ВЯЧЕСЛАВ ПЬЕЦУХ - НОВАЯ МОСКОВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

— Ничего. Ты звонил в бюро несчастных случаев и в больницы?

— Звонил. За весь вчерашний день в Москве произошло всего четыре несчастных случая: один мужик сгорел от собственной сигареты, один ребенок попал под автомобиль и две девушки выбросились из окошка; никогда бы не подумал, что в таком громадном городе происходит так мало невыдуманных несчастий. В больницах нашей старухи нет.

— Значит, все–таки либо просто похищение, либо похищение и убийство.

— Похоже, что так и есть. Ну а тебя с чем можно поздравить?

Белоцветов внимательно–внимательно посмотрел Чинарикову в

глаза и затем словно нехотя поведал ему о том, что на почте ему дали адрес некой Зинаиды Никитичны Кузнецовой, она оказалась крестной дочерью патриарха Сергея Владимировича Пумпянского, у которого как раз вчера была годовщина смерти, и по этому случаю Кузнецова послала его дочери телеграмму, что она вообще аккуратно делала последние сорок лет.

— Стало быть, пресловутая Зинаида, — сказал Чинариков, — положительно ни при чем. Это жаль.

— Почему жаль? — спросил Белоцветов немного зло.

— Потому что это была ниточка, а теперь мы по–прежнему на бобах.

— Вместо этой ниточки нашлась целая веревочка.

— Например? — спросил Чинариков с каким–то нервным, во всяком случае повышенным интересом.

— Например… — заговорил Белоцветов и вдруг сделал недобрую паузу. — Например, я вышел на некоего Алексея Саранцева, внучатого племянника нашей Пумпянской, а он в высшей степени подозрительный мужичок. Почему? Во–первых, потому, что он единственный и, так сказать, на безрыбье прямой наследник… — В этом месте Белоцветов опять сделал паузу и вперился в чинариковское лицо, но оно ничего такого не показало. — Во–вторых, он нигде не работает, и поэтому наследство ему было бы очень кстати. В–третьих, он большой, по–моему, хитрован. В–четвертых, он когда–то интересовался генеалогией, а это тоже ни о чем хорошем не говорит. Между прочим… хотя нет, между прочим — это потом.

— А пресловутая Зинаида, значит, чиста, — свернул Чинариков на свое.

— Да, если не брать в расчет, что она почему–то слишком, то есть подозрительно хорошо, информирована о ценностях, которые имеются в комнате Пумпянской. Но то, что она сорок лет посылала Пумпянской телеграммы насчет покойника — это факт.

— Стало быть, кто у нас остается на подозрении?

— А все!

— Как это все?

— Так, все, — со скучающим видом сказал ему Белоцветов. — Потому что, кого ни возьми, всем было выгодно переселение Пумпянской, что называется, в мир иной.

— Например?

— Например, Фондервякину, Валенчику, Капитоновой вместе с Митькой это было выгодно потому, что им на руку всякая освобождающаяся жилплощадь. Я даже Петьку Голову взял бы на подозрение, поскольку, во–первых, в ту самую ночь, когда исчезла наша старуха, он зачем–то сидел на горшке посреди кухни и демонстративно читал газету, а во–вторых, потому, что он способен на осмысленное злодейство.

Чинариков возразил:

— Осмысленное злодейство — это когда злодеяние чем–то выгодно, по крайней мере небесполезно. А какой Петьке прок от того, что он вымазал тебе дверную ручку какой–то дрянью?

— Сейчас ему делать мне пакости проку нет, а послезавтра из них может сложиться какой–то желаемый результат, то есть Петька мне гадил как бы трансцендентально, но, возможно, с самой материалистической сверхзадачей. И даже пускай будет так: налицо бессмысленное злодейство, но ведь это еще хуже, ибо загадочней, непонятней. Хотя, наверное, всякое зло отчасти трансцендентально, потому что человек вышел из природы, а в природе зла и в заводе нет.

— Как это нет? — возмутился Чинариков. — А плотоядность, а закон джунглей, а вырождение видов?

— Так ведь это какое зло? Естественное, я бы даже сказал, механическое, как смерть. Такое зло в природе, конечно, есть, и его, конечно, унаследовал человек, но это как раз необходимое зло, которое через борьбу противоположностей обеспечивает вечное движение к идеалу. Но ведь мы знаем еще и противоестественное зло, которого не знает природа, зло, если можно так выразиться, выдуманное человечеством, какое–то нажитое! Согласись, что ворон ворону глаз не выклюет, что бодливой корове бог рог не дает, что, наконец, царь зверей — лев никогда не задуши! ягненка, если он сыт. А человек задушит! Смерть, голод, супружеские измены — это еще туда–сюда, это нормально, ибо неизбежно и необходимо, но доносы, национал–социализм, дело студента Иванова — это–то чему прикажете приписать? Словом, я хочу сказать, что люди как–то нажили себе на голову то самое искусственное, самодельное зло, которое бессмысленно до трансцендентальности. Поэтому изжить его возможно и необходимо, как бубонную чуму или единовластие.

— Логика твоя, профессор, разумеется, бренная, и бренность ее объясняется тем, что танцуешь ты не от печки. Первая твоя ошибка: в природе добра нет, а не зла, потому что добро в строительном смысле неконструктивно, а зла, наоборот, девать некуда, причем зла самого, так сказать, праздного, неприкладного, даже декоративного. Вот тебе примеры: киты ни с того ни с сего выбрасываются на сушу, генетический код может нести в себе раковую составную, хотя он так и так ориентирован на смерть, страшными болезнями болеют обыкновенные сизари, про которых даже таксисты говорят, что они не дохнут, а умирают. Ну, раковая составная — это еще ладно, но сизари–то зачем болеют? Короче говоря, бессмысленного зла в природе предостаточно, а добра вообще никакого нет, в принципе нет, как в химической формуле воды нет китайского иероглифа… Между прочим, ты бы сел, чего стоишь как пень…

Белоцветов сел в кресло, обитое кожей; он сел и сказал:

— И все–таки ты не прав. Добро в природе есть, только диапазон его очень узок. Спенсер даже придумал понятие: этика животных, которая у высших млекопитающих выливается в то, что они, например, метят свою территорию, а самцу послабее достаточно всего–навсего дать понять, что он послабее, и он сразу уступит самку. Просто этика животных и добро в человеческом понимании этого слова соотносятся, как хорда и позвоночник.

— В том–то все и дело, что эта самая спенсеровская этика — антиэтика, потому что она просто–напросто обеспечивает исполнение закона джунглей; она есть формальное добро, посредством которого отправляется совсем неформальное зло вроде того, как в свое время средневековое правосудие из лучших побуждений отправляло на костер всяких там ведьм, анатомов, чернокнижников и так далее, Теперь вторая твоя ошибка: не зло трансцендентально — оно–то как раз очень даже нацелено и понятно, — а имейно что добро. Это следует, в частности, из того, что добро бессмысленно с точки зрения личности, поскольку в лучшем случае оно бесполезно, а в худшем себе во вред. Вот, предположим, если человек отрубит себе кисти рук, чтобы не иметь возможности дать пощечину, — это будет трансцендентально? Конечно, трансцендентально! Что, собственно, и требовалось доказать. А доказать, как ты понимаешь, требовалось то, что зло в природе вещей, а добро — это выдумка побродяжек из Иудеи.

— Это все в какой–то степени справедливо, — согласился Белоцветов, — но ты не берешь в расчет, что человек вышел из природы, как курица из яйца, точнее будет выразиться, ушел от природы, как курица от яйца. Отсюда такая аллегория: яйцо — это зло, а курица — то, что выдумали побродяжки из Иудеи.

— Я предлагаю другую аллегорию: вот если бы среди волков завелся такой сумасшедший волк, который ел бы сено через «не могу», нарочито дружил с зайцами и шел бы с тоски под егерские стволы, то это и был бы так называемый хомо сапиенс. Человек есть особая, возвышенная форма сумасшествия природы и более ничего.

— Что–то запутались мы с тобой, — несколько смешавшись, сказал Белоцветов и прошелся по лбу ладонью. — Давай–ка сначала. Значит, так: человечество выросло из природы — это, кажется, не вопрос.

— Не вопрос, — согласился Чинариков, но как–то настороженно согласился.

— А теперь вопрос: человечество есть все–таки цель природы или оно такой же закономерно–случайный продукт эволюции, как все прочее живое и неживое?

— Спроси чего полегче, — с грустью ответил Чинариков и потянулся за папиросой. — С одной стороны, похоже, конечно, что человек был как–то запрограммирован изначально, то есть если он в конце концов народился, то, значит, он был запрограммирован изначально. Но с другой стороны, выходит, что человек — закономерно–случайный, а может быть, какой–то промежуточный результат, поскольку сомнительно, чтобы природа специально запрограммировала такое бестолковое и даже враждебное существо, которое способно запросто уничтожить ее самое, — это, конечно, бред.

— Промежуточный результат я беру на заметку, а пока делаю следующее заявление: видимо, род человеческий развивался не только программно, но и, так сказать, запрограммно, исходя уже собственно из себя. Ведь, положим, у четы Шикльгрубер был запрограммирован обыкновенный немецкий Адольфик, а в конечном итоге реализовался исторический людоед. Словом, бестолковость и склонность к самоуничтожению — это еще не резон, Природа просто могла воспитывать человечество до определенного возраста, а потом с определенным багажом проводить его из гнезда. Другое дело, что если природа вывела человечество, то это зачем–то ей понадобилось — а зачем?!