Дер Нистер - Семья Машбер
По правде сказать, Лузи встал на его сторону, чем вызвал гнев некоторых жителей, которые напали на него как на сообщника вероотступника с криками: «Помилуйте! Как это Лузи мог пустить на порог человека, одно дыхание которого способно заразить чумой!»
А когда оказалось, что и невестка, которую Шмерл привез из-за границы, не намерена противостоять свекру и мужу в том, что касается их верований, и даже не думает поправлять их и возвращать на путь истинный, тогда гнев против Шмерла и его семьи разгорелся с еще большей силой, а ревнители святости заговорили, что всему местечку грозит опасность погибнуть, упаси Бог, в огне, который зажег этот самый Шмерл.
Случилось несчастье: вскоре после свадьбы сын Шмерла захворал и умер. Погребальное братство потребовало за похороны огромную сумму, не столько желая получить большие деньги, сколько надеясь на то, что Шмерл заупрямится, разгадав намерение братства опозорить его, и навлечет на себя позор. Шмерла не останавливала назначенная сумма — слишком дорог был ему сын, — но возмущала злая воля, которая ни перед чем не останавливалась, стремясь выказать свое неуважение к покойнику. Торговались день и другой. Дело было летом. В конце концов Шмерлу пришлось уступить. Но видимо, от боли и досады у него зачерствело сердце; когда похоронная процессия прибыла на кладбище и покойника опустили в могилу, а затем предложили отцу прочесть кадиш, он отказался. Надо полагать — от горя, от сознания того, что у него отнято самое дорогое. Шмерл словно онемел, язык у него не поворачивался, чтобы произнести то, что требовалось по закону. Молитву прочитал другой — служка погребального братства.
Отчаяние Шмерла дошло до того, что, когда невестка вернулась к родителям, оставив его в доме одного, он стал ходить из комнаты в комнату, потом начал шагать в одной комнате из угла в угол по диагонали, не произнося ни слова и не желая слышать о делах и сделках, которыми был занят до сих пор… А кончил он плохо: однажды его нашли повесившимся у себя на чердаке.
Даже после этого противники Шмерла не сменили гнева на милость; они говорили: «Что ж, лучшего конца, чем крюк в балке, он не заслужил… Поделом ему». И Лузи, кажется, был единственным человеком, проводившим его на кладбище.
Когда на Лузи донесли его ребе и когда Лузи сам обо всем ему рассказал, не желая скрывать ничего, тот обрушился на него с гневной речью и сказал: «Ну конечно… Господь Бог и Шмерл… Ты сделал свой выбор…»
По правде говоря, гнев ребе на сей раз не подействовал на Лузи: с тех пор как Лузи избрал ребе своим наставником, он впервые не согласился с его мнением.
С тех пор Лузи — очевидно, в наказание — постоянно сопровождал Шмерл, точно к боку его прирос.
Вот примеры. Однажды в четверг ночью Лузи сидел в молельне за фолиантом, как он обыкновенно делал в ночь на пятницу. Было уже поздно. Все уснули, и только он один сидел у пюпитра и, держа свечу в руке, освещал страницы лежавшего перед ним фолианта. Лузи тоже клонило ко сну, но он сопротивлялся и не хотел голову ронять. Кругом было темно. И вдруг Лузи увидал двух человек, показавшихся на пороге молельни. Кто они такие, трудно было разобрать, но оба прошли от западной стороны к восточной, а когда приблизились к кивоту, один из них склонился над занавесом и поцеловал его, второй — нет.
Потом оба шагнули к месту, где сидел Лузи, и тот, который занавеса не поцеловал, подошел к Лузи вплотную и, точно гость, прибывший издалека, протянул ему руку и сказал:
— Мир вам!
— И вам также! — ответил Лузи, пока еще не видя лица гостя. И вдруг воскликнул: — Ну и ну, Шмерл!
— Да! — ответил тот, заслоняя собою второго гостя, которого Лузи не видел из-за спины Шмерла.
— Как поживаете? Откуда прибыли? — спросил Лузи.
— Что значит — откуда? Оттуда! — ответил Шмерл, и Лузи сразу понял, что — с того света… Однако ничуть не испугался, как если бы услышал, что гость прибыл из другого города или с соседней улицы.
— Ну а кто пришел с вами? — спросил Лузи без слов, лишь кивнув головой в сторону человека, стоявшего за спиной Шмерла.
— Вот, — ответил Шмерл и отодвинулся.
— Мир вам! — произнес и второй, протягивая Лузи руку.
— И вам также! — ответил Лузи, держа его руку в своей. Присмотревшись, он испугался, так как узнал самого себя, свою фигуру, одежду — тот же кафтан, ту же шапку. Он увидел своего двойника… — Что это значит? — спросил он, опять-таки не словами, а взглядом у Шмерла.
— Вы же сами все видите, — сказал Шмерл, улыбаясь, словно речь шла о чем-то обычном, не вызывающем удивления. — Чему вы удивляетесь? Мы с вами, кажется, ладили, жили в мире, не ссорились и претензий друг к другу не имели — на этом свете. Разве вам не хочется, чтобы наша дружба продолжалась и там?
— Нет, — неуверенно ответил Лузи.
— Нет? Но покуда вы, Лузи, находитесь здесь, я там хожу с вашим двойником и чувствую с ним себя так, как всегда чувствовал себя с вами: мы во всем едины, согласны, довольны друг другом, если не считать расхождения в мелочах — в том, например, что он целует занавес у кивота, а я — нет. Но ведь это же никому вреда не приносит? Или вы имеете что-нибудь против?
— Нет, — повторил свой ответ Лузи, глядя со страхом и любопытством на своего двойника, и если раньше он видел его совершенно ясно, то теперь двойник стал, словно легкий туман, исчезать. — Ну а каково вам там? — стараясь не смотреть на двойника, спросил Лузи, обращаясь к Шмерлу.
— Так же, как и здесь, — ответил тот, улыбаясь.
— Серьезно? — спросил Лузи и, поддавшись легкомысленному тону Шмерла, сам был готов шутить по поводу вещей, с которыми шутить не полагается. — А как насчет ада, который ваши противники предрекали вам за дурное поведение и богопротивные дела?
— Ад, — пошутил Шмерл, — пустует и погашен, он не горит, не жарит и не шпарит.
— Вот как? — спросил Лузи и вдруг ощутил на руке ожог от свечи, которая освещала лежавший на пюпитре фолиант… И тут он проснулся и увидел, что свеча накренилась, тает и каплет воском на листы, а пламя едва не охватило книгу.
Лузи протер глаза и, конечно, никого перед собою не увидел. Но вот что удивительно: он не только не почувствовал на сердце тяжести от этой встречи, которая могла бы послужить дурной приметой, но, напротив, не находил в сердце ни одного уголка для меланхолии и тяжелых воспоминаний… Он начал читать с еще большим прилежанием, как после желанной встречи.
А вот — второй случай из числа тех, на которых Лузи не хочет останавливаться, так как это завело бы его далеко.
Случилось это, когда его ребе и наставник умирал: он был серьезно болен, опухоль внутри живота подступала к сердцу, лицо у него пожелтело и выражало тревогу.
На осенние праздники у ребе, как всегда, собралось много народу, а на этот раз люди приезжали не только ради праздника, но и для того, чтобы попрощаться с ребе, ибо все знали, что близок его конец.
Миновали День покаяния, миновал праздник Кущей. Наступил праздник Торы. Вечером во время хода со свитками Торы в битком набитой синагоге раздался возглас: «Дорогу!» — и в синагогу внесли больного ребе, лежавшего на койке, потому что сидеть он уже не мог.
Это было в конце дня, когда люди много пили, ведь сам ребе так распорядился: несмотря ни на что… Праздник Торы… Пусть евреи повеселятся…
Ребе внесли — тяжело дышавшего, обросшего колючей бородой, с полузакрытыми глазами… Тут же отслужили вечернюю молитву и приступили к ходу со свитками, принимая во внимание состояние больного, которого нельзя было долго держать в такой обстановке.
Открыли ковчег со свитками Торы, и служка стал, по обыкновению, называть имена тех, кого удостаивают чести сделать первый круг со свитком Торы.
— Первый наш ученый, знаток Торы, ребе… — произнес, конечно, служка имя ребе.
Достали свиток и подали ему, не думая, что он наравне со всеми примет участие в ходе вокруг амвона. Этого никто и представить себе не мог. Имелось в виду, что он, сидя на койке, подержит в руках свиток, а прихожане пожелают ему выздоровления и выслушают его пожелания.
Однако все прошло не так. Когда к ребе подошли со свитком, он встал на ноги и простер руки к Торе… Многие почтенные старики, близкие знакомые раввина, стали говорить, что этого делать не нужно, нельзя, — они опасались, как бы не случилось чего и с самим раввином, и со свитком, который он будет держать в ослабевших руках…
Но ребе не допустил подобных разговоров: разве возможно, чтобы в такой день, когда евреи веселятся, он пожалел свои больные, распухшие ноги?
Не помогли никакие увещевания и уговоры. И поневоле пришлось кантору встать по правую сторону от раввина, а служке — по левую, и все трое со свитками Торы в руках под возглас кантора: «Помоги нам, Боже, пошли нам счастье!..» — зашагали вокруг амвона.
