери. И молча открыл. Я был уверен, что это Виктор, но за дверью стояла наша соседка Клава.
— Ой, Рома, — сказала она, — совсем плохо маме. Горит. С вечера. Тридцать девять.
Она плакала.
— Я еле утра дождалась. Галина Игнатьевна спит еще?
— Который час? — спросил я. Я все еще не мог прийти в себя.
— Шесть.
В переднюю вышла мама. В платье и с таким выражением, словно и не спала. Ее не застанешь врасплох.
— Ой, Галина Игнатьевна, — зачастила Клава. — Я еле утра дождалась, Я уж извиняюсь, что побеспокоила, только «Скорую» два раза вызывали. Они и уколы делали, и порошки давали, а маме не легчает, и температура, и не знают они, какая болезнь, говорят — анализы сделать, а у нее жар…
— Позвони Феде, — сказала мне мама. — Пусть приедет до работы. Пойдем, — сказала она Клаве и отправилась к соседям.
Федя был чем-то расстроен. Когда у него что-то не так, это сразу видно. Он фальшиво улыбается, как академик Петров, учеником которого он себя называет, и перед тем, как что-нибудь сказать, слегка прокашливается, как этот академик.
— Ладно, ладно, — оборвал он Клаву, когда она снова попыталась рассказать, что «мама горит», пощупал рукой лоб Марии Афанасьевны, оттянув веки, посмотрел глаза, странно оглянулся по сторонам, словно что-то искал, и быстро вышел на балкон.
Все это было так непонятно, что я тоже подошел к балконной двери.
Федя поправил очки, одним движением выдернул с корнем из цветочного ящика какой-то цветок и вернулся с ним в комнату.
— Как это к вам попало? — строго спросил он у Клавы.
— Не знаю… Оно само выросло. А мы ухаживаем, поливаем. Удобрение подсыпали. Мама сказала, семена собрать, — ответила Клава тем самым голосом, каким, вероятно, говорила, когда в «Гастрономе» кто-нибудь обвинял ее, что она недовесила колбасы.
Обычно спокойные стекла Фединых очков свирепо блеснули:
— Выбросьте это сейчас же в мусоропровод! Это амброзия. От нее и заболела Мария Афанасьевна.
Клава осторожно, с опаской взяла в руки высокое растение с мелкими светлыми цветами, вышла на кухню и сейчас же вернулась, вытирая руки полотенцем.
— Что же теперь делать?
— Ничего, — твердо сказал Федя. — Это сегодня пройдет. Сейчас я выпишу лекарство. По таблетке принимать три раза в день. Три, нет, четыре дня. И смотрите: чтобы больше таких цветочков я у вас не видел.
Он выписал рецепт.
— А что же это, яд? — спросила Клава, провожая нас к двери. На этот раз она смотрела на Федю, как на бога.
— Для некоторых людей яд, — ответил Федя.
Я спустился с Федей к машине. У него барахлил карбюратор, и он попросил подрегулировать. Сам он этого совершенно не умел.
— Что же это за цветок? — спросил я.
— Я же сказал — амброзия. Так греки называли пищу своих богов. А фактически это сорняк. Очень живучий. Его к нам из Америки завезли.
— А как он действует?
— Плохо действует. Вызывает аллергию. Знаешь, что такое аллергия?
— Знаю, — ответил я не слишком уверенно. — А как ты сразу определил, почему заболела Мария Афанасьевна?
— А как ты сразу определил, что с карбюратором? Ну, действует? Будь здоров.
— Подожди. Что у тебя случилось?
— Ничего, — ответил Федя. Помолчал и добавил: — Больной у меня сегодня умер. Двадцать лет. Студент. Мать и отец были у койки. И я.
— А что у него было?
— Рак.
Федя, резко дернув «Волгу», покатил в свой институт.
У нас с батей совпали смены, и я его поджидал на скамеечке недалеко от проходной. Батя всегда прихватывает лишние полчасика. Устает старик, уже не успевает. А нужно держать марку.
Наша многотиражка «Завод заводов» напечатала сегодня результаты ответов на анкету, в которой было всего два вопроса. К женщинам: «Какими качествами должен, по вашему мнению, обладать мужчина как спутник жизни?» И к мужчинам: «Чего ждут мужья от своих жен?»
На анкету ответил чуть ли не весь завод. По числу голосов получилось, что женщины хотели от мужчин прежде всего жизнерадостности. Затем интеллигентности, трезвости, помощи по дому, искренности. После этого шли рыцарство, верность, доброта, трудолюбие, щедрость, физическая сила.
В общем, интеллигентность опередила физическую силу на семь пунктов, а жизнерадостность оказалась для большинства самым важным качеством.
Мужчины ответили совсем по-другому. Я написал первым пунктом «умение поддержать мужчину во всех его делах». Но по количеству голосов получилось: на первом месте — женское очарование, затем красота, трудолюбие, верность, скромность, интеллигентность, доброта, нежность, искренность. А жизнерадостность вообще не упоминалась. Ну и ну…
Но может, женщины — существа более чуткие, чем мужчины, предчувствуют, что приближается время, когда люди будут дорожить жизнью и человеком в этой жизни намного больше, чем теперь. И тогда в самом деле жизнерадостность станет одной из самых важных, и самых необходимых черт человеческого характера.
В конце концов, что нашла во мне Вера такого, чем бы не обладал ее муж Виктор, кроме веселого характера? Но надолго ли хватит мне этого характера, если я постоянно прислушиваюсь к нашему лифту?
Подошел батя — сутулый, усталый, совсем не похожий на свой портрет, который первым висел в ряду портретов передовиков завода вдоль аллеи, ведущей к проходной.
Нам навстречу двигался наш председатель завкома Павел Афанасьевич Мокиенко своей особой походкой — мой брат Федя называет ее щадящей, когда человек перенес радикулит и теперь ходит, чуть оттопырив зад и слегка расставляя ноги, чтоб не сделать самому себе больно.
— Вас как раз я ищу, — обрадовался он. — Уже и на проходной предупреждал. Срочное задание.
Мокиенко утирал посеревшим влажным платком свое круглое лицо и совершенно лысую голову. На правой руке у него был японский магнитный браслет. Трудно было поверить, что имя этого располневшего, словно налитого водой человека когда-то гремело, что он был знаменитым мотогонщиком, участвовал в кроссах на мощных мотоциклах-пятисотках с коляской. Теперь он сам себя называл «только меценатом» и помогал нашему мотоклубу всем, чем мог. А мог он немало. У него в руках все статьи профсоюзных расходов.
Председатель завкома наконец отдышался.
— Французы приехали. Профсоюзная делегация. Трое. И, понимаете, хотят посетить квартиру рабочего. Есть такое мнение — чтоб к вам…
