Дмитрий Липскеров - Осени не будет никогда
С того вечера Вова не расставался с найденным мешком, таскал его даже в школу. Он стал любимцем учителя рисования по фамилии Врубиль, очень стеснявшегося этой не полной идентичности с именем из учебника по изобразительному искусству… Вместо буквы «е» у его предков имелась только «и», а потому получилось «Врубмль», совсем неприятное на слух, в отличие от благородства фамилии великого живописца.
Молодого, инфантильного человека, несмотря на его учительский статус, дразнила вся школа. Учителя просили что-нибудь «врубить», включить рубильник, а молодая географичка Мила, которая работала в школе всего полгода и имела перед глазами из мужских половозрелых особей только учителя рисования и физрука, называла Врубиля ласково, даже эротично — «Руби». Так на иностранный манер назывался камень рубин. Школьники были более примитивны и кликали рисовальщика «рублем», или «Билей», а последнее было совсем, как «бля».
Вова Рыбаков ничем не отличался от своих сверстников до того — до своего первого рисунка. Он даже чаще, чем другие, «блякал» на учителя рисования, хотя тот не реагировал ни на учителей, ни на учеников, живя в каком-то своем рассеянном мире.
Справедливости ради надо отметить, что Врубиль был совершенно бездарен как художник, но при этом отчетливо сознавал сие Господнее распоряжение, а потому и трудился в школе, тяжело зарабатывая свой хлеб насущный… Но, как часто бывает, не дав одного, Господь дает другое. Никто не остается обделенным… У «рубильника» было тончайшее чутье на прекрасное, а особенно на изобразительное искусство. Он часами мог стоять перед Рубенсом, да что часами, он мог бы умереть голодной смертью перед полотнами великих, если бы его не выталкивали взашей хранители государственных богатств. В музейных залах Врубилем овладевали такой силы переживания, что он запросто мог заболеть нервно и, отлеживаясь дома, в горячке, перевоплотиться в Шагала, или в Модильяни, в бреду обретая чужую славу и бессмертие.
Когда он увидел Вовиного бордового коня, тотчас лишился дара речи, просто гладил мальчика по голове целый час.
С этого дня Врубиль стал таскать в школу имевшиеся у него альбомы по изобразительному искусству. Показывал их Рыбакову Вове и, бегая по классу, с восторгом объяснял, в чем величие человеческой души, награжденной даром созидать прекрасное.
Вова честно слушал учителя, но его совершенно не трогали все эти альбомы с великими, величие само по себе, он даже немножечко скучал. Ему почему-то всегда в такие моменты хотелось пойти за дом, к месту своей первой лежки, даже зимой, и отыскать там что-то непонятное, от чего в груди становится жарко.
Один раз такое произошло.
Стоя по колено в снегу, на двадцатипятиградусном морозе, он вдруг увидел, как к нему, то ввинчиваясь в воздух, то стелясь над снежной коркой, летел необыкновенный кленовый лист. В феврале он был, как будто только что сорвавшийся с черенка, совсем свежий, с прожилками, словно сосудиками… Мальчик хотел было его поймать, но лист, словно живой, словно чудесная космическая птица, взмыл в воздушном потоке к небесам и исчез во вселенной.
Вова давно не плакал, а здесь, запрокинув голову к облакам, чувствовал, как слезинки застывают ледышками прямо на его щеках.
Мальчик вернулся в квартиру и, забравшись на свой любимый подоконник, решил нарисовать этот кленовый лист. Он трудился полночи, смешивая по наитию краски из мешка, а потом, когда рисунок был готов, Вова вдруг разглядел за окном очертания человека, который будто искал что в эту лютую ночную стужу.
Вова подумал, что это хозяин мешка вернулся за своей потерей, рванул оклеенную полосками бумаги для тепла фрамугу и закричал в ночь:
— Дяденька!.. Дяденька-а-а! Это я ваш мешок нашел! Так еще четыре лета назад это было!
Никто не отозвался в ночи, лишь ветер взвыл в порыве и унесся тотчас прочь.
Вова Рыбаков отыскал тщательно спрятанную чекушку с серебряным стаканчиком и выпил в своей жизни во второй раз.
Водка смешалась с чувствами подростка, разошлась животворным теплом по телу, мальчик лег на пол, свернувшись калачиком, и заснул.
Всю ночь ему снился дядька с растрепанной бородой, который стоял на коленях под его окном и жалобно просил:
— Отдай мой мешок! Отдай!..
По весне учитель Врубиль обнаружил в своей чертежной папке, среди сданных школьниками рисунков, предмет поистине шедевральный.
Согбенная фигура старика, мечущегося в ночи, изображенная в виде осеннего листа, привела учителя Врубиля в истинный, не контролируемый экстаз. Хорошо, что дело происходило у него дома, где он плясал и прыгал от счастья, но в равной степени такое могло произойти и в школе, откуда Врубиль наверняка угодил бы в психдиспансер.
Всю последующую неделю, встречая Вову Рыбакова в школьных коридорах, Врубиль громко сообщал:
— Юноша, вы — гений!!! Гений, я вам говорю!
Он так достал подростка, стесняющегося товарищей, что Вова, будучи юношей совсем не хилым и храбрым, как-то зажал учителя в темном углу и прошептал:
— Слушай, ты, Биля! Отстань, пожалуйста, а?! Иначе я тебе магний с алюминиевым порошком в карман подложу! Неудобно мне перед товарищами!
Врубиль после этого инцидента недолго сокрушался над жизненным парадоксом — как великое сочетается с безобразным, как в хаме и тиране живет красивейший цветок таланта, посаженный рукой Господа в дьявольское чрево. Он над этим парадоксом размышлял еще в юности, когда обделенным талантами себя почувствовал. Вот такие, как он, Биля, совершенно плоские. Либо добренькие, до состояния размоченного в воде хлебного мякиша, либо мелкозлобные моськи, тявкающие на всех и вся, лишь бы тявкать!..
С того дня Врубиль более не беспокоил Вову Рыбакова, наблюдая за его жизнью со стороны, через рисунки, которые ученик сдавал учителю для отметки.
Учитель понимал, что ватманские листочки, сданные Вовой, нарочито небрежны, но и в них была та искра, что из Божественного костра происходит.
А потом Врубиль исчез из школы, так и не став драгоценным камешком для географички. Впрочем, кроме нее, исчезновения Били никто не заметил. На его место пришел некто, к рисованию имеющий лишь отдаленное отношение. Но, чтобы его таковым не считали, новенький всем ставил тройки, говоря, что посредственностей поощрять нельзя. Ну, ему, конечно, вломил директор школы за то, что новенький успеваемость отличникам снизил, а они к медалям тянутся!.. С тех пор отличники получали свои пятерки, а троечники… В жизни троечников все осталось, как прежде.
Так что у Вовы остался лишь одни предмет, по которому он успевал хорошо: биология. Собственно говоря, он биологии не знал вовсе, просто приносил биологичке Скуловатовой на все праздники по гербарию в подарок.
Каждый гербарий был по-своему уникален, или пятидесятилетней тетке так казалось. Засушенные листья, хоть самые обыкновенные, из нашей средней полосы, выглядели совершенно свежими и источали такой запах, что Скуловатова, страдающая с тридцати лет лютой бессонницей, после развешивания по стенам гербариев засыпала на пуховике, как в младенчестве.
Здоровье — столь важный компонент личного жизнеустройства, что пятерочки Вове Рыбакову, абсолютному профану в биологии, были мизерной платой. В ответ на недовольство директора Скуловатова прямо и честно объясняла:
— Ставила, и буду ставить! Вы, когда-нибудь не поспите двадцать лет, я на вас посмотрю…
Так как биологичка была учительницей хорошей, а пятерки не двойки, успеваемость в школе не падала от сего факта, директор счел ее доводы убедительными и более к этой теме не возвращался.
Уже к девятому классу Вова Рыбаков подбадривал свой организм систематически. Он сидел с богемой до утра, а когда мать принималась убирать со стола, сливал остатки из рюмок в одну емкость, а потом выпивал до дна, закусывая пирожком или ложкой «самотеки». После этого он уходил за штору на подоконник и рисовал, рисовал, пока утро не брызгало солнечными лучами из-за крыши соседнего дома.
* * *В середине десятого класса семейство Вовы погибло.
Мать, проработав в Голландии три месяца, благополучно приземлилась в Шереметьево, а отец встречал ее на белой красавице «Волге», приобретенной у знаменитого тенора Коккинаки накануне. У отца еще даже прав не было… На обратном пути Бовины родители разбились.
Комиссия по делам несовершеннолетних решила мальчика оставить дома под приглядом общественности, так как в свои шестнадцать с половиной лет он выглядел на все девятнадцать, а родительского наследства должно было хватить ему на полжизни. Через полгода Вове выдали десять тысяч в валютных чеках, которые мать заработала на гастролях советского цирка в Голландии, три сберкнижки с шестизначными вкладами и оставили в покое.
Богема более не появлялась в его доме. Он был этому чрезвычайно рад и на редкие звонки знаменитостей отвечал, что все умерли, а у него все хорошо. Он несильно попивал водочку, но много писал. Теперь уже не на подоконнике сидя, а в комнате, которую оборудовал по последнему слову художнической и электронной техники. У него даже имелся кофейный автомат, готовивший горячий эспрессо для маленьких чашек. Денег было, действительно, много, но он не знал, на что их тратить, кроме как на фарцовые джинсы, на всякий диковинный алкоголь из «Березки» с экзотическими закусками, и на заграничные инструменты, необходимые для работы художника. Попивал потихонечку после школы и писал. То, что заканчивал, ставил к стене, так что к приходу географички Милы, которую обязали присматривать за Рыбаковым, картины стояли вдоль всех стен в три ряда.
