Владимир Чивилихин - Память (Книга первая)
Для подтверждения нашей мысли сделаем одно простое сравнение. Таинственный Даниил Заточник со своим блистательным «Словом» был, в сущности, современником автора «Слова о полку Игореве». Его волновала прежде всего собственная судьба, хотя обращение к князю и морализаторские рассуждения о князьях могли вызвать словоупотребления, о которых мы ведем речь. Так вот, Даниил Заточник, человек невысокого общественного положения, только единожды упомянул о «славе», и то по отношению к богу. А в «Слове о полку Игореве» «слава» упоминается пятнадцать раз, и везде только применительно к князьям!
О социальном положении автора красноречиво говорит и одно из наиболее употребительных слов поэмы, властно держащее внимание читателя в определенном круге понятий. Слово это, к которому то и дело обращается автор-князь, — «князь». Оно в поэме встречается тридцать пять раз! Всего же князья упоминаются более ста раз, в том числе по именам, отчествам, «фамилиям», то есть по именам дедов, посредством обращений, местоимений, художественных сравнений, метафор, а также иносказательно, подчас в сложной форме.
Из метафорических слов обратим особое внимание на одно, ключевое, — сокол. «О! далече заиде сокол, птиць бья — к морю». «Коли Игорь соколом полете…» Шестнадцать подобных фраз, и в каждом случае этот образ применяется только к князьям! Кроме того, один раз назван кречет, один — князья-шестокрыльцы, то есть «соколы», а тмутараканский «болван», которого .предостерегает Див, — это, возможно, «болъбанъ», то бишь балобан, крупная птяца из породы соколиных, хорошо поддающаяся дрессировке. Такое предположение уже высказывалось, и я однажды писал о том, что от древнего славянского слова рарог (по-польски «балобан» — «раруг») произошло имя Рюрик, а внук Гостомысла Рюрик «з братиею» был призван на Русь из племени прибалтийских славян, называвших себя рарогами. Сокол-балобан был древнейшим тотемом этого племени, а русские князья, потомки Рюрика, сохранили символическое изображение сокола в своей родовой геральдике, в частности на клеймах плинф и монетах в виде «трезубца». Обратимся к богатому зоологическому антуражу другого высокохудожественного творения старой русской словесности — «Слову» Даниила Заточника. В образной системе этого автора, стоявшего, повторимся, на одной из низших ступенек общественной лестницы, — обобщенные «скоты», «рыбы», «птицы небесные», «змии лютые», какой-то «велик зверь» и названия двенадцати животных — кони, львы, псы, свиньи, волк, ягненок, овца, серна, коза, рак, белка и еж, одно насекомое — пчела, нетопырь, то есть летучая мышь, и четыре вида пернатых — утя, орел, ястреб и синица. Ни пардуса, ни тура, ни, главное, сокола!
«Соколиной» образностью, — отмечала В. П. Адрианова-Перетц, — пронизана вся поэма — почти двадцать раз употребляется этот художественный троп». Почти двадцать раз! Д. С. Лихачев пишет, что «поэтика „Слова“ не допускала упоминания художественно-случайного или художественно малозначительного». И несомненно, что «соколиная» образность поэмы неразрывно связана с личностью автора-князя, избирательностью его поэтики.
Есть в поэме и еще одно особо важное слово, свидетельствующее о социальном положении автора и окончательно открывающее замочек давней тайны.
Слово «брат» употребляется в поэме девять раз. В семи случаях оно, несомненно, значит «родной брат по отцу и матери» — «Игорь ждетъ мила брата Всеволода», «Одинъ б р а т ъ, один светъ светлый — ты, Игорю!» И так далее.
Но вот приметное, переходное по смыслу место: «Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: се моё, а то моё же…» Не согласен с теми комментаторами, которые считают, что здесь имеются в виду только братья по крови, а не князья вообще (см., например: В. Л. Виноградова, Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», 1965, вып. 1, стр. 68). Да, и князья, родные братья, конечно, могли говорить друг другу эти эгоистичные слова, но ведь в той же фразе речь идет вообще о князьях, ослаблявших Русскую землю усобицами! И в следующей: «И начяша князи про малое „се великое“ млъвити, а сами на себе крамолу ковати». А если еще мы учтем личный политический опыт Игоря, у которого никогда не было усобиц с родным братом Всеволодом (так же, как, скажем, у родных братьев Святослава киевского и Ярослава черниговского, у Давида и Рюрика Ростиславичей), то выражение «Слова» «брат брату» безусловно следует понимать как обобщительное «князь князю».
Слова «брат, братья, братие» очень широко употреблялись во времена русского средневековья применительно к князьям, в их сношениях друг с Другом. Из письма Владимира Мономаха Олегу Святославичу, деду князя Игоря: «Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили, и на что им одежды?» А вот другие фразы из «Поучения» Мономаха, в которых слова «братья» и «братия» синонимичны понятию «князья»: «Встретили меня послы от братьев моих…», «Что лучше и прекраснее, чем жить братьям вместе», «Я не раз братии своей говорил…», «Ибо не хочу я зла, но добра хочу братьи и Русской .земле».
Обильный материал для этой нашей темы дают летописи. Юрий Долгорукий приглашал в 1146 году отца Игоря Святослава Ольговича. «Приди ко мне, брате, в Москов». «Брате и сыну!» — так, согласно летописи, обращался современник Игоря, персонаж «Слова», великий князь киевский Святослав к своему двоюродному дяде по матери Всеволоду владимиро-суздальскому, который в свою очередь точно так же обращался к Роману галицко-волынскому. «Сыну» — это была форма изъявления политического патронажа, «брате» — обращение князя к князю. Абсолютная идентичность понятий «братия» и «русские князья» сквозит в татищевском переложении события 1117 года: «Ярославец владимирский, сын Святополч, емлет согласие с ляхами противо братии своея, русских князь, и многие обидит волости». Б. А. Рыбаков однажды процитировал тот же источник, излагающий политическое кредо Романа галицкого (1203 г.); киевский князь должен «землю Русскую отовсюду оборонять, а в братии, князьях русских, добрый порядок содержать, дабы един другого не мог обидеть и на чужие области наезжать и разорять». Можно привести сотни летописных текстов, где слова «братие», «братия» исходят от князей, адресованы князьям и выражают не родственные, а политические отношения. Не стану я множить примеры, лишь попрошу любознательно читателя отметить для себя обращение «братие», выделенное мною разрядкой в цитатах последующего текста.
Сделаем также простое текстуальное сравнение литературных памятников XII века. «Слово о князьях», «Слово» Даниила Заточника и летописи, безусловно, писаны не князьями — в них нет ни одного авторского обращения к «братии». «Слово о полку Игореве» написано князем — таких там обращений множество, а в одном примечательном месте Игорь совершенно отчетливо числит отдельно «братию» (князей) и «дружину» (войско), обращаясь к ним: «Братие и дружино! луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти…»
Правда, приметное это обращение адресовалось в наше средневековье и монашествующей «братии», и редко! — категориям слушателей или .читателей, но, как мы убедились, в светской литературе и летописях оно употреблялось прежде всего как обращение князя к князьям. Не могу не сослаться на авторитетное мнение академика А. С. Орлова: «Светские» примеры из русской летописи XI— XII вв., повествовавшей главным образом о междукняжеских отношениях, дают слово «братия», «братья» преимущественно в значении то всей группы русских князей, то группы князей союзников и не только родных по крови» («Слово о полку Игореве», редакция и комментарий А. С. Орлова, М. —Л., 1938, стр. 88).
.Главный вывод: если «братие» в «Слове» — это «князья», в чем едва ли допустимо сомневаться, то разве мог так обращаться к князьям дружинник, воевода, боярин, придворный певец, музыкант или келейный писец? Так мог обращаться к ним только автор-князь!
Многие исследователи издавна отмечали сословное политическое мировидение автора, избирательность и направленность его взгляда. Известный историк прошлого века Д. Иловайский (1859 г.): «Везде они (князь и дружина) представляются понятиями неразрывными, и притом едва ли не олицетворяющими собой понятие о всей Русской земле. Народ или, собственно, „черные люди“ остаются у него в тени, на заднем плане». Поэт А. Майков (1870 г.): «Песнь возникла не в народе, но в другой, высшей сфере общества. Это листок от того же дерева, но с другой ветви». Советский исследователь В. Невский (1934 г.): «Прежде всего поражает „Слово“ тем, что народ, смерды, их жизнь, их участие абсолютно в нем не отражается… Для автора, конечно, ближе всего были интересы его класса, интересы княжеские» (разрядка автора. —. Ч.). В. Ржига (1934 г.): «Мысль о принадлежности автора к княжеской среде является вполне мотивированной». А. Никитин (1977 г.): «…Скорее всего, это был не боярин, не дружинник, а высокообразованный князь: не поэт, в прямом смысле этого слова, но писатель, привыкший владеть пером, может быть, лучше меча, а потому первый понявший горестную судьбу, ожидающую Русскую землю». И, Державец (1979 г.): «…Разбираясь постепенно в „темных. местах“ „Слова о полку Игореве“, я все больше и больше убеждался, что первоначальный текст „Слова“, до его искажения позднейшими переписчиками, был написан ИМЕННО КНЯЗЕМ, человеком княжеского сословия… Кто, как не князь, был одновременно воином и государственным человеком? В чьем быту, как не в княжеском, сохранялись долее всего пережитки дохристианского быта?.. Почему мы должны отказывать князьям в литературном таланте и патриотизме?»
