Евгений Клюев - Андерманир штук

Я не сплю, львенок. Я мостик. Я тебя держу, мне спать нельзя. А то Маневич ухватит тебя за бочок и утащит во лесок. Я не сплю. Я не сплю.

Он так и заснул в кресле. Но утром – при полном параде – уже будил Льва. Глаза у того были красные, и дед Антонио чертыхнулся: вчера за разговорами опять забыл напомнить внуку, что капли-то в глаза перед сном закапывать все-таки надо! Вот уж сколько лет знает Лев, что это его спанье с открытыми глазами роговицу сушит, роговица мутнеет… возникает ксероз, – а все не привыкнет никак к каплям, бестолочь. Между тем обещанные офтальмологом резь в глазах и светобоязнь уже налицо…

– Дед Антонио, ты куда собираешься? – Лев беспощадно трет глаза и смотрит на деда: костюм, галстук, черные ботинки. Андерманир штук, хороший вид – дед Антонио при параде стоит!

– Никуда не собираюсь. Дома буду.

– А почему ты так одет?

И действительно – странно он одет к завтраку. Словно к ужину – званому.

– Я просто по телефону говорить собираюсь.

– В галстуке? – Лев смотрит на деда Антонио и смеется.

– Это важный разговор! – Дед Антонио смеется в ответ и вот уже церемонно кланяется Вере, зашедшей за Львом.

Кто бы мог подумать, что из толстого чада девичьего полу получится такая газель! Сколько же ей теперь? Ах, ну да, тринадцать, как и Льву.

Приближаемся к опасному возрасту? Или – уже там?

– Чего это дед Антонио – как на прием? – интересуется Вера на улице.

– Куда-то звонить собрался, – торжественно сообщает Лев. – Важный, говорит, звонок.

Вера молчит долго. И уже на пороге школы – говорит:

– Какие мы все-таки другие, Лев, какие… неправильные!

А дед Антонио разгуливает по комнате. Смотрит в зеркало. Поправляет галстук. Он покажет им фокус! Он всем им покажет фокус… фокус-покус. Ради львенка. Ради всех львят на земле. Всех львят и всех газелей.

Это будут только очень старые фокусы. Давным-давно изжившие себя, бесценный Маневич! Самые ранние фокусы человечества… Именно те, которые ты наголову разбиваешь в своей подлой книге.

Маневич бил-бил – не разбил!

– Алло, Ниночка? Это Антонио Феери… С Константинванычем соедините меня? Спасибо. Костя? У тебя, говорят, ангажемент созрел? Как – «отказался»? Ничего я не отказался: я подумать обещал! И я подумал. Ближайший сезон не годится: у меня Лев в опасном возрасте! Да нет, не в этом дело, конечно, – просто я совсем новый аттракцион сделать хочу, не «Полчаса чудес», другой… на целое отделение. К семидесятилетнему, так сказать, юбилею. Не за что, голубчик, это тебе спасибо – что вспомнил. Ну, кокетничаю: и на старуху бывает проруха. Нет, без ассистента. Именно: один на арене, а в случае чего – санитары помогут!.. Да пойдет публика, куда она денется? Я же только аттракцион меняю – не имя! Название – сейчас? Нету пока… хотя, знаешь что, есть название! «Фокусы, изжившие себя». Да, так прямо и запиши: фокусы-запятая-изжившие-себя. Какая точка, где? Никакой точки.

9. БЫВАЕТ ЖЕ ТАКОЕ

Дима постарался как мог.

На ослепительно синем фоне был изображен колоссальных размеров кролик со шкодливой мордой.

Белый.

В четыре роста – человеческих.

До этого так изображали только вождей.

«В Москве никогда больше не будет белил!» – пообещал Дима после закупки всей порции краски, требовавшейся для кролика.

Кролик сидел на задних лапах, каждая из которых по величине напоминала трамплин. Одной из передних лап он придерживал черный цилиндр, другой – вынимал из цилиндра Антонио Феери, изображенного в четыре роста – кроличьих. Лицо Антонио Феери выражало покорность и слабое удивление.

Внизу, по краю афиши и основанию цилиндра, золотыми буквами горела надпись: «Антонио Феери: Фокусы, изжившие себя. Только один сезон». В глаза тревожно бросались слова «изжившие себя» – золотом по черному: они уместились строго по ширине цилиндра.

Сразу после появления афиши встречающиеся возле цирка стали обозначать место встречи словосочетанием «У кролика». Кролик вписался в московскую жизнь как в ней и был.

Когда Дима наконец уговорил Фертова все-таки взглянуть на этого уже легендарного кролика хотя бы издалека, Антон Петрович специально приехал в цирк днем – и остолбенел на подступах. Кроличья морда до ужаса напоминала лицо Маневича.

– Дим… – осторожно спросил Антон Петрович почесывающего бороду мастера. – Вы кролика с кого рисовали? Только честно!

Дима пристально посмотрел на Антона Петровича:

– Кролика я рисовал – как это… – по памяти. – И, совсем смутясь, добавил: – Мне не требовалось его ни с кого рисовать… я помню, как кролики выглядят. А Вас я рисовал с того портрета, который в цирке висит… похоже?

– На редкость, – равнодушно сказал Антон Петрович, не отрывая глаз от кролика. И горячо добавил: – Знаете, что, Дима… у Вас антенна на лбу!

– Это как же так, Антон Петрович?

– Кролик, – полушепотом сказал тот, – просто вылитый… человек один, которого я все последние месяцы поминал…

– Добрым словом? – ужаснулся этичный Дима.

Антон Петрович виновато помотал головой, а Дима просиял:

– Значит, Вам нравится?

– Еще бы ему не нравилось! – директорским своим басом прогрохотал Константинваныч, встречая Антона Петровича у дверей и заключая в объятия, словно в тюрьму. – Когда у кролика морда Маневича!

Антон Петрович инстинктивно оглянулся и покачал головой.

– Идемте со мной, – взяв Антона Петровича под руку, кивнул Диме Константинваныч. – Я давно Вам кое-что показать хочу.

У себя в кабинете Константинваныч долго-предолго искал, но ведь нашел-таки экземпляр ненавистной Антону Петровичу книги. На вклейке перед титульным листом был помещен портрет автора.

– Взгляните, Дим, – невинно поманил растерявшегося у двери гостя (первый раз в директорском кабинете!) Константинваныч.

Дима тоненько захохотал – и сразу стало видно, что ему не больше двадцати.

– Я вам мамой клянусь! – давился он. – Нет, ну поразительно просто, поразительно!.. Перерисовывать?

– Да ни за что на свете! – воскликнул Антон Петрович. – А в конце сезона я ему эту афишу заказной бандеролью пошлю.

– Боюсь, ты столько за сезон-то не заработаешь: в ней весу – тонна! – озаботился Константинваныч. – Давай тогда на два-три сезона договариваться…

Между тем в цирковых кругах уже несколько месяцев ходили слухи – разнообразные. Наиболее правдоподобно звучало сообщение, будто «Фокусы, изжившие себя» и вообще-то задуманы как начало травли Маневича, которого цирковые единодушно ненавидели – главным образом за то, что Маневич отождествлял себя с цирком-в-целом, а уж заодно и за то, что мировую славу даже самых ярких звезд он прилежно вписывал в историю только и исключительно советского цирка. Однако у Маневича было более чем неплохо с друзьями – и потому поговаривали о том, что первое выступление Антонио Феери легко может оказаться последним. Впрочем, тому, семидесятилетнему любимцу мира, это было, слава Богу, неважно.

До начала сезона оставалось всего ничего, когда Константинваныч специально приехал в гости на Усиевича и, умирая от хохота, рассказал деду с внуком о «совершенно бесподобном звонке сверху».

В пересказе Константинваныча разговор был просто невыносимо дурацким.

– Здравствуйте. Константин Иванович, как я понимаю?

– Добрый день…

– Петров.

– Здравствуйте… коли не шутите.

– Мне доложили о новой афише на здании цирка – с зайчиком, припоминаете такую, Константин Иванович?

– С зайчиком… что-то не припоминаю. А должен припоминать?

– Ну, как же… она у Вас там уже третий месяц висит, Константин Иванович!

– Да у нас там много чего висит…

– Что же Вы, Константин Иванович, каждый день мимо ходите, а афиши с зайчиком не видели? Где он фокусника из шляпы вынимает…

– Ах, вооот Вы о чем!.. Так это не зайчик никакой, это кролик с поганой мордой, но афиша не ему посвящена, а Антонио Феери – как раз тому, которого из шляпы вынимают!

– Ну, зайчик или кролик – разница небольшая, Константин Иванович. Только афишу эту, к сожалению, придется снять.

– Вот как… а могу я узнать, почему?

– Она оскорбляет человеческое достоинство.

– Достоинство… иллюзиониста? Так он не возражает: ему афиша, наоборот, очень нравится. И нам всем нравится.

– Да нет, Константин Иванович, не иллюзиониста. Вы не замечали, какое у кролика лицо?

– Морда, Вы имеете в виду? Поганая!.. Так Вы, что же, о человеческом достоинстве кролика беспокоитесь – извините, конечно?

– Да нет, не кролика… Я о человеческом достоинстве третьего лица беспокоюсь.

– А третьего лица-то там и нету никакого! Там только одно лицо и одна морда, причем поганая.

– Вот я и спрашиваю: Вы не замечаете, как эта поганая морда похожа на одно лицо?

– На лицо Антонио Феери?

– Да нет же! На третье лицо…

– Вы все-таки должны мне – увы, увы, увы! – сказать, о каком третьем лице у нас идет речь, – а то я не понимаю, простите.