Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Этот молодой еще, лет тридцать пять. — С терпеливым сочувствием сказал мужичок, кивнув на одну из коек. — Не вытянет. А вон тот старик, Герой Советского Союза, он поднимется.

Я осторожно покосился на щуплое тело абсолютно безнадежного старика. Седой до голубизны, кожа да кости, широко раскрытый рот со вставленными зубами, дыхание хуже чем у других.

— Встанет, не впервой, — уверенно повторил благодетель. — Дочка сдает. Как «белка» накроет, сразу в милицию. Раньше не брали, теперь всех подряд. И бизнесменов, и нашего брата, нищего алкоголика. А меня скоро переведут в другой барак, к дуракам. На три месяца. Могут и полгода продержать, как начальство решит. Если родственники заступятся, на поруки, мол, да взяточку на лапу, то и отсюда отпускают.

— Вас не спьяну накрывает?

— Почему? Спьяну, но по другому. Я тогда ничего не соображаю.

— А с алкашами как поступают?

— Если не стоишь на учете у психиатра или невропатолога, то просись на третий день. Отошел, сразу к заведующему отделением, так, мол, и так, чертики прыгать перестали. Для профилактики день–два еще подержат, а потом выгоняют. Свобода, не как раньше, в психушку с принудительным лечением на несколько лет. Алкашам в этом смысле проще. А если меченый, тогда скорого освобождения не жди.

— Как они узнают, что на учете? — тихо спросил я.

— Очень просто, — забормотал мужичок. — Звякнули в поликлинику, к которой приписан по месту работы или по месту жительства, или в областное медицинское управление, где весь банк данных, и порядок. На полгодика загремел на принудиловку. Зато пенсию можно выхлопотать.

Я похолодел. Еще в 1976 году, будучи асом формовки, в огромном литейном цехе руководиелем рабкоровского поста от заводской газеты, написал статью в газету «Труд» об угробленных н заведомо негодные вагранки четырех с половиной миллионах рублей. Статью не опубликовали, вернули в обком партии для проверки фактов. Началась травля. Как собаку несколько лет гоняли из отдела в отдел, с работы на работу. Лишили очереди на квартиру, которую должен был давно получить. Я был лауреатом премий, победителем Всесоюзных конкурсов, в том числе и в газете «Правда», Всесоюзные рекорды на формовке. Не последний человек в объединении, выпускающем комбайны для всего Советского Союза. Нашлись заступники. И тогда меня, в ту пору непьющего и некурящего, поставили на учет к наркологу как наркомана. Чуть позже перевели под неусыпное око психиатра и КГБ. В 1988 году со всех учетов сняли. Даже извинились. Но где гарантии, что в местной поликлинике не завалялась скромная записочка от психиатра. Вот она, советская мина замедленного действия.

— Ты чего побледнел? — спросил мужичок.

— Запах…, — с трудом ответил я. — Тошнит.

— Э-э, дорогой, ты еще морга не видел. А как трупы будем выносить? Бери ведро, покажу, куда воду выливать. Там и тряпки ополоснем.

В столовой на тонких, железных, гнутых трубах в два ряда расставлены пластмассовые столы. На столешницах перевернутые ножками вверх такие же стулья. В небольшой отдельной комнатушке на лавках по стенам алюминиевые баки, наполненные мутно–желтой водой. На боках красной и синей краской надписи: «Для мытья посуды», «Для питья», «С хлоркой». НО вода везде одинаковая.

— Привозная, — черпая плошкой из одной емкости, пояснил толстячок. — Своей в Ковалевке нет, только траншеи копают. Сейчас за обедом пойдем, посмотришь на дурочек. В это время их во двор выпускают, как раз напротив кухни. Сиськи показывают, халаты задирают. Некоторые без трусов, неносят, почему–то.

Он подозрительно хихикнул, воровато оглянувшись, приподнял крышку над глубокой металлической чашкой. Обернулся ко мне:

— Есть хочешь? Рабочие столовой оставили себе, да видать не доели.

— Спасибо, — поблагодарил я, выливая из помойного ведра воду в трубу посередине уложенного кафелем пола. — Потерплю до обеда.

— Тогда я похлебаю.

Не успел толстячок зачерпнуть холодное мутное варево ложкой, как в комнату заглянул молодой невысокий чернявый мужчина лет тридцати. Лицо узкое, темное, черные глаза, усы тоненькой щеточкой.

— Опять по кастрюлям шаришь? — сдвинул он брови. — Только что жрал.

— Тут полчашечки всего, — засуетился толстячок. — Все равно в объедки выльют.

— Хавай, ну тебя в баню. Обжора, — разрешил чернявый. — Вся тумбочка хлебом забита. А это кто?

— Помощник, — угодливо присел толстячок. — Обед поможет принести.

— Ладно, чтобы убрали за собой, а то полы заново заставлю протирать.

— Главный, тоже из алкашей, — когда дверь закрылась, пояснил благодетель. — Молдаванин. У него трое подсобников. Видишь, на подоконнике кружки накрытые? Чифирят.

Но за обедом сходить не удалось. Не пустили. Желающих выйти за решетчатые двери хоть отбавляй. Мускулистый санитар отсчитал пятерых, указанных молдаванином, добровольных помощников, лязгнув засовом, выпустил на улицу, предупредив, что если кто вздумает сдернуть, обломает ноги. Перед этим он за уборку палаты со смертниками рассчитался с нами сигаретами. Как я понял, мы проделали работы за него или за положенную уборщицу, которую никто в глаза не видел. В палату заходить не хотелось, в туалет покурить тоже. Настоящий дурдом. По коридору, шарахаясь в сторону от грозных окриков санитаров, угинаясь от тяжелых дланей, болтались психбольные, приставая ко всем с идиотскими вопросами. Особенно один здоровый, комковатый, по фамилии Степура. Этот Степура нагонял страху даже ни на что не реагирующих дебилов. Глаза бесцветные, бешеные, в углах рта белые ошметья пены. Он то заискивал перед санитарами, то готов был разорвать подвернувшегося под руку придурка, алкаша. Днем его удерживали окриками, затрещинами, обещаниями бросить на вязку, после отбоя заваливали на кролвать и под дикое рычание всаживали двойную дозу галоперидола с димедролом и еще с чем–то, осаживающим почки и печень. По утрам Степура, хватаясь за бока, еле добирался до туалета. Через час возрождался снова.

Сделав вид, что порученная работа не закончена, я шмыгнул в столовую. Захлопнув дверь в мойку, пристроился возле окна, покурил. Тоска, безысходность. Что делать, как дальше жить! Эти вопросы угнетали. На другом конце столовой что–то стукнуло. Я вздрогнул. У придурков на лице не написано, что они собираются сделать в следующий момент. Загасив окурок, бросил его в трубу в полу, придвинул поближе черпак. Вошелшим оказался молдаванин. Поставив небольшую кастрюлю на стол в раздаточной, он вынул из нее несколько крупных кусков рыбы, спрятал в шкаф для посуды. Молдаванин обернулся, глянул на меня через широкий проем без стекла. Из мойки в него подавали сполоснутую посуду в раздаточную, для складывания на полках шкафа.

— Ты что здесь делаешь? — нахмурился он.

— Курил, — сознался я. — В туалете невозможно, придурки пристают.

— Иди сюда, бери чашки. Расставляй по четыре на столы. Сегодня у нас сорок человек. Остальным, на вязках, разнесет дед.

— Какой дед? — загребая тяжелую пачку чашек, спросил я, подумав, что все равно чем заниматься. Лишь бы не замыкаться в себе.

— С которым ты полы драил. Тебя в мою палату перевели?

— Не знаю. Я вас там не видел.

— Зато я видел. Завтра одного из моих помощников отпускают. Пойдешь на его место?

— Пойду. А что делать?

— Людей кормить. Чашки, ложки на столы разносить. Поели — убрать, помыть, полы протереть. На кухню сходить… Работы много, зато голодным не будешь, лучший кусок себе.

— Согласен.

На другой день включиться в работу по столовой не получилось. С выпиской одного из помощников вышла заминка. С утра до отбоя я мотался за дедом, берясь за любую работу, лишь бы не сидеть на месте. Убирал, помогал расставлять чашки, мыл, скреб, тем самым завоевав у молдаванина доверия еще больше. В кармане застиранной пижамы появились сигареты. Тапки на ногах были разноцветные, рваные, широкие штаны в дырах. Молдаванин пообещал подобрать получше. Единственное, что не получалось, это искурить хотя бы одну из заработанных сигарет до конца. Придурки в алкашами находили в любом углу, даже в столовой, куда доступ был строго запрещен. После ужина молдаванин принес в палату два литровых пластмассовых баллона с подобием разведенного водой кипяченого молока. Один отдал мне, сказав, что когда приступлю к работе в его бригаде, буду иметь удовольствие наслаждаться напитком ежедневно. После отбоя проглотив несколько назначенных врачем таблеток и сумев увернуться от укола галоперидола, я впервые спокойно отошел ко сну. От жуткого укола спас тот–же молдаванин, шепнув что–то на ухо медсестре. О, это страшное состояние провалов в черную бездну, после которых по утрам едва выгребаешься на белый свет. Боль в почках, в области печени, в солнечном сплетении. Тошнота, потеря координации движения, когда руки, ноги, голова, дергаются непроизвольно, как у мучимого током манекена. Теперь сон пришел легкий, воздушный. Сначала, как всегда в последнее время, надвинулся звездный бесконечный космос. Я передвигался вглубь с огромной скоростью, но с осторожностью, не забфывая привязаться к земному тяготению. Звезды, звезды… мириады их в темно–синем бархатном пространстве, впереди, по бокам. До этого случая я тоже пытался вылететь из звездного месива, чтобы посмотреть, что находится за ним. Может быть, повезет увидеть самого Бога. Мысленно я привязывался к младшему сыну, к Данилке, потому что он больше всех из детей тянулся ко мне и нуждался в опеке. Из Бесконечности мироздания всегда возвращался домой нормально, без приключений. Но желание добраться, наконец, до края Вселенной не проходило никогда. Что там, за звездами? Какой он, Бог? А в этот раз, в Ковалевке, вдруг получилось. Я вылетел из бриллиантового месива. Объемная, глубокая, синяя чистота, по мере удаления от края мироздания становящаяся все чернее. Сзади от звезд полыхают границы миров. Раньше я долетал до края, но взглянуть на самого Бога просто боялся, помня рассказы, что на него вообще смотреть нельзя. Но сейчас я пересилил страх, поднял голову и посмотрел вперед. И увидел. Прямо по курсу похожий на плод в утробе матери, светящийся по краям золотыми мощными короткими лучами эллипс с темными таинственными пятнами в середине. Свет лучей рассеивается вокруг, теряясь в бездне. Приближаться к эллипсу показалось опасным. Но и того, что я увидел, было достаточно. Сам ли Бог, или кто–то другой, как бы показали мне, что все, буквально все, имеет свои начало и конец. В данном случае плод в утробе был началом Великого. Сам он оставался в темноте, излучая мощнейшую энергию вокруг. Того, в ком он находился — носителя — видно не было. Просто центральную точку небесной сферы занимало именно подобие плода в утробе матери. Я понял, то, что удалось увидеть — достаточно. Дальше я могу рассуждать как угодно. И повернул обратно. Летел задом, не переворачиваясь, как бы втягивался. Снова вокруг сплошные звезды. Изредка они приближались, раздуваясь до огромных размеров. Шары… Разве эта форма идеальна? Сначала люди придумали колесо, скорее всего они скопировали его с лунного диска. Солце ослепляет, а Луна летит себе по небу, не испытывая трений. Но плоский круг неустойчив, может завалиться, хотя в нем заключен первоначальный смысл Жизнь. Откуда вышел, туда и придешь, если двинешься по кольцу. Люди говорят, из Земли вышел, в Землю уйдешь. Начало и конец. А шар предоставляет возможностей больше, к тому же стабильный. Выбирай любой путь, чем он извилистей, тем длиннее. Бесконечность. Да, естественно, и в ней точки когда–нибудь пересекутся, но какова длина Пути! В Библии сказано, что вначале было Слово. Когда учился на экстрасенса, нам объяснили, что сперва был Звук, типа хлопка губ: '«Пыф». Улетая по спирали в пространство, звук, наверное, обрастал космическими твердыми частицами: пыль, метеориты, кометы, астероиды. Масса уплотнялась, превращалась в Звезду, в Планету. На некоторых из них возникла Жизнь, как на Земле, на Марсе. Планета старела, остывала, покрывалась трещинами. И снова превращалась в космическую пыль. Наша галактика тоже летит к апексу на границе созвездий Лиры и Геркулеса. Что там произойдет? Новый взрыв, дающий начало новой жизни? Мир состоит из противоречий: добро и зло, любовь и ненависть. Мужчина и женщина. Если взять два мертвых кремня, ударить друг о друга, то вспыхнет живая Искра. А поднеси искру к мертвому сухому листу, возгорится живое Пламя. Но апекс — это в данном случае нарастающий спирально конус. Неужели старинное веретено обладает большими возможностями, нежели стальной шар? Сначала, по одной стороне, нарастание. Затем, уже по другой стороне, убывание. Созвездия Лиры, Геркулеса и нашего Млечного Пути на огромной скорости столкнутся друг с другом в апексе. Произойдет взрыв Вселенского масштаба. Звезды, планеты сотрутся в пыль, превратятся в порошок с небольшим количеством уцелевших астероидов, комет, метеоритов. Может быть, на одном из осколков сохранится первоначальная Жизнь ввиде микроба. Осколок былых цивилизаций упадет на отдаленную от шума Вселенной планету, микроб нащупает благодатную почву, и…