Поль Виалар - И умереть некогда
Глава II
Теперь он спит — спит по-новому, расслабив все тело, отдыхая. Он лег, не раздеваясь, лишь только покончил с едой, и уже сквозь сон слышал, как вошла девушка, взяла поднос и унесла его вместе с регистрационной карточкой, которую он положил на виду, — карточкой Гюстава Рабо. Здоровая и обильная пища согрела его. Как приятно потихоньку выталкивать из тела усталость, эту безмерную усталость, от которой, казалось, ему не избавиться до конца своих дней. Он спит, спит по-настоящему, спокойно, не просыпаясь, не вздрагивая от кошмаров, — спит так впервые за десять лет.
Наконец, столь же не заметно, как сон, приходит пробуждение, и он открывает глаза. Темно, лишь сквозь неплотно задернутые занавеси проникает с улицы полоса неяркого света. У него мелькает мысль, что уже поздно, но, как ни странно, это нисколько его не волнует. И не потому, что он забыл про Лион, про «Французский шелк» и все прочее, — нет, просто ему хочется еще поблаженствовать, продлить это состояние, и где-то глубоко внутри возникает надежда, что так будет вечно.
Он не позвонил в Лион. И, судя по тому, что на улице темно, должно быть, пропустил шестичасовой самолет. Он не злится — это его даже забавляет, как хорошая веселая шутка. В конце концов он теперь Гюстав Рабо — так написано в его регистрационной карточке, и в бумажнике у него лишь одно удостоверение личности — на это имя, а паспорт его — паспорт Жильбера Ребеля — лежит в портфеле, там, далеко, очень далеко — в Орли.
Он садится на кровати, потягивается, протирает глаза. И громко произносит:
— А какое мне до них дело — ведь я Гюстав Рабо.
Еще с минуту он забавляется этой игрой. Говорит себе, что в общем-то ничем не рискует, затягивая ее. Вполне естественно, что катастрофа вызвала у него шок, и, если потребуется, этим можно будет все объяснить. А потом — Глория ведь ушла от него, значит, привязывают его к прошлому лишь дела — «Французский шелк», Буанье, Бомель и Амон в Лионе, а в Нью-Йорке Ройсон и все прочие, прямо или косвенно заинтересованные в этом деле. Людей этих так много, что он даже не пытается вспомнить сейчас их фамилии:дела могут и подождать.
Он впервые так рассуждает, вернее, впервые такая мысль появляется у него, потому что какое же это рассуждение, просто он тешится: приятно и забавно так думать, вот и все. Допустим, что и те и другие считают его мертвым, — любопытное это должно произвести впечатление как в Нью-Йорке, так и в Лионе, где его ждали не в расчете, конечно, на то, что он их окрутит, а наоборот, и где сейчас его исчезновение, несомненно, привело всех в панику. Найдутся и другие люди, которые, если он не подаст признаков жизни, не будут спать этой ночью — в Стокгольме, в Бейруте, в Ставангере, в Иордании, в Голливуде, в Сиэттле, а также в Эдмонтоне и в Чикаго. Ну, а он — он будет спать, он еще поспит, потому что хочет спать и может теперь себе это позволить.
Как бы дальше ни развернулись события, на самолет он опоздал: он убедился в этом, взглянув на часы, которые показывали шесть тридцать пять, да к тому же он не забронировал себе места. Разумный человек позвонил бы сейчас в Орли и обеспечил себе место на вечер. Нет, он не полетит сегодня вечером, — успеется и завтра утром. А потом — следовало бы позвонить в Лион. Да, это все-таки надо бы сделать. Он издает глубокий вздох, встает, оправляет одежду, зажигает свет. Порывшись во внутреннем кармане пиджака, извлекает маленькую черепаховую гребенку — подарок Глории — и медленно — ах, до чего неохота что-либо делать! — приводит в порядок волосы.
Итак, решено: он остается на вечер в Париже, но сначала надо все утрясти — завтра ведь этим дурачествам настанет конец. Завтра!..
Он медленно открывает дверь, выходит на лестницу.
В гостинице стоит все тот же запах — неистребимый, не подвластный времени. Под рукой его — знакомые изгибы перил, под ногой — знакомые ступеньки. Он знает, куда надо повесить ключ, который он вынул из двери. Он даже не повернул его в замке — к чему: в комнате ведь не осталось вещей, да и потом он сейчас вернется, вот только купит на ближайших улицах все необходимое, — в районе Монпарнасского вокзала есть отличные лавочки, он это помнит, — у него ничего нет с собой, а для начала нужны хотя бы предметы туалета, пижама и две рубашки. Но надо поторапливаться, а то закроют магазины.
— Вы хорошо отдохнули, мосье Рабо?
До его сознания не сразу доходит, что вопрос обращен к нему, но он тут же спохватывается, вспоминает. Это мадам Самбльжан. Она, конечно, прочитала заполненную им карточку и удержала в памяти его имя — она всегда называет своих постояльцев по имени, гордясь добрыми отношениями с ними.
— Очень хорошо, мадам.
— Вид у вас был усталый, — говорит она.
— Я и сейчас еще не отошел. Так что эту ночь я проведу здесь.
— Я так и подумала, видя, что вы не сходите вниз. Спешить вам некуда — вы же путешествуете. А то люди вечно торопятся. Самбльжан частенько говорит мне: жизнь кажется слишком короткой только тем, кто уж больно спешит. Вы у нас будете ужинать?
— Конечно.
Да, он поужинает здесь — неохота куда-то тащиться. Ведь он остается в Париже не для того, чтобы пойти в театр или в кабаре, а просто чтобы передохнуть, поужинать в свое удовольствие, но без особых излишеств, а потом улечься в постель, в какой спят средние буржуа, по-своему удобную, без специального поролонового матраца, но с добротным волосяным. Да, зачем это он спустился? Ага, вспомнил: чтобы кое-что купить. А потом — позвонить по телефону. Но если он хочет что-то купить, надо торопиться, а то уже поздно. Однако, сначала надо бы позвонить. Ну, будем благоразумны: мадам Самбльжан как раз стоит у конторки. Он подходит к ней.
— Могу я позвонить?
— Ну, конечно, — говорит мадам Самбльжан. — Вон там на столе — видите — телефон.
— А у вас нет специальной кабины?
— Она сейчас неисправна. Но я уйду отюда, как только вас соединят. Набрать вам номер?
— Да, — говорит он.
И застывает. На конторке лежит развернутая вечерняя газета. Во всю страницу, над фотографией, крупным планом изображающей разбросанные, обугленные остатки самолета, заголовок:
«САМОЛЕТ ПАРИЖ — ЛИОН РАЗБИЛСЯ ПРИ ВЗЛЕТЕ НА ОРЛИ, ВСЕ ПАССАЖИРЫ ПОГИБЛИ».
И пониже, менее крупными, но все же достаточно большими буквами:
«СРЕДИ ПОГИБШИХ — ЖИЛЬБЕР РЕВЕЛЬ, МАГНАТ МЕЖДУНАРОДНОГО МАСШТАБА, ФРАНЦУЗ ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ»
Мадам Самбльжан вместе с ним склоняется над газетой.
— Видали! — восклицает она. — Что ни говорите, а эти машины, — опасная штука. Дайте мне все золото мира, ни за что не сяду в такую. А этот Ребель — вот и никакие деньги его не спасли!
— Да, — соглашается он, — лучше быть последним рабочим, но живым, чем мертвым миллиардером… К тому же никто ведь не знает, что представляет собою жизнь таких людей.
— Не беспокойтесь — все известно, — говорит мадам Самбльжан. — Во всяком случае, можно догадаться. Я, к примеру, ни за что не променяла бы свою гостиницу на каннский «Карлтон». Так какой же вам вызвать номер?
— Не надо, — говорит он, — у меня еще есть время. Позвоню завтра утром. У меня еще есть время, — повторяет он.
— Да, конечно, — говорит женщина, — я вас понимаю. Когда видишь такое, — добавляет она, указывая на развернутую газету, — невольно призадумаешься. Все эти люди спешили, спешили — вот и приехали!
— И тем не менее придется мне поспешить, — говорит он, — а то боюсь, все закроется.
Он выходит. Было у него желание взять газету и прочесть подробности, но он удержался. Он купит сейчас другую, хотя, собственно, ничего нового не узнает. Для всех на свете Жильбер Ребель мертв. Прежде всего ему следовало бы немедленно позвонить в Лион… в Нью-Йорк…
Он этого не делает. Странно как-то прочитать в газете, что ты мертв, когда ты жив и знаешь, что можешь остаться мертвецом и тем не менее продолжать жить, приняв другое имя и обличье. Другая жизнь! При желании можно начать другую жизнь. Но каких это требует жертв! Отказаться от таких денег! От такого положения! А что взамен?
Что? Все остальное — жизнь, просто жизнь, возможность наконец ею насладиться. Жизнь, о которой говорила Глория. Жизнь, какую она хотела для него, — такая и никакая другая. Жизнь привольная, наполненная любовью, когда есть время любить, есть время жить. Вчера, когда для всех он еще существовал, он не мог бежать от своих обязательств. Сегодня все обстоит иначе. Все обстоит иначе, потому что он мертв. Ничья смерть не останавливала еще течения жизни. Дела идут своим чередом, и не успевает труп окоченеть, как уже кто-то — такой же безумец — занимает его место. Если бы он все бросил без всяких причин, как того требовала Глория, это привело бы к страшнейшим катастрофам. А вот смерть — это дело естественное, на этот случай все предусмотрено, даже то, что Глория наследует его состояние после ликвидации принадлежавших ему акций. Следовательно, он потрудился не зря, потрудился ради нее, сделал ее богатой, — разве она этого не заслужила!
