Юдит Герман - Летний домик, позже
Конец чего-то
Софи говорит: «Последний год она не вставала с кровати. Она все время лежала слева, правая сторона была стороной дедушки, его уже не было, но она никогда не ложилась на его сторону. По старой привычке она рано просыпалась, в шесть утра, над крышами — узкая полоска неба, трубы, голуби на антеннах. Не знаю, видела ли она все это. Она лежала под толстым пуховым одеялом, голова на подушках, на потолке были нарисованные розы и люстра из светлого стекла. Из красного. Или зеленого. Я уже не помню».
Софи говорит: «Прости», кусает губу. Смотрит в окно. Окно в кафе очень большое, видна вся площадь Гельмгольца, она сейчас пуста, булыжники блестят от дождя. Ветер высоко взметает листья, на углу чешется серая собака. Софи улыбается. «Отец приходил в девять, — говорит она, — заваривал чай, варил яйцо всмятку, нарезал хлеб и ставил все это на тумбочку, чай на спиртовке, она любила зажженные свечи. И тогда она начинала вопить, браниться, в чем она только его ни подозревала, говорила, что будет на него жаловаться, и так продолжалось годами, отец ничего ей не отвечал и уходил. Он жил на два дома дальше, то есть рядом совсем, летом мог помахать ей рукой со своего балкона, а она никогда не махала ему в ответ. Она ела, одна, над утренними крышами — антенны и трубы, и после еды она снова ложилась. Смотрела сквозь чай на огонек свечи, пока он не гас. И так лежала, пока не наступал вечер. Она спала, а потом снова лежала без сна, а может, уже не было никакой разницы, просто один час перетекал в другой, свет перемещался по комнате, на столе не было часов, к вечеру полоска неба над крышами становилась серо-голубой, черной».
Софи смотрит на небо над площадью, как будто хочет его сравнить с тем, другим небом. Над площадью Гельмгольца небо бледное, налившееся дождем. Софи оборачивается, оглядывает кафе, берет в руки чашку. Кажется, она слегка замерзла. Она закрывает глаза, откашливается, выражение ее лица — холодное, отсутствующее, она говорит: «Потом приходила мать. Разогревала пищу, стирала белье, зимой растапливала печку, перестилала постель. Бабушка надевала вязаную кофту, чулки и туфли и перебиралась, как черепаха, опираясь на подставку, в гостиную, падала на диван, включала телевизор. Она получала каждый день по пачке сигарет. Три банки пива и три шнапса, причем пиво она вечно прятала себе под попу, скрывала, что она его уже получила, хотела получить побольше. Она говорила моей матери, своей дочери: „Ты во всем мне завидуешь“. Мать молча выдергивала банки с пивом у бабушки из-под попы. Прятала бутылку со шнапсом на кухне, каждый раз в новое место, но бабушка всегда… Ночью? На четвереньках? Мучаясь от болей на рассвете, сжав зубы, охая? Или торжествующе? Так или иначе — она всегда ее находила».
Софи смеется. Смеется, смотрит в кофейную чашку и говорит: «Представь себе. Она не могла больше ходить, только ползать, опираясь на эту подставку, но шнапс она всегда находила, где бы он ни лежал. Глубоко в шкафу, в кармане пальто, висящего на вешалке, в духовке, на балконе между цветочными горшками, она его находила, выпивала и ставила пустую бутылку перед входной дверью. Я думаю, для нее это была своего рода игра. И она ее выигрывала. Всегда».
Снаружи темнеет, начинается дождь. Моросящий, а может, и снег. Кто-то проходит мимо окна, руки в карманах, выпятив грудь, замедляет шаг, видя Софи. Софи его не замечает. «Я хочу вина, — говорит она, — да? Сейчас выпьем вина. В общем, бабушка ела то, что ей давала моя мама, ела, ойкая, и всегда давила левой рукой себе на грудь, толстая, тяжелая, пальцы скрючены от подагры. Мать сидела с ней рядом, и обе смотрели телевизор, потом они курили, и бабушка говорила: „Голубой час“. Когда мать уходила, бабушка начинала рыдать, становилась злой, как ребенок, цеплялась за нее, мать садилась, но потом все равно уходила. Однажды ночью, когда по телевизору шел снег, а на улице погасли все огни, она переместилась в спальню. Села на край кровати, уставилась в темноту и о чем-то подумала, я не знаю о чем, потом легла и уснула. Дни проходили за днями. Летом иногда — пиво на балконе, между геранью, с которой она заговорщически перешептывалась. Раз в неделю мы ей мыли голову, она сидела возле ванны, хихикала и говорила: „Щиплет“. Она делала под себя и после этого лежала несчастная, плакала, до самого вечера. Но иногда она пела, подмигивая левым глазом, и смеялась над чем-то, чего мы не знали, пока у нее из глаз не начинали катиться слезы. Музыку она никогда не слушала. Лежала в тишине на своей кровати, в тишине, которая была такой громкой. Когда-то, когда у нее был муж и двое детей».
Софи оглядывается. В это время кафе обычно пусто, на столах, за которыми никто не сидит, горят свечи, официантка облокотилась на стойку и курит сигарету, закрыв глаза. «Она нас слышит?» — шепчет Софи и придвигает свой стул ближе к столу, подпирает лицо руками. Официантка никак на это не реагирует. В окна стучит дождь, слышен звук замерзшего мотора, который не может завестись. Софи решительно произносит: «Этот последний свой год бабушка подозревала всех на свете. Видела мужчин, стоящих возле печки, и прятала в страхе портмоне под матрас, в тумбочку, в наволочку. „А ну вынимай то, что ты там спрятала!“ — кричала она, когда мать на кухне разогревала еду, и начинала перечислять, что мой отец каждое утро выносил из ее квартиры: меха и серебро, драгоценности, дедушкины ордена, деньги, сберкнижки, и кастрюли, и чайники. Она хваталась за мамину кофту и говорила: „Это краденая кофта“, пыхтела и звала полицию, а мама стояла перед ней, смотрела молча, ничего не говорила. Бабушка пробиралась, толкая перед собой подставку, на кухню, проверяла все шкафы, кухонные ящики, потом заливалась слезами и говорила: „Я больше не хочу“. Но после этого она тихо лежала весь день на кровати».
«Знаешь, — говорит Софи, — это тоже не так просто. Извлекать что-то из памяти, постепенно, по кусочку. Я все так быстро забываю. Лица — быстрее всего, я их почти сразу забываю, бабушкино лицо я уже не могу вспомнить. Она всегда мерзла. И под периной лежала в шерстяной кофте, в шарфе, в толстых рейтузах. И при этом говорила: „Мне хочется больше свежего воздуха“, даже зимой все окна в спальне должны были оставаться открытыми. Но в гостиной вокруг дивана стояли маленькие нагреватели, и в лицо ее дул горячий воздух, и она говорила: „Не знаю, что такое, холодно мне и все тут“. Волосы у нее были белые. Утром она макала хлеб в жидкий желток, пила черный чай без сахара. В гостиной был один телефон, в спальне — второй, иногда ей звонил ее сын из своей светлой загородной виллы, спрашивал о ее здоровье и о своей сестре. Бабушка лежала в собственной моче, мучилась от боли, с горящими глазами прижимала трубку к уху и говорила куда-то в комнату: „Хорошо, все хорошо“.
Софи быстро встает и идет в туалет. Она в толстых колготках. Очень худая, ноги как спички. Официантка смотрит ей вслед и зевает. Кофейная машина шипит, в кафе пусто, дождь прошел, на столе горит свечка, стекает воск. Софи возвращается, закуривает сигарету, глубоко затягивается, смотрит на дым. Она выглядит усталой. Говорит: „Бабушка курила длинные сигареты, длинные, легкие дамские сигареты, никогда не затягивалась и всегда смотрела на дым. Как я. Или это я как она. Она стучала кулаком в стенку, когда ей казалось, что мама слишком медленно что-то делает. Однажды она села на кровати, показала на свою шею, вокруг которой за ночь обвились белые локоны, и сказала: „Скоро умирать“. А иногда, глядя в небо поверх крыш, антенн: „Бог не берет меня к себе“. Она могла рассказать до конца только две истории, а может, это мы хотели слушать только эти две истории, одну про войну, русские уже под Берлином, моя бабушка спасается с детьми, они в поезде, поезд внезапно останавливается, нет никакого вокзала, никакого населенного пункта, а ее шестилетний сын хочет писать, „ужасно захотелось“, и она его выпускает из поезда в открытое поле, уже цвел рапс, дни были теплые. Бабушка ждала его, стоя у двери вагона, мальчик побежал в рапс, напевая, начал писать, и тут поезд поехал, сразу очень быстро, неожиданно, ребенок остался в рапсе, с ошеломленным лицом, в синем матросском костюмчике. Конца этой истории я не помню, но ребенок, разумеется, остался жив. И еще рассказ: послевоенные годы, двухкомнатная квартира, лето, мужа уже нет, на балконе растет герань, моя бабушка, как всегда, на кухне, ее дети в гостиной, стреляют друг в дружку камнями из рогаток. Бабушка чистит картошку, режет капусту; „Спорим, что я тебе попаду в глаз“, — говорит в гостиной ее дочка, моя мама, „Спорим, что нет“, — говорит сын, и дочка, то есть сестра, стреляет и — попадает. Дочка кричит. Сын не кричит, дочка, моя мать, вбегает на кухню, хватается руками за голову и шепчет: „Я попала ему в глаз. В левый“. Она шептала это снова и снова, бабушка встала, картофельная кожура, ломти капусты посыпались на пол, она побежала в гостиную и увидела там своего сына, в его глазу торчал камешек. Как будто каменный глаз. „И я его вынула“, — говорила бабушка. И ее сыну выдали стеклянные глаза, пять маленьких карих глаз, чтобы были запасные, и когда брат и сестра ссорились, бабушка разбрасывала эти стеклянные глаза по комнате, и говорила: „А ну ищи их, калека“, и хихикала. Странно, да? Вот и все истории, других не было“.
