Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
Наступила зима. Он жил один в холодной угловой комнате, выбираясь только в столовую (вкусные бараньи почки с гречкой подавала улыбчивая официантка) да на вокзал, чтобы запастись в киоске газетами и журналами. Вечерами, заварив чаю, набросив одеяло на плечи, он сидел за столом и думал над чистой страницей. Но писалось плохо: он не мог представить окончания – или продолжения? Тогда он ложился и читал «Три товарища» – потрепанную книгу, которую обнаружил в прикроватной трехногой тумбочке.
Здесь автор удивленно думает: сколько лет прошло с тех пор, а он больше не брал в руки Ремарка. Нет, брал, – пробовал на вкус и, поморщившись, откладывал. Почему же тогда, лежа в морозной комнате под тремя одеялами и читая, как герой мчится на автомобиле в санаторий, где она умирает, – почему тогда он плакал, не утирая слез? Дело здесь не в Ремарке, а в одной только фразе: «Завтра вечером я увижу ее, – это было немыслимое, невообразимое счастье, в которое я уже почти не верил». Вот в чем причина, привередливый автор. И вообще – вместо того, чтобы удивляться такой малости, расскажи лучше своему глупому герою, который сейчас на пике счастливого ожидания, что ждет его дальше. Предложи ему выбор – остаться вечно старшим лейтенантом на вечной войне (я подпишу твой рапорт, старлей!), с бесчисленными вариантами будущего и с переполненным жизнью настоящим, или же, безвольно отдавшись течению времени, повторить путь автора – по единственной, узкой и кривой колее, – до этой клавиатуры, до этих слов...
Я расскажу, а ты выбирай.
8
Придет февраль, когда ты решишься на путешествие. Поедешь, конечно, на поезде, чтобы, постепенно приближаясь, репетировать, как высадишься одиноким десантом в незнакомом городке, где зимой влажно и слякотно, как будешь бродить долго, рассматривая место ее обитания, кружить по ДОСам возле их дома – и ждать, ждать, когда она выйдет – а кто тебе сказал, что она выйдет? – но вдруг... И тогда сердце заколотится как в первый раз, и ты пойдешь медленно наперерез, и скажешь, подходя... И как она вздрогнет и остановится, как повернет голову, и что скажет она, – вот вопрос всего второго тысячелетия, всех гор и пропастей, рек и пустынь, которые ты избороздил...
Но прежде ты выйдешь в Ленинграде и совершишь вояж по «Березкам» – тебе нужен подарок, а чеки Внешпосылторга жгут твою ляжку и уже идут слухи, что сеть «Березок» закрывается, народ бегает, скупая все, спекулянты у дверей просят продать один к трем и злобно кричат в спину: давай-давай, жмись, все, что нажито непосильным трудом, все пропадет! И где-то на самом краю города, на берегу залива в хмурый февральский полдень ты найдешь еще не до конца разграбленную «чекушку», и на втором этаже в парфюмерном отделе, когда продавщица предложит тебе желтую «Шанель» и фиолетовый «Пуазон» – вот лучший подарок для девушки, молодой человек, – тебя вдруг знакомо жестко возьмут за локоть...
Если ситуация в жизни выстраивается так, словно это не жизнь, а рассказ, где все подогнано автором, то стоит ли удивляться художественной логике этой жизни? Но, тем не менее...
– Товарищ майор? – обернувшись, удивился бывший борттехник, и тут же поправился, взглянув на погоны: – Извините, товарищ подполковник, поздравляю... – А взгляд уже прыгнул через погон, забегал вокруг, ища...
– Да не дергайся, нет ее здесь, – усмехнулся подполковник, довольный произведенным впечатлением. – Пойдем в буфет, посидим, накатим. И кто мне теперь докажет, что судьбы нет? Я чувствовал, когда входил, чувствовал непонятно что, ознобом по хребту...
В буфете было пусто. Сели за столик.
– Молодец, – сказал подполковник, наливая. – Я знал, что ты появишься. Скажи, что не к нам пробирался, – не поверю. Да и какой бы ты мужик был, если бы все забыл, оставил в прошлом. А может, ты отложенную партию ехал доигрывать? Я ведь ее сотни раз анализировал и понял – если черные играют без ошибок, они выигрывают. Преимущество, конечно, мизерное, но ты же у нас никогда не ошибался, не так ли? А это значит – я сдаюсь, и выплачиваю тебе твою штуку чеков. Обменяешь сейчас у входа, вот тебе и три тысячи – «Запорожец» купишь, в сад ездить. А своих добавишь – так и целые «Жигули». Опять же в сад. Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость? – засмеялся подполковник.
Борттехник замотал головой, оттолкнул пачку, перетянутую резинкой:
– Без игры не принимаю. Если не хочешь доигрывать, предлагаю ничью.
– Не может у нас быть ничьей, разве ты еще не понял? Либо я, либо ты, и это притом, что я тебя нежно люблю, старший лейтенант. Настолько нежно, что сам тогда полетел тебя спасать, – очень уж у нее глаза безумные были. Но она не раскололась и по сей день. Да я и не пытал особенно, – люблю, понимаешь, по-честному играть. Только в тот день точно понял, – а до этого просто чуял! – что ты мой партнер не только по шахматам. Нет, можешь даже не возражать, зря не врать, я не требую. Играли честно, каждый по своим правилам, просто заранее не договорились. И везде у нас ничья. Я ведь летел тогда и думал грешным делом – бог сейчас выберет. А кого – черт его знает, как-то под ложечкой щемило. А когда он не выбрал, – ох и молилась она за нас, наверное! – то я взял командование на себя. Ну не удержался, извини: тебя – в профилакторий, а ее увез. Все равно так должно было быть, – чтобы без лишних мучений, без иллюзий... Бог теперь помог – столкнул нас здесь, остановил тебя на подступах. Здесь и останься, прошу тебя. Зачем ворошить? У нас все хорошо. Перевожусь на Камчатку, буду замкомполка. В академию через годик. А она уже на шестом месяце... Ну-ну-ну, вот только не надо необоснованных предположений – даже не думай. («Я и не думаю», – промямлил борттехник, волнуясь и краснея.) И не оправдывайся, мне от тебя покаяний не нужно. Ты только одно скажи – у вас до меня началось, или после?
– До, – быстро сказал борттехник еще тогда заготовленную ложь. И добавил: – А с тобой и закончилось.
Подполковник покачал головой, глядя насмешливо прямо в глаза:
– Вот и хорошо. С одной стороны – ты был первым. А с другой – я победил.
Они еще долго говорили, – опустели две бутылки, стемнело за окном – и они смотрели друг на друга так же, как тогда, в первую свою партию, они вспоминали, вспоминали, но уже мимо главной темы.
– Я напишу тебе с Камчатки, – напоследок сказал подполковник. – Приедешь, на рыбалку слетаем, ну и доиграем отложенную. А ей, ты уж извини, не скажу, что тебя видел, – пусть все идет, как идет. Повидаетесь, когда в гости приедешь. Учти, ошибку совершаю, сам не знаю зачем. Кому от этого будет лучше? Но мне хочется, понимаешь, хочется, чтобы вы повидались. Вы оба у меня здесь существуете, – он постучал пальцем по голове. – Вместе. Мы там вместе, понимаешь? Я сам не понимаю... Короче, придет время, повидаетесь. Только не сейчас, ладно?
– Тогда подари ей это, – сказал борттехник, – как от себя.
– Пу-а-зон? – разглядывая и нюхая, сказал подполковник. – Яд, говоришь? Ладно, принято, пусть пахнет ядом.
Они вышли на улицу. Был поздний сырой февральский вечер. Когда пожимали руки и обнимались, глаза их слезились от ветра с залива.
Эпилог
Пока все идет не так уж плохо, думаешь ты, наблюдая в окно вагона летящие мимо признаки марта. Будем ждать письма с Камчатки. И пророчит ли песня, которую ты мычишь ночью в грохочущем тамбуре, – про это странное место Камчатка, про это сладкое слово «Камчатка», про то, что на этой земле я не вижу тебя, я не вижу здесь их, я не вижу здесь нас... Даже если пророчит, – мы все равно будем ждать письма.
И письмо придет. Но не с Камчатки, и не через месяц или год. Пройдет семнадцать лет, когда ты получишь известие от случайно выловленного Сетью однополчанина: «А помнишь того дикого майора с «мессеров»? Уже через полгода после перевода на Камчатку, при невыясненных обстоятельствах, кажется, что-то связанное с браконьерами, – авантюрист, ты же помнишь...».
«А она?» – ответно спросишь ты, не попадая дрожащими пальцами в клавиши. Но вестник совсем не помнит ее, – а разве он на официантке женился? Это которая из них? Там все официантки были одинаковы – всегда агрессивны и всегда подшофе...
Так мы не договаривались, – растерянно и жалобно думаешь ты неизвестно кому и куда, ожесточенно грызя ногти. А как же привычная картинка, стареющая вместе со мной? – генерал, генеральша, сын (или дочь), и когда-нибудь – все равно когда – встреча... Да пусть не встреча, бог с ней, – главное было верить все эти годы, что у них, у нее – все хорошо. И кого теперь под трибунал за этот обман? И что теперь делать?
Накинув на плечи драную, лохмотья на локтях, куртку с тускло-золотыми буквами и «птичкой» на левом рукаве, автор сидит на балконе и курит «Беломор». Прикладывается к плоской фляжке, морщится, – что за коньяк пошел, сволочи! Перед ним, ночь за ночью, проходят ноябрь, декабрь, – и туман – такой густой, что из желтых окон торчат граненые куски дымного света – как из затонувшей в северных водах эскадры. «Мы к земле прикованы туманом», – пел когда-то майор, и его сигарета дымилась рядом, на спичечном коробке. Когда-то или только вчера?
