Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…
Но он не слышал моих мысленных предостережений. Он распалился. А можно сказать, что он пошел в разнос. Он потерял осторожность и бдительность — и был немедленно наказан за это.
— Кажется, все. У меня набор, — смущенно сказал Аполлон, произведя подсчет шаров.
— Неужели?
— Да. Увы!
Скоропостижная, скоротечная партия! Но вместо того чтобы огорчиться, Автономов восторженно закричал: — Молодчага! Вот это класс, Аполлоша! Вот это я понимаю! Показал свою настоящую игру. Врезал мне!
— Так. Случайно, — поскромничал тот.
— Ну да, ну да! Случайно! Знаем! Еще одну! Ставка прежняя?
— Можно удвоить, если хотите, — улыбнулся зять.
Удвоить? А почему бы нет! Давай удвоим, чего мелочиться. Удвоили, — скрепил Аполлон. Он побросал шары в коробку и поставил ее на стол.
— Вот это уже игра серьезная. Вот сейчас продувать не резон, — приговаривал Автономов, составляя неизменный треугольник. Я НАХМУРИЛСЯ. Я ЗАКУРИЛ.
Существует старая фотография, которую изредка извлекаю на божий свет из своего архива, где хранятся всякие любопытные документы, и разглядываю с грустной улыбкой. Эпизод давней плодоносящей жизни! Он, Автономов, и она, Женя Китаева, и я, начинающий Сочинитель, обнявшись, стоим на берегу залива Мордвинова. Стройная Женечка, ослепленная солнцем, смеется. На ней смелый по тем временам купальник, не очень-то скрывающий прекрасные женские тайны. А мы в плавках, подчеркивающих нашу несомненную мужественность. Кто сегодня, когда померкнут море и небо, уединится с Женечкой Китаевой в ее палатке? Я окажусь избранным, а побежденный и оскорбленный Автономов глухой ночью уйдет пешком в город… чудак!
На обратной стороне фотографии умопомрачительная дата: июнь 1969 г.; мы — выпускники тойохарской средней школы № 1. Какая глухомань времени, господи! Глухомань, я сказал? Ошибка. Те молодые годы просматриваются насквозь, как тропинка в светлом березовом лесу, а глухомань — это косноязычное будущее, это невнятные заросли гигантских лопухов, крапивы, репейника, карликового бамбука, угрожающей жизни ядовитой ипритки и, может быть, даже рвотной ипекакуаны, этого кустарника из семейства мареновых, — такое страшное бездорожье в плотной завесе сырого тумана… впору заплутать и сгинуть.
Нынешний Автономов мало напоминал тогдашнего. Он сразу повел в счете, начав с шара под номером 14. Он всадил его в лузу так яростно, что дужка зазвенела, и тонко, заливисто засмеялся. Смех был чужой, не автономовский, смех с какой-то придурью. И тут же почетный рыбовод расправился с чертовой дюжиной — тринадцатым. И тут же крикнул: — Шестого шаром в угол направо! — но шестой отказался идти в угол, а бесшумно прокатившись по полю, встал в опасной близости от средней лузы.
Автономов круто выругался — это при молодом зяте! — и устремился к окну, где стояла неприконченная еще бутылка рислинга. И я стоял тут с нехорошим, хмурым лицом.
— Продуешься, Константин, — каркнул я.
— Продуюсь? Кто сказал? Пока веду. — И он быстро опрокинул в себя бумажный стаканчик с вином.
— Твой зятеск себе на уме. Твой зятек дока еще тот, я вижу.
— Анатоль, не смеши! — Автономов залился своим новым смехом. — Что ты можешь видеть? Ты же абсолютный дилетант! Мне стыдно, что я не дал тебе фору. Надо было дать шара четыре.
— А я закатил в середину, — подал голос от стола Аполлон.
— Да? А я что-то не слышал заказа.
— Прослушали, Константин Павлович.
— Да? Может быть. Какой?
— Шестой. Ваш.
— Ну, это был гиблый шар! Валяй дальше.
— Девятый дуплетом в середину, — распорядился Аполлон.
Я предупреждал тебя, Костя, — сказал я, но он уже устремился к столу.
Заказанный девятый элегантно, иначе не скажешь, с легким поцелуем медной дужки, проник туда, куда ему надлежало. Автономов дурашливо зацокал языком, дурашливо запричитал: — Ой-ей-ей, Аполлоша, какой шарик! — Он на глазах глупел, а вскоре, после еще двух шаров, забитых зятем, заметно занервничал, стал часто, без надобности, по-моему, мелить кий, прекратил свои нелепые шуточки-прибауточки, которыми сопровождал игру. Ему удался длинный накат через весь стол, но чрезмерная, я бы сказал, точность подвела Автономова. А может быть, луза была с дефектом. Маститый шар, а именно двенадцатый, прозвенев о дужку, не упал в лузу, а вновь выкатился в чистое поле. Автономов схватился за голову, ахнул, а его противник, горячо посочувствовав, хладнокровно вкатил беглеца в тот же угол.
ЧТО Я ТЕБЕ ГОВОРИЛ, НЕРАЗУМНЫЙ АВТОНОМОВ? С КЕМ ТЫ ВЗЯЛСЯ ИГРАТЬ? БРОСАЙ КИЙ, БЕДОЛАГА.
Но он закусил удила. На его худом лице обозначились желваки. Он, кажется, оборзел. И он вскоре провел блистательный удар, точный и хлесткий. Но он не рассчитал, и получилось то, что бильярдисты всех времен и народов называют «штанами». Чужой шар — одиннадцатый — вошел в левую угловую лузу, а свой полосатый вкатился в правую. МИНУС ПЯТЬ ОЧКОВ АВТОНОМОВУ, ПЛЮС ПЯТЬ АПОЛЛОНУ. А прекрасный одиннадцатый возвращается в игру. И Автономов теряет удар. И злополучный полосатый ставится в удобную полевую позицию. И бьет теперь Аполлон. И он не упустил своего шанса, причем дважды. Дважды. И дружелюбно предложил: — Надо посчитать, Константин Павлович. По-моему, у меня набралось.
— Давай посчитаем, давай, — лихорадочно ответствовал его тесть. — Давай, Аполлоша, давай. Посчитаем давай.
У Аполлона оказался даже перебор. Он заблестел зубами в своей фирменной улыбке.
— Не повезло вам, папа. Продолжим или завяжем?
— Завязывайте! — громко сказал я. — Бросай кий, Костя.
Он круто повернулся ко мне. Он завопил, как истинная баба, как Раиса, предположим, Юрьевна, высоким голосом:
— А ТЕБЯ КТО ПРОСИТ ВМЕШИВАТЬСЯ? КТО ТЫ ТАКОЙ, ЧТО ЗА МЕНЯ РЕШАЕШЬ? — И Аполлону: — Еще партию! За тобой осталось двести. Давай на все. Идет?
Тот пожал плечами, не теряя своей улыбки. — Пожалуйста. Я разве против?
Услышав это, Сочинитель немедленно пошел к выходу. Я проходил мимо стойки бара, когда за ней появился молодой, насвистывающий, остробородый хозяин.
Автономов тут же догнал меня и схватил за локоть:
— Анатоль, подожди! Да подожди ты! Ну извини, что наорал, я же сгоряча. Такая игра, сам видишь. Извини, Анатоль.
Отвяжись, невменяемый.
— Ну подожди, слезно прошу. Последняя партия. Мне твоя поддержка нужна.
— Я отныне с тобой в вечной оппозиции, Автономов, так и знай.
— Ну не бесись!
— Тошно смотреть, как ты проматываешь денежки. О Раисе не говорю, а что бы сказала Милена, а?
— Милену не тронь!!
— А что, если я пожалуюсь ей, наябедничаю?
— Не посмеешь!
— Пошли, Костя, отсюда. Накажет тебя твой зятек, и крупно.
— Как? Каким образом? — зашептал Автономов. — Это все равно пропащие деньги. Я бы все равно не стал требовать с него долг. Последняя партия на расчет — клянусь.
Я шумно вздохнул. Я слабохарактерный человек. Меня легко уговорить. А он трудновоспитуемый пенсионер. То есть его трудно воспитать.
— Хорошо, — сказал я. — Посижу тут. Выпью пива или сока. Но последняя, учти.
— Заметано! — радостно вскричал на неожиданном жаргоне почетный рыбовод. — Денежки-то у тебя есть на пиво?
— Двадцать одна осталась от твоих.
— Мало! Вот держи еще на прожитье, вот! — Он опять мгновенно извлек свой бумажник и тут же припечатал к стойке новую пятидссятитысячную купюру. И чуть не бегом отправился к бильярдному столу.
Было еще начало пятого, но день был, повторяю, загублен, и я мучился угрызениями совести. Мои герои и геройчики окликали меня, звали на разные голоса, как неприкаянные, а я, подобно беспутному родителю, скрывающемуся от алиментов, прохлаждался за стойкой, попивал баночное пивко. Давняя постшкольная история с Женей Китаевой почему-то не шла у меня из головы. Просилась быть изложенной на бумаге в стиле ретро? Или в стиле кантри? — именно такую мелодию запустил на своей аппаратуре хлыщеватый бармен. А что примечательного в этой истории? Обычный любовный треугольник, такой же безупречный, как бильярдный, — ОНА, АВТОНОМОВ, СОЧИНИТЕЛЬ. Абсолютным чемпионом в нашем мужском единоборстве стал я, соблазнив Женю Китаеву в палатке на берегу залива Мордвинова, а затем уговорив ее поступать туда же, куда и я, — в Уральский университет. Она стала вскоре моей первой женой — недолговечной, а мой дружище Автономов прервал на многие годы всякую связь со мной. Не из-за Жени ли Китаевой выбрал он странную профессию, которая позволила ему запрятаться, как в скиту, в глухом местечке Арги-Паги? Да, он мог быть счастлив с Женей всю жизнь. А я и она быстро разлетелись в разные стороны, как противоположно заряженные частицы. И не отчаяние ли двигало Автономовым, когда он выбрал путеводной звездой Раечку Автогенову, не заставил ли он себя полюбить ее на многие годы?
Позднее раскаяние, хоть и целебно, но обычно неплодотворно. Мы мало думаем о своих близких. С легкостью ребенка, ломающего игрушку, мы иной раз калечим и уродуем их судьбы. И потому твержу: СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ.
