Грэм Грин - Сила и слава
С реки донесся звон пароходного колокола. «Генерал Обрегон» возвращался из Веракруса. Это подтолкнуло его память: как будто что-то живое, испытывающее боль, зашевелилось в маленькой передней комнате среди кресел-качалок. «Интересный день… Хотел бы я знать, что с ним сталось, когда…» Затем мысль угасла или ушла; боль была привычна мистеру Тенчу: такова была его профессия. Он настороженно подождал, пока снова постучали в дверь и голос произнес:
— Con amistad[15].
Здесь никому нельзя доверять… Только теперь он отодвинул запор, открыл дверь и впустил пациента.
* * *Падре Хосе вошел через большие, в классическом стиле ворота с черной надписью «Silencio»[16] в то место, которое народ обычно называл «Садом Божьим». Оно походило на квартал, где никто при строительстве не обращал внимания на архитектуру соседних зданий. Большие каменные надгробия усыпальниц были самой разной величины и формы; кое-где наверху стояли ангелы с замшелыми крыльями; порой через стеклянное окошко можно было разглядеть ржавые железные цветы на полке. Это напоминало кухню, хозяева которой уехали, бросив немытую посуду. Все открыто настежь, всюду можно ходить и рассматривать что угодно. Жизнь ушла из этого места.
Из-за своей тучности он продвигался среди могил очень медленно; он мог побыть тут один; вокруг не было детей, и он мог вызвать в себе нечто вроде ностальгии — это лучше, чем совсем не испытывать никаких чувств. Некоторых из этих людей он хоронил сам. Его воспаленные глазки переходили с предмета на предмет. Обогнув громоздкий серый склеп Лопесов — торговая фирма, которой пятьдесят лет назад принадлежал единственный отель в столице, — падре Хосе заметил, что он не один. У кладбищенской стены рыли могилу; двое мужчин делали свое дело торопливо; рядом стояли женщина и старик. У их ног лежал гробик — в этой болотистой почве могилы выкапывались быстро. В яме уже набралось немного воды — вот почему те, кто себе мог это позволить, строили надземные склепы.
На миг люди прекратили работу и посмотрели на падре Хосе; он отступил к склепу Лопесов, словно его появление было неуместным. Казалось, в этот ослепительный, жаркий день нигде не было и признаков горя. На крыше за кладбищем сидел гриф.
— Отец! — раздался чей-то голос.
Падре Хосе в знак протеста поднял руку, словно давая понять, что его здесь нет, что он ушел, что он далеко.
— Падре Хосе! — сказал старик.
Они жадно следили за ним. До того как он появился, они были полностью покорны судьбе, но сейчас заволновались, оживились… Он качал головой и пятился от них.
— Падре Хосе! — повторил старик. — Одну молитву!..
Они выжидающе улыбались ему. К человеческим смертям они давно привыкли, но сейчас среди могил им вдруг улыбнулось счастье: они могут похвастаться, что один член их семьи был предан земле с положенной молитвой.
— Это невозможно, — сказал падре Хосе.
— Вчера был день ее святой, — сказала женщина, словно это могло что-то изменить. — Ей пять лет.
Это была одна из тех болтливых женщин, которые показывают незнакомым фотографии своих детей. Но сейчас она могла показать только гробик.
— Простите меня, — сказал он.
Чтобы поближе подойти к падре Хосе, старик отодвинул гробик ногой; он был крошечный и легкий, казалось, в нем нет ничего, кроме костей.
— Поймите, — сказал старик, — нам не надо всего отпевания — хотя бы одну молитву! Она была безгрешной.
Это слово прозвучало в маленьком каменном царстве как что-то странное, архаичное, подобно склепу Лопесов, возможное только в этом месте.
— Это против закона.
— Ее звали Анита. Я болела, когда ждала ее, — говорила женщина, словно извиняясь, что ребенок родился слабым, и от этого всем вышло такое беспокойство.
— Закон…
Старик приложил палец к губам:
— Вы можете нам доверять. Только одну молитву! Я ее дед. Это ее мать, ее отец, ее дядя. Вы можете нам доверять.
Но то-то и беда, что он никому не мог доверять. Когда они вернутся домой, кто-нибудь из них обязательно похвастается. Все это время он отходил назад, отмахиваясь пухлой ладонью, мотая головой, и чуть не наткнулся на склеп Лопесов. Он был в страхе, но что-то вроде гордости подступило к его горлу: с ним вновь обращались как со священником, уважительно.
— Если бы я мог, дети мои… — сказал он.
В тот же миг на кладбище воцарилась смертельная тоска. Они привыкли терять детей, но не привыкли к тому, что хорошо знакомо всему миру, — к гибели надежды. Женщина заплакала без слез, издавая такие звуки, словно что-то душила в себе. Старик упал на колени, простирая руки.
— Падре Хосе! Ведь никого нет, кроме вас…
Казалось, он умолял о чуде. Падре Хосе охватило сильнейшее искушение — рискнуть и прочесть молитву над могилой; он почувствовал огромное желание исполнить свой долг и начертал в воздухе крестное знамение, но затем, подобно отраве, пришел страх. Там, у пристани, его ждали презрение и безопасность, он хотел туда. В отчаянии падре Хосе рухнул на колени и умоляюще сказал:
— Оставьте меня. Я недостоин. Разве вы не видите? Я трус.
Два старых человека стояли на коленях друг против друга среди могил, а маленький гробик лежал в стороне, как забытый повод к этой странной сцене.
Хосе понимал, насколько все это нелепо. Многолетний самоанализ научил его видеть себя таким, каков он есть, — толстым, безобразным, старым и униженным. Казалось, умолк призывный ангельский хор и сменился голосами детей во дворе, еще более визгливыми и гнусными, чем прежде: «Иди спать, Хосе, иди спать!» Он знал, что был во власти непростительного греха — отчаяния.
* * *— «И вот наконец, — читала мать, — настал благословенный день, когда для Хуана кончился период послушничества. О, какой же это был радостный день для его матери и сестер; но также и немного грустный, ибо плоть немощна, и они не могли не испытывать легкой печали в сердце, теряя сыночка и старшего брата. Ах, если бы они знали, что в тот день обретают святого, который будет молиться за них на небесах!»
— А у нас тоже есть такой святой? — спросила младшая девочка с кровати.
— Конечно.
— А зачем им был нужен еще один святой?
Мать продолжала чтение:
— «На следующий день вся семья приняла причастие из рук сына и брата. Потом они нежно простились, — не ведая, что в последний раз — с новым воином Христовым и вернулись домой в Морелос. Уже сгущались тучи, и президент Кальес[17] внес на обсуждение антикатолические законы во дворце Чапультепек[18]. Дьявол был готов обрушиться на бедную Мексику».
— А расстрел скоро будет? — спросил мальчик, ерзая у стены.
— «Хуан, — монотонно продолжала мать, — готовился к предстоящим бедственным дням, всячески умерщвляя свою плоть, и об этом не знал никто, кроме его духовника. Товарищи его ни о чем не подозревали, ибо он, как обычно, оставался душой и сердцем всех веселых бесед, а на празднике основателя Ордена он…»
— Знаю, знаю, — сказал мальчик. — Играл в спектакле.
Девочки изумленно открыли глаза.
— Ну и что ж такого, Луис? — спросила мать, останавливаясь и заложив пальцем страницу запрещенной книги. Он ответил ей угрюмым взглядом. — Ну и что ж такого, Луис? — повторила она. А потом, выждав, продолжала чтение; девочки следили за братом с ужасом и восхищением.
— «Ему разрешили, — читала мать, — поставить маленькую одноактную пьесу, посвященную…»
— Знаю, знаю, — сказал мальчик. — Катакомбам.
Мать, поджав губы, продолжала читать:
— «…посвященную гонениям на первых христиан. Наверное, он вспомнил, как в детстве играл Нерона перед добрым старым епископом. Но теперь он попросил, чтобы ему дали комическую роль — римского продавца рыбы».
— Я не верю ни одному слову, — сказал мальчик с угрюмым раздражением. — Ни одному слову.
— Как ты смеешь?
— Все это слишком глупо.
Девочки оцепенели, глядя на него большими, темными, благочестивыми глазами.
— Ступай к отцу!
— Куда угодно, лишь бы подальше от… этого… этого…
— Скажи ему то, что ты говорил мне!
— …от этого…
— Ступай из комнаты!
Он хлопнул дверью. Отец стоял у зарешеченного окна в гостиной, глядя на улицу. Жуки ударялись о керосиновую лампу и ползали со сломанными крыльями по каменному полу. Мальчик проговорил:
— Мама сказала, чтоб я сказал тебе, что не верю, что книга, которую она читает…
— Какая книга?
— Божественная.
— А, эта! — грустно сказал отец. Прохожих на улице не было. После половины десятого все фонари гасили. — Ты должен понять, — продолжал отец. — Видишь ли. Для нас все кажется конченным. Эта книга напоминает нам детство.
