Ди Би Си Пьер - Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти
А когда им нечего делать, они ебут тебя просто от нечего делать. Чтобы глянец не тускнел.
Я останавливаюсь как вкопанный. Из-за поворота, скрипя на ходу, выкатывается нечто. Красный фургон, от которого вниз по склону вихрем катятся завиточки сизого дыма. Я, как старый маразматик, который не помнит, чего ему лучше не делать и с кем ему лучше не связываться, киваю головой на слово, написанное на моей отчаянно красной футболке. «Опа-на», – издалека читает Лалли. Он притормаживает со скрежетом и ладонью выдавливает вниз боковое стекло с электроподъемником. Механизм тикает в ускоренном темпе, ровнехонько совпадая с ритмом моего собственного сердца: тик-тик-тик.
– А, командир!
Я машу ему рукой с таким выражением на лице, как будто продаю холодильники в «Мини-Марте» или еще того хуже. Надо было бы сбросить дурь прямо здесь же, на месте, но собаки слишком близко. Учуют, суки. К тому же я вообще по жизни человек не настолько решительный, по крайней мере в тех случаях, когда злость уже испарилась, а проблем полны штаны. Меня это просто убивает. Нужно быть Ван Даммом, чтобы сбрасывать наркоту прямо здесь и сейчас.
Лалли смотрит мне в глаза.
– Видал вон тех копов? Они прямиком с твоего домашнего адреса. Давай садись.
По полу перекатываются пузырьки с женьшенем, а мы – огородами-огородами – едем домой.
– А где остальная часть твоей головы? – Лалли смотрится в зеркало заднего вида и приглаживает брови. Это зеркальце у него явно не для того, чтобы смотреть на дорогу.
– Не спрашивай.
– Ты куда-то намылился?
– В Суринам.
Он смеется.
– А как ты сюда-то добрался? Я не слышал утром, чтобы от дома отъезжала машина…
– Мы пешком пришли.
Надо было сказать, что матушкина машина в мастерской. Вот только она не в мастерской. Она ушла на покупку нового ковра для гостиной, того самого, об который Брэд вытирает пальцы.
– А как ты думаешь, что нужно этим копам?
– Меня обшманать.
– Ц-ц. – Лалли качает головой. – Час от часу не легче. Послушай моего совета: я мог бы к концу дня сделать репортаж, а к вечеру он был бы уже в эфире Верн! Мне кажется, настало время рассказать, как все было на самом деле. Твою истинную, настоящую историю.
– Может, оно и так, – говорю я и стараюсь посильнее растечься по сиденью. И чувствую, что Лалли внимательно за мной наблюдает.
– Тебе не нужно будет даже появляться в кадре, картинку я сделаю. Друзья, родные. Камера на товьсь, командир. Только свистни.
Я слышу, что говорит Лалли, но молчу. Больше всего на свете мне хочется, чтобы Мэрион Кастетт рассказал свою историю. Он знает, что я чист, он там был. Это же уму непостижимо, я, значит, верчусь, как карась на сковородке, при том, что у меня и без того есть о чем подумать, семейные тайны и все такое, а он где-то прохлаждается и имеет, падаль, право хранить молчание. В смысле, ему-то что скрывать?
На фальшивой ноте от кашляющего вдалеке оркестра мясокомбината мы, в вихре ошметков от опавших листьев, вылетаем на Беула-драйв. С тех пор как я в последний раз здесь был, вокруг нефтяной качалки успела вырасти целая детская ярмарка. На одном лотке продают гордость Мученио, специальные фартуки для барбекю, как у Пам. У соседнего репортерская публика покупает какие-то дешевые сласти из Хьюстона и платит по доллару за штуку. Один из тех, кто продает сладости, мрачно завязывает на себе фартук. Продавцы фартуков мрачно жуют сладости. Выражение, которое вы можете лицезреть на моей физиономии, называется Трахнутая Мартышка. Предназначено специально для тех случаев, когда жизнь вокруг тебя катится псу под хвост, а ты стоишь, как дурак, и не можешь пошевелиться. Вот, к примеру, вокруг нашего богомола успел вырасти целый базар, а у меня все те же нерешенные проблемы, что и утром. Я просто роняю голову и принимаюсь гонять ногой по полу пузырьки с женьшенем.
– Бери один, – говорит Лалли.
– Что?
– Возьми женьшень, выпей, глядишь, сил прибавится.
И как только он договаривает эту фразу, я замечаю, что у женьшеня и у зажатых у меня в руке таблеток кислоты один и тот же ссаный цвет. Даже оттенок один. Собаки сквозь женьшень ни в жисть ничего не учуют. Я тянусь за пузырьком, но тут Лалли шарашит по тормозам, чтобы объехать сбежавшего от товарищей плюшевого мишку под Лечугиной ивой; я теряю равновесие, и из руки у меня сыплются сигареты с травкой.
Лалли глушит мотор, смотрит на косяки, подбирает один с пола, нюхает его и ухмыляется. Потом он смотрит на меня.
– Ц-ц, мог прямо сказать, что не хочешь делиться, и все дела.
– Если честно, они не мои.
– В любом случае надолго они у тебя не задержатся, – говорит он и хмурится в зеркальце.
Я проворачиваюсь на месте и вижу, как на Беула-драйв, в квартале от нас, выруливает фургон из графства Смит. И в животе у меня разбегаются во все стороны ёбаные велкро-мураши.
– Давай сюда, мухой, – говорит Лалли. Он привстает и заталкивает косяки в прореху на сиденье.
– Спасибо, я сейчас вернусь.
Я лечу через лужайку в дом, потом через коридор к себе в комнату и срываю с пузырька крышечку. Тейлоровы жемчужинки ЛСД проваливаются внутрь. Цвет – как по заказу, и крышечка встает на место, как тут и была. Я швыряю пузырек в коробку из-под «найкс», рядом с ключом от висячего замка, а коробку ставлю в шкаф. Невозмутимо, весь в испарине от внезапно прихлынувшего чувства облегчения, я выхожу на крылечко, как раз вовремя, чтобы увидеть, как подъезжают на своей спецтехнике Вейн Гури, матушка и полицейский из графства Смит. Струя воздуха от кондиционера раздувает им волосы, как водоросли под водой, кроме матушкиных, которые скорее похожи на эту жгучую херню, как ее, анемон, что ли. Лалли тихо притулился в тени Лечугиной ивы. У меня такое чувство, что в конечном счете наш старина Лалли оказался парень что надо. «Нашего полета птичка» – как говаривал мистер Сраный Мерин Кастетт, в те времена, когда он был куда разговорчивей нынешнего.
Судьба неожиданно ходит с правильной карты. Мимо нефтяной качалки скользит Леонин «эльдорадо», полный высохших заплесневелых влагалищ и глубоких, отчаянных страстей. Матушка жухнет на глазах. Должен сказать, чутье у этих дамочек просто охуенное, такое впечатление, что у них радар настроен на скандалы, или другая какая техника. Они вытекают из автомобиля, как пена из автоматической стиральной машины по производству мыльных опер, и только малыш Брэд остается в резерве. Наверняка достал комок соплей погуще и наворачивает за обе щеки. Бетти Причард принимается вышагивать взад-вперед по лужайке, как ёбаная курица.
– У меня такое чувство, что мне срочно нужно принять ванну: такая грязь, такая инфекция!
Леона и Джордж занимают стратегическую позицию под нашей ивой.
– Привет, Дорис. – Они делают ручкой.
Я уже разворачиваюсь, чтобы идти назад в дом, но Вейн Гури проявляет удивительную шустрость – для этакой свиноматки.
– Вернон Литтл, не могли бы вы уделить нам минуту внимания?
– Очередная незадача, Дорис? – с надеждой спрашивает Леона.
– Да нет, девочки, все в порядке, – отвечает матушка. – Кстати, в доме есть кое-какие сладости.
– У нас времени всего ничего, – говорит Леона, – в три часа начнется фуршет, будь он неладен.
– Ну, а мне, знаете, показалось, что это мое Специальное Предложение. – Матушка суетливо бежит через клочок вытоптанной земли. – Увидела машину, вот и подумала – должно быть, везут мой новый холодильник…
– Ма? – зову ее я. Но она меня не слышит.
Джордж по-хозяйски опускает руку ей на плечо, и они исчезают в доме.
– Милочка, рано или поздно это должно было случится, раз он отказывается принимать человеческий вид. Прическа у него – это же просто жуть какая-то.
Дверь-сетка захлопывается на замок, матушкин голос стихает в полумгле коридора.
– Он совершенно меня не слушает, ты же знаешь, какими они теперь вырастают…
– Вернон, – говорит Гури. – Составьте нам компанию.
Я ищу у нее на лице симптомы внезапного озарения, а также скорого и неминуемого раскаяния. Ни хрена подобного там нет.
– Мэм, меня ведь даже там не было…
– Да что вы говорите. Тогда довольно трудно объяснить некоторые из найденных нами на месте преступления отпечатки пальцев, не правда ли?
Представьте себе фургон шерифа графства Смит на дороге между трех деревянных домиков, а в фургоне меня. Птички заливаются в ивах, и все им по фигу. Тарахтит богомол, а перед ним стоят сооруженные из кухонных столов прилавки – на фоне зарослей бурьяна, в которых утопают окраины Мученио и которые тянутся отсюда до самого Остина. Потом у меня в окошке появляется Брэд Причард; нос смотрит в небо, указательный палец – на кроссовки.
– «Эйр Макс», – возглашает он. – Новые.
И стоит, прикрыв глаза: не то ждет, что я пошлю ему воздушный поцелуй, не то, что зальюсь слезами, не то еще не знаю чего. Жопа с ручкой.
