Марио Льоса - Разговор в «Соборе»
— Это что, они так крыс ловят? — Скупо усмехнувшись, Бермудес показал в сторону Университетского парка. — Что там происходит, в Сан-Маркосе?
На всех четырех углах стояло оцепление — солдаты в касках, штурмовые гвардейцы и конная полиция. «Долой диктатуру!» — кричали плакаты со стен университета, «Только АПРА спасет Перу!» Центральный вход в университет был закрыт, на балконах покачивались траурные полотнища, и на крыше фигурки, казавшиеся снизу, с земли, крошечными, следили за действиями солдат. Доносился многоголосый гул, взрывавшийся время от времени рукоплесканиями.
— Кучка апристов сидит здесь с двадцать седьмого октября, — сказал лейтенант, подзывая к себе полицейского прапорщика, командовавшего оцеплением на проспекте Абанкай. — Им хоть кол на голове теши.
— А почему бы не открыть огонь? — спросил Бермудес. — Так-то армия начинает чистку?
Командир патруля подошел к джипу, откозырял и стал изучать пропуск, протянутый ему лейтенантом.
— Ну-с, как наши смутьяны? — осведомился тот, кивнув на Сан-Маркос.
— Орут, — ответил прапорщик. — Камнями кидаются. Можете следовать, господин лейтенант.
Полицейские развели «рогатки», и машина поехала по Университетскому парку. Ветер пошевеливал черные креповые полотнища с белыми надписями: «Мы оплакиваем нашу демократию!», кое-где были намалеваны череп и кости[14].
— Я бы давно всех перестрелял, — сказал лейтенант, — но полковник Эспина хочет взять их измором.
— А как дела в провинции? — спросил Бермудес. — Воображаю, что творится на севере. Апристы всегда были там сильны.
— Да нет, все спокойно. Не верьте басне, будто АПРА пользовалась в стране поддержкой, — ответил лейтенант. — Чуть началось, ее главари кинулись по посольствам просить убежища. Небывало бескровная революция, сеньор Бермудес. Ну, а с этими горлопанами из Сан-Маркоса можно было бы в пять минут покончить, но начальству виднее.
На центральных улицах войск не было, и только на площади Италии вновь замелькали каски. Бермудес вылез из машины, сделал, разминая ноги, несколько шагов, нерешительно потоптался у входа, поджидая лейтенанта.
— Вы никогда не бывали в министерстве? — подбодрил его тот. — Не смотрите, что такой обшарпанный фасад, кабинеты там роскошные. У полковника там и картины и все.
Вошли они, значит, и тут, буквально через две минуты, вылетели обратно, дон Кайо и Роса, а за ними — сам Коршун, разъяренный до последней степени, ну просто в бешенстве, орет и ругается страшными словами. К Росе-то он ничего не имел, он ее вроде даже и не заметил, а вот сыну досталось по первое число. Он его сшибал с ног, пинками поднимал и так вот прогнал до самой Пласа-де-Армас. Убил бы, если б не отняли. Не мог он согласиться, что этот молокосос женился, да как женился и, главное, — на ком?! Так и не простил никогда, и не велел дону Кайо на глаза ему показываться, и денег не давал. Пришлось ему самому и себя кормить, и Росу. А он и коллеж не успел кончить, а ведь какие надежды подавал, какую карьеру ему Коршун прочил. Если бы они не обвенчались, а просто зарегистрировали брак у алькальда[15], Коршун в два счета обтяпал бы это дело, но ведь с Господом Богом сговориться трудно. Верно, дон? Да и донья Каталина чересчур была рьяная и ревностная, она бы не позволила. Они, конечно, спросили у священника, как им быть, а тот сказал, что тут уж ничего не попишешь, таинство есть таинство и только одна смерть может их разлучить. Было Коршуну от чего в отчаянье прийти. Говорили, что он даже отколотил того падре, который обвенчал дона Кайо, и на него за это наложили епитимью и заставили за свой счет выстроить колокольню для новой церкви в Чинче. Так что святая наша матерь и тут своего не упустила. Парочку эту Коршун больше никогда не видел. Кажется, уже перед смертью он спросил, есть ли внуки. Может, если б были, он бы простил сына с невесткой, но Роса, мало того что страшна стала как смертный грех, оказалась еще и яловой. Еще говорили, Коршун, чтобы ничего дону Кайо не досталось, принялся швырять денежки на ветер, пропивать и прогуливать и без конца жертвовать на бедных все, что имел, и что если бы Господь его не прибрал в одночасье, не видать бы им и того домика за церковью. Он бы и его отдал, да не успел. Вы спрашиваете, дон, как же это Кайо прожил столько лет с нею? Все в один голос твердили Коршуну, утешали его: пройдет у него дурь, он опомнится, свезет Росу к матери и вернется к вам. Как бы не так. А вот почему, не знаю. Дело тут не в религии, дон Кайо в церковь не ходил. Может, хотел досадить отцу? Вы говорите, он его ненавидел? В отместку за те надежды, которые тот на него возлагал? Залезть в дерьмо по уши, только чтобы позлить отца? Плохо верится, дон. Так надругаться над своей жизнью, чтобы отец страдал? Я не знаю, дон, не уверен. Ну-ну, дон, что это вы? Вам нехорошо? Как вы сказали? Вы не про Коршуна и дона Кайо, а про себя и про ниньо Сантьяго? Так? Молчу. Вы не со мной разговариваете. Понял. Не сердитесь, дон, я же ничего не сказал такого.
— Ну и как там, в Пукальпе? — говорит Сантьяго.
— Да ну, паршивый городишко, — говорит Амбросио. — Не приходилось бывать?
— Всю жизнь мечтал путешествовать, а сам только раз доехал до восьмидесятого километра, — говорит Сантьяго. — Ты, по крайней мере, хоть мир повидал.
— В недобрый час я туда отправился, — говорит Амбросио. — Одни несчастья мне Пукальпа принесла.
— Ну, значит, фортуна тебе не улыбнулась, — сказал полковник Эспина. — Пожалуй, преуспел меньше всех из нашего выпуска: денег не скопил, закис в провинции.
— Я как-то не сравнивал себя со всем выпуском, — спокойно ответил Бермудес; он глядел на полковника без вызова, без подобострастия. — Времени не хватило. Но ты-то, конечно, достиг большего, чем мы все, вместе взятые.
— Ты же был первым учеником: светлая голова, могучий интеллект, — сказал Эспина. — Помнишь, Дрозд всегда говорил: «Бермудес будет президентом, а Эспина — его министром». Помнишь?
— Да, ты уже тогда мечтал стать министром, — с неприятным смешком сказал Бермудес. — Ну, вот и добился своего. Доволен?
— Видит Бог, я ничего не просил и не добивался. — Полковник Эспина развел руками, как бы покорствуя судьбе. — Меня назначили на этот пост, и я выполняю свой долг.
— В Чинче говорили, ты горой стоял за апристов, ходил на коктейли к Айе де ла Торре[16], — улыбаясь и словно размышляя вслух, продолжал Бермудес. — А теперь отлавливаешь своих единомышленников, как крыс. Так мне сказал лейтенантик, которого ты за мной отправил. Да, кстати, позволь уж мне узнать, почему я удостоился такой чести?
Дверь кабинета отворилась, вошел человек с бумагами под мышкой, сдержанно поклонился — разрешите, господин министр? — но полковник остановил его — потом, доктор Альсибиадес, проследите, чтобы нам не мешали. Тот снова поклонился и исчез.
— Господин министр! — усмехнулся Бермудес, отчужденно оглядываясь по сторонам. — Не верится. Не верится, что мы с тобой тут сидим и что нам обоим уже под пятьдесят.
Полковник Эспина ласково улыбнулся ему. Он уже довольно сильно облысел, но ни на висках, ни на затылке, где волосы еще оставались, седина не проглядывала, и медная кожа была свежей и гладкой; он медленно обвел взглядом морщинистое, словно выдубленное временем, с застывшим выражением безразличия лицо Бермудеса, его щуплую, старчески сгорбленную фигуру, вжавшуюся в красный бархат просторного кресла.
— Погубил ты себя этой женитьбой нелепой, — сказал он с покровительственной, нежной укоризной. — Это была величайшая ошибка в твоей жизни. А ведь я тебя предостерегал, помнишь?
— Ты меня вытребовал в Лиму, чтоб поговорить о моей женитьбе? — спросил Бермудес, ничуть не сердясь, не повышая голос, звучавший как всегда — монотонно и обыденно. — Еще слово, и я уйду.
— Ты все такой же, чуть что — и обиделся, — засмеялся Эспина. — Как Роса-то поживает? Детей, я знаю, вы не завели.
— Перейдем к делу, если не возражаешь, — проговорил Бермудес. Дымка усталости заволокла его глаза, угол рта нетерпеливо дернулся. В окне за спиной полковника плыли низкие грузные тучи, превращаясь то в островерхие купола, то в плоские крыши с узорчатыми карнизами, то в кучи мусора.
— Мы с тобою редко видимся, но ты по-прежнему — мой лучший друг, — чуть погрустнел полковник. — Как я тобой восхищался в детстве, Кайо. Я тебе чуть ли не завидовал. Не то что ты — мне.
Бермудес невозмутимо глядел на него. Сигарета, зажатая между пальцев, догорела, столбик пепла обломился и упал на ковер, клубы дыма наплывали на его лицо, словно волны — на бурый утес.
— Когда я стал министром в правительстве Бустаманте, у меня перебывали все наши одноклассники. Все — кроме тебя. Почему? Ведь мы с тобою были как братья. Дела твои шли неважно, я бы мог тебе помочь.
— Прибежали, как собачки, лизать тебе руки, просить, чтобы замолвил слово, устроил выгодный заказ, — сказал Бермудес. — А про меня ты, должно быть, подумал: ну, или разбогател, или уже на том свете.
