Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

— В чем дело? Что вам надо? — сурово спросил он.

— Где наш ага? — раздался голос сиверекийца.

— Кто такой ваш ага?

— Будто ты и не знаешь, Рефик-бей? Может, ты и нас не знаешь? Мало мы на тебя работали? Мало твоего груза перетаскали?

— Вас я не знаю, — отрезал Рефик-бей. — А ваш ага приходил, мы с ним обо всем переговорили.

— На чем же вы порешили?

— Это уж у него спросите. Ну, теперь давайте проваливайте, не устраивайте здесь толчею в рабочее время.

— А где он сам? — не унимался сиверекиец.

— Я у него управляющим не состою, откуда мне знать?

— Значит, завтра нам работы не будет?

— Нет.

В кофейню возвращались с опущенными плечами, словно надломленные. Казалось, дотронься — заплачут.

Никто не проронил ни слова. Сиверекиец тоже приуныл, но плакать он не станет; от слез можно и глаз лишиться. Подперев голову рукой, он запел:

Эх, невеста, невеста…

Голос у него был густой, сильный. Товарищи, обычно подбадривавшие: «Молодец, сиверекиец!», «Здорово, парень!», на этот раз не произнесли ни звука.

Сиверекиец вдруг оборвал песню. Встал. Сорвал с головы покрытую ржавчиной кепку, в сердцах выругался и шмякнул кепку о мостовую. Опять никто не проронил ни слова. Все сидели на тротуаре перед кофейней, каждый погрузившись в свои невеселые думы.

Сиверекиец поднял кепку, надел ее, небрежно сдвинул на затылок и медленно зашагал вдоль улицы.

На Тахтакале он смешался с толпой и остановился у входа на рынок Мысыр-Чаршисы. «Неплохо было бы, если бы какая-нибудь работенка подвернулась». Увидев очередь за кофе, он подумал: «Этим городским господь бог разума не дал. Словно родились в кафе. А по мне, так хоть сорок лет пусть кофе не будет, и не вспомню о нем. Выпью — хорошо, нет — плакать не стану: от слез можно и глаз лишиться».

Тут к нему подошел какой-то господин:

— У меня небольшой груз. Поднеси до Чакмакчылара. Сумеешь?

— Посмотрим.

Груз как груз, килограммов этак на сто шестьдесят. Взвалил на плечи и двинулся вслед за господином.

Возвратившись из Тахтакале, он зашел в духанчик, съел миску фасоли, немножко плова. Вытер рот тыльной стороной руки и вышел. Не мешало бы еще закурить. Пошарил в кармане, нашел помятую дешевую сигарету, прикурил у прохожего и присел у входа на рынок. Ох, и хорошо же! Заправился на целые сутки. Глаза его скользнули по стройным ногам женщины, стоявшей в очереди за кофе…

…Вечером он застал своих товарищей в кофейне. Они что-то возбужденно обсуждали. Подошел поближе, прислушался. Эге! Вот оно что! Хамалбаши гуляет в пивной на Балата. Может, болтовня? Что же получается?

— Ох, чтоб ему подавиться! — кричал парень из Болу. — Вместо того чтобы защищать наши интересы, он, верно, сговорился с хозяином склада…

— Стало быть, завтрашняя работенка попела.

— Чтоб ему сдохнуть, собаке. Взял, должно быть, подачку от хозяина и уступил работу чужим.

— А-а-а! — вдруг дошло до сиверекийца.

— Что «а-а-а»? — На него смотрели гневные, налитые кровью глаза товарищей.

Сдвинув брови, он оглядел взволнованные лица. Конечно, может, он и не самый умный, но почему они торчат здесь и ничего не предпринимают?

— Что мы должны делать?

— Добраться до этого выродка, встряхнуть его как следует и потребовать ответа.

— Чего же сам-то стоишь? Пойди и потребуй, — проворчал старик из Сюрмене.

И сиверекиец, хотя был и не самый умный, заложив руки за спину, направился в пивную на Балата. Остальные молча пошли за ним. Пойти-то пошли, но мысль, что этот мерзавец хамалбаши десять лет отсидел за убийство, не оставляла их. Знали, как придет в ярость, сразу за нож схватится.

…Сильно захмелевший хамалбаши, увидев сиверекийца, рассвирепел. Как осмеливается этот урод в сдвинутой на затылок кепке, с заложенными за спину руками спрашивать у него отчет?

— Что тебе надо, парень? — угрожающе процедил он.

— Выйди, потолкуем, — сказал в ответ сиверекиец.

— О чем?

— Выйди на минутку, дорогой…

Взгляд хамалбаши скользнул к дверям пивной. «Они» были там… Одежда покрыта ржавчиной, лица и руки черны… Наверное, посетители уже смекнули, в чем дело. То-то уставились на старшину. Все его тут знают и уважают. Он ведь завсегдатай этой пивной — не меньше ста раз здесь был. Одних чаевых сколько роздал.

— А ну, пошел вон отсюда, скотина! — закричал он.

Шум в пивной стих.

Может, сиверекиец и не самый умный среди своих товарищей, зато терпения ему не занимать… Он протянул руку к хамалбаши, схватил его за ворот, вытащил из-за стола и поволок на улицу.

Этого хамалбаши никак не ожидал. Он ударил сиверекийца по руке:

— А ну, отпусти.

Но рука была сильной и держала крепко.

— Отпусти, говорю!

— Скажи, правда, что ты взял подачку?

— Может, и правда, а тебе какое дело? Ты что, самый умный, что ли? Отпусти, слышишь!

Он вырвался и влепил пощечину «бестолковому парню». А тот и глазом не повел, только погнутый козырек кепки съехал назад. Сиверекиец, как огромная глыба, двинулся на хамалбаши. Старшина подался назад, щелкнул складной нож. Сиверекиец медленно приближался. Вдруг ловким движением он схватил руку хамалбаши и сдавил ее. Нож выпал. Лицо хамалбаши перекосилось от боли, он согнулся в три погибели, рухнул на колени и захрипел, как раненый бык.

Он был побежден и теперь извивался у ног сиверекийца и его товарищей. Сиверекиец нагнулся, поднял нож, переломил его и протянул бывшему старшине.

— Держи, — презрительно бросил он и повернулся к товарищам. — Этот предатель нам больше не нужен, ребята! Будем обходиться сами! Что заработаем, разделим по-братски. Идет?

— Идет, идет!

Заложив руки за спину, накинув на плечи пиджак, сдвинув на затылок повернутую козырьком назад кепку, он не спеша зашагал впереди своих товарищей по освещенной электрическим светом улице.

Неджати

Перевод Л. Медведко

Он сидит уже семь лет.

Вечерами, когда обитатели камеры располагаются на нижних нарах и начинают рассказывать всякие похабные истории, он обычно лежит на своем узком топчане и читает книги. Как правило, это книги о жизни великих композиторов и музыкантов или рассказы Горького. На стене, в углу, над самым топчаном, большими буквами выведено углем: «ШАЛЯПИН — МАЛЕНЬКИЙ ПЕШКОВ — ГОРЬКИЙ». Поэтому над ним часто подшучивают и называют «Маленький Пешков», а Нури по прозвищу «Японец» зовет его «Шаляпин». Надзиратель при упоминании его имени всегда делает злое лицо и заключает: «Намык Кемаль — вот он кто! Опять у него книги под топчаном?»

В таких случаях Неджати не спешит с ответом. Он спокоен и невозмутим, как классическая статуя, сходство с которой подчеркивают правильные черты лица и длинные вьющиеся волосы, всегда, правда, слипшиеся от грязи. На нем большой, не по росту пиджак, подаренный ему несколько лет назад одним отбывшим срок заключенным, огромные солдатские башмаки и рваные брюки с заплатами на коленях. И все-таки он восторженно любит жизнь и людей.

Когда переносить насмешки товарищей и надзирателя становится невмоготу, он отворачивается и снова забивается в свой угол.

— Можете скалить зубы, сколько вам угодно! — подает он оттуда голос. — Вам смешно, что я не курю гашиш и не лезу в драки?

— Простите, Неджати-бей. Не соблаговолите ли сказать, какое у вас образование? — с издевкой спрашивает старший надзиратель.

— Я рабочий, — серьезно отвечает Неджати. — Мне надо было зарабатывать на хлеб, поэтому я не имел возможности ходить в школу.

— Неужели не окончил даже начальной?

— Не окончил…

— Может, хотя бы два класса?

— Нет…

— Ну хорошо, скажи тогда, что ты вычитал в этой книге?

Неджати, опустив глаза, соображает, как лучше ответить. Можно, конечно, отбрить надзирателя. Но сделать это надо так, чтобы не очень разозлить его. А то, чего доброго, разгонит всех по местам.

Неджати сидит в тюрьме несколько лет. Помощи ему ждать неоткуда. Ни отца, ни матери у него нет. Ни в тюрьме, ни на воле он не может позволить себе жить, ничего не делая. В тюрьме он вынужден выполнять самую грязную работу. За это ему, как и другим заключенным, государство дает тюремный паек. Два раза в неделю, в дни свиданий, Неджати получает от посетителей бакшиш за различные мелкие услуги. Это, пожалуй, его единственная привилегия…

— Ну скажи, что же ты все-таки вычитал? — продолжает допытываться старший надзиратель.

Неджати молчит.

Но однажды он не выдержал:

— Эту книгу написал такой же человек, как я… Рабочий человек.

Надзиратель расхохотался:

— Что ж, выходит, он тоже был неграмотный, как и ты?

Неджати злится на надзирателя. Но в то же время ему жаль его, как и всех этих темных, неграмотных людей.