Константин Сазонов - Фома Верующий
Шиша тихо зашепелявил:
— Да чё, сделаю, предохранитель сгорел, все понятно.
Гусь похлопал его по плечу: давай-давай, а то рота за твои косяки качается постоянно, скоро культуристами будем. А так, от прапора будет щедрая расплата.
И вот остатки этой расплаты я в полночь жевал с книжкой в руках. Потом подошел к тумбочке дневального и разрешил Шишкину пойти попить чаю, пока горячий. Поделился с ним тем, что оставил Гусь. Глаза Шиши загорелись. Был он хоть и тюфяк, но тощий, с узловатыми рука-ми-граблями в ссадинах и ожогах от паяльника. Обычный пацан из мордовского села, недоученный и недолюбленный. Я расспрашивал Шишу о жизни до армии: мать уборщица, отца не знает — вроде как пьяного волки порвали до смерти зимой на околице, но сам он был тогда маленький и не помнит. С девушкой не то что не целовался, за ручку не держал, да и поразъехались все из села в город. По его аппетиту и тому, как он жадно ел, было видно, что дома не было и сытости: огород да редкие подработки — отремонтировать чего соседям. Матери в школе платили сущие копейки, а скотину бы и рады завести, да ее тоже покупать надо, а с деньгами напряженка. Несмотря на все свои злоключения, он искренне считал армию вторым домом, говорил, что тут хорошо.
— Да чё, кормят, одевают, при деле — мне больше и не надо ничего.
По первой он пытался взять хлеб из столовой, но деды, которые теперь уже дома стали обычными гражданскими людьми, быстро заметили это, и уже после ужина договорились с поварами накормить Шишкина на всю оставшуюся службу. Бойца привели в столовую, поставили перед ним три котелка с супом, четыре с кашей, два котелка чая, две буханки хлеба и заставили есть. Вопреки ожиданиям Шиша отторжения не испытал, умял все, слегка помаялся животом и жидким стулом ночью да немного на следующий день. Я подозревал, что от такого воспитания вывернуло наизнанку бы кого угодно — но не Шишкина. Должно быть, он давно записал тот вечер в самые счастливые и сладостные минуты своей службы.
Майор Ревунов зашел в половине второго ночи. Он выслушал доклад, посмотрел на меня, на книжку, на стопку писем рядом. Сделал запись в журнале и пошел в соседний подъезд. Комендантской роте повезло, подниматься он не стал. Я сел перечитывать свои весточки с родины. Ночами — особенно хорошо. В темноте за окном оживают теплые образы из недавнего прошлого. От них становится щекотно в животе, и я в такие моменты смотрю в себя и всегда улыбаюсь с отстраненным взглядом: фонарю рядом с подъездом казармы и черным силуэтам кленов за забором части.
Вот письма от мамы: в них запах дома, отец со своими книгами и младший брат Алешка — растет, учится хорошо. Когда я уйду на дембель — ему уже поступать в институт, совсем мужик стал. Дома прыгает и вместе с хвостом всей задней частью виляет мой рыжий в белых пятнах пес Чамба. Я даже вижу, как он меня встречает с заливистым лаем, прыгает и старается лизнуть лицо. Вот письмо от Вадима. Он пишет про редакцию, про университет. Когда я приеду домой, мой курс будет получать дипломы, а мне опять — в студиозусы, просиживать штаны на гранитной скамье науки. Из нашей с Вадимом переписки сразу же приключился казус, а по меркам армии так вообще ЧП и провал в политической подготовке, да чего уж там, — морально-идеологическая диверсия.
Свою службу и распределение я воспринял однозначно — как данность. Уже после того, как на сборном пункте морские офицеры уехали с небольшим отрядом призывников, я понял, что военком Жихарь ошибся в своих прогнозах, а его приписка была, скорее, припаркой мертвому. На третий день нас на ночевку отправили в город, казарма на сборном уже не вмещала всех. Не было сил уже и на безостановочный просмотр советского фильма «В зоне особого внимания». Я сидел в тени здания, периодически ловил обрывки фраз военкоматовских: «что, вообще нулевого привезли? — да, никакой», «о, мафия, откуда их столько». С третьего этажа, где находился местный карцер, кто-то жалобно в течение получаса умолял: «Пацаны, водички киньте. Пацаны, попить, попить дайте. Подыхаем». Но сумки были закрыты в железную клетку, все спиртное изъято, а на улице адское пекло. На каждый прием пищи клеенчатые клетчатые баулы расходились по хозяевам. Тут же возникал кто-то из людей с погонами, проходил вдоль ряда жующих лысых голов и выбирал на закуску то, что приглянулось.
— Шакалы они и шакалы и есть, — брякнул сидящий рядом крепыш с бандитскими глазами.
К нему тут же подошел боец-срочник и показал на мусорную тележку: давай, хватит жрать, иди собирай окурки и толкай тележку, раз самый умный.
Парень встал, отряхнул руки и спокойно сказал солдату: «Тебе надо, ты и собирай, еще раз подойдешь — челюсть сверну, и ничего мне за это не будет. Всосал, зеленый?»
Обескураженный солдат пытался что-то возразить, но увидел пару десятков недобрых глаз и передумал.
Ночь я провел у друга Олега в областном центре. Мы полночи пили водку и пели песни под гитару. Утром, по прибытию на сборный, сразу же увидел людей в камуфляже с соколами на шевронах. Рослые ребята со стальными глазами и особой статью в движениях, что у любого понимающего отбило бы охоту встретиться с такими в рукопашной. К нашему взводу подошел рябой майор, который и сообщил, что выпала нам великая честь — служить во внутренних войсках, и поедем мы в очень хорошие места, где красивая природа, чистый воздух и прекрасные люди — в Подмосковье.
Нас погрузили в раскаленные на солнце автобусы. Кто-то попытался открыть люки, но в следующую секунду в дверях возник один из «прекрасных людей» — двухметровый верзила с сержантскими лычками. Он посмотрел исподлобья и ледяным тоном изрек: «Куда полез? На место. Считаю до двух. Галдеж убили. Сидим бычим, маньяки».
Военный эшелон провожали с оркестром, как и положено, под «Прощание славянки».
Уже к исходу первой недели я, немало удивленный человеческими метаморфозами в закрытом мужском коллективе, написал письмо Вадиму. В резко-художественных армейских выражениях с циничным громким юмором я обрисовал свой скромный быт и окружающую действительность. Как бегаем, точно лошади, постоянно за любой шепоток в строю отрабатываем команду «вспышка с тыла» (старшина всегда говорил, что потом еще спасибо скажем), и что всякие иллюзии исчезли с первого дня. Наш «замок» наутро после ночного прибытия построил всех и сказал, что все мы рано или поздно окажемся в Чечне, в бригаде народа нет совсем, полгода нам отведено на подготовку. И занятия были не для слабаков. Здоровые лбы на поверку оказывались тряпичными игрушками. Мне даже иногда казалось, что их связали крючком из теплой шерсти заботливые мамины руки. Двое таких постоянно, каждый день, плакали, точно девочки в туалете. Ребята посуше конституцией были, как правило, с характером, но ужасно голодали. Перестройка обмена веществ им давалась неимоверно тяжело, и сержанты, сжалившись, позволяли им второй раз подойти к раздаче в столовой. Но предостерегали, чтобы с собой — ни-ни. А кто-то и вовсе пошел по пути непригодности к строевой службе. Сразу же обнаружились какие-то болячки, не замеченные врачами. Развивался ночной энурез, а то и вовсе терялся контроль над кишечником. Для порядка таких передавали в руки медиков, через руки которых каждый призыв проходили десятки подобных. Все эти перипетии я изложил в письме товарищу. Вадим оценил по достоинству: отредактировал и опубликовал в «Хронике». На присягу к своим чадам приехали родители, в том числе и к моим землякам из города. Стоит ли говорить, что газету они привезли, и она очень быстро перекочевала из рук гогочущих бойцов в канцелярию замполита батальона. От службы в свинарнике меня тогда спасла учебка.
На следующий день после присяги в роте у нас появился чернявый капитан, посмотрел наши личные дела. Я готовился заступить в наряд и спал, но раньше уже сказал нашему сержанту, что не хочу ни в гранатометчики, ни в снайперы, ни в разведчики. На гражданке работал на радио, почему бы и не пойти в связь? Капитан говорил со мной пять минут, смерил взглядом, оценивая комплекцию. Удовлетворенно кивнул: «С радиостанцией бегать сдюжишь. Поедешь в сержантскую школу. Нам нужны толковые».
Когда возмущенный до глубины своей тонкой кирзовой души замполит батальона приказал разыскать и доставить к нему дерзкого бойца — нарушителя армейской субординации и неблагонадежного идеологически солдата — поезд с Курского вокзала тронулся в ночь и покатил меня сотоварищи на берега Оки, в трогательно красивый и тихий Орел.
После огромной бригады в Софрино, больше похожей на конный племзавод, учебная часть в Орле была маленькой и уютной и напоминала спортивный лагерь в центре города. В народе ее называли «Чайка» — по названию магазинчика рядом, где с раннего утра под сенью каштанов начинали бузить алкаши со своими пестрыми подругами. Иногда дело доходило и до совсем уж пикантных сцен, и тогда из окон многоэтажного жилого корпуса, где курсанты размещались на самых верхних этажах, летели ободряющие возгласы. «Бои без правил, тотализатор!» — поблескивал золотым зубом командир учебной роты Юрченко. В свои двадцать семь лет он обладал какой-то степенной и вместе с тем искрометной усталостью от службы. Бронебойное чувство юмора в нем удобно соседствовало с фатализмом. И это было по-офицерски прекрасно. Его воспитательные работы были непохожи одна на другую и, самое главное, были понятны всем — от вчерашних университетских студентов до деревенских. В то лето в «Чайке» сплоховала служба тыла, и нас на завтрак, обед и ужин кормили перловкой под разным соусом: утром — просто перловка «без никто», днем — на первое перловый суп, на второе — перловка с волокнами мяса под слоем комбижира, и только вечером иногда бывала пшенка или рис.