Жауме Кабре - Я исповедуюсь
Когда холодно, пусть и весной, шаги в ночи звучат иначе, словно сам холод издает звук. Так подумал Адриа, покуда они молча шли к гостинице. Шаги двух счастливых людей в ночи.
– Sie wünschen?[343]
– Адриа Ардевол? Адриа? Это ты?
– Ja[344]. Да. Бернат?
– Привет! Можешь говорить?
Адриа взглянул на Сару, которая снимала пуховик и собиралась задернуть шторы в номере гостиницы «Am Schloss».
– Как ты? Что стряслось?
Сара уже успела почистить зубы, надеть пижаму и лечь в постель. Адриа повторял: ага, да, ясно, ясно, да. В конце концов он решил ничего не отвечать и только слушать. Промолчав так пять минут, он посмотрел на Сару – та разглядывала потолок, убаюканная тишиной.
– Послушай, дело в том, что… Да, да, ясно.
Прошло еще три минуты. Мне кажется, что ты, любимая, думала о нас с тобой. Я время от времени посматривал на тебя украдкой и видел, как ты прячешь довольную улыбку. Мне кажется, дорогая, что ты гордилась мной, и я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
– Что-что?
– Эй, ты меня слушаешь?
– Ну конечно.
– Ну так вот: такие дела. И я…
– Бернат, а не развестись ли тебе? Не получилось – значит, не получилось… – Пауза. Адриа слышал, как дышит его друг на другом конце провода. – Нет?
– Ну, ведь…
– Как двигается роман?
– Не двигается. А как ему, по-твоему, двигаться в этом бардаке? – Молчание на том конце. – К тому же я не умею писать, а ты еще хочешь, чтобы я развелся.
– Я не хочу, чтобы ты развелся. Я ничего не хочу. Я хочу только видеть тебя счастливым.
Еще через три с половиной минуты Бернат наконец сказал: спасибо, что выслушал меня, и решился повесить трубку. Адриа посидел еще несколько секунд перед телефоном. Потом встал и слегка отодвинул тонкую ткань занавески. На улице тихо шел снег. Он почувствовал себя в укрытии рядом с Сарой. Я почувствовал себя в укрытии рядом с тобой, Сара. Тогда было невозможно даже представить, что теперь, когда я пишу тебе, я буду жить открытый всем ветрам.
42Я вернулся из Тюбингена, надутый как индюк и распустивший хвост как павлин. Я взирал на остальных настолько свысока, что удивленно спрашивал сам себя, как только люди могут быть такими приземленными. До тех пор, пока не отправился в факультетский бар выпить кофе.
– Эй, привет!
Стала еще красивее. Я и не заметил, как она оказалась рядом со мной.
– О! Как жизнь?
Да, стала еще красивее. Уже несколько месяцев, как раздражение, которое она демонстративно проявляла в моем обществе, поубавилось. Может быть, ей все надоело. А может быть, у нее все было хорошо.
– Прекрасно. А ты? В Германии все прошло отлично, да?
– Да.
– А мне больше нравится «Эстетическая воля». Гораздо больше.
Она сделала глоток. Мне пришлось по вкусу такое принципиальное заявление.
– Мне тоже. Только никому не рассказывай об этом.
Молчание. Теперь я глотнул черного кофе, потом снова она – кофе с молоком.
– Ты очень хороший, – сказала она наконец.
– Прости?
– Я же сказала: ты очень хороший.
– Спасибо. Я…
– Молчи. Не порти ничего. Живи размышляя и время от времени пиши книги. Но людей не трогай. Обходи их стороной, ладно?
Она одним глотком допила кофе с молоком. Мне очень хотелось попросить у нее объяснений, но я понял, что глупо было бы ворошить старое. Тем более что я тебе ничего о ней не говорил – о Лауре. Я ничего не сказал тебе тогда, когда это можно было бы сделать без проблем. А теперь она, вместо того чтобы нападать, меня хвалила. И уже месяц назад из-за ремонта на факультете перебралась за стол, который стоял напротив моего – у меня ведь наконец появился личный стол. Мне нужно было привыкнуть к новым отношениям с Лаурой. Я даже подумал, что тогда мне не придется говорить с тобой об этой женщине.
– Спасибо, Лаура.
Она постучала костяшками пальцев по столу и ушла. Я посидел еще немного, чтобы не встретиться с ней на лестнице. Но потом подумал, что было бы лучше, чтобы Лаура не дулась на меня. Умедес мне как-то сказал, что Лаура Байлина, знаешь, эта рыженькая, такая аппетитная? Так вот, она потрясающе ведет занятия! Умеет увлечь. Как я этому рад, подумал я. А еще я подумал, что все пакости, которые я ей наделал, пошли ей на пользу. Умедесу я ответил, что мне об этом уже говорили. Ведь должен же время от времени появляться какой-нибудь хороший преподаватель, правда?
Адриа Ардевол встал и прошелся по просторному кабинету. Он размышлял о том, что утром сказала Лаура. Остановился перед инкунабулами и задумался, почему он все учится и учится без конца? Из какого-то странного неутолимого желания. Желания понять мир. Понять жизнь. Откуда мне знать. Но он вдруг перестал думать об этом, услышав «дзыыыыынь». Адриа подождал, рассчитывая, что Лола Маленькая откроет дверь, и уселся читать Льюиса[345]. Он прочитал пару строк из его соображений о реализме в литературе.
– Хау!
– В чем дело?
– Катерина.
Дзыыыыынь!
Адриа оторвал взгляд от книги. Катерина, наверно, уже ушла. Он взглянул на часы. Восьмой час. С досадой отложил том Льюиса.
Он открыл дверь и обнаружил на пороге Берната со спортивной сумкой в руках, который сказал: привет, можно войти? И вошел, прежде чем Адриа успел ответить: ну конечно, конечно проходи.
Через час наконец пришла Сара, из прихожей сказала: две сказки братьев Гримм! – закрыла входную дверь, появилась в кабинете с кипой листов и спросила: ты поставил овощи?
– Ой, привет, Бернат, – добавила она. И уставилась на спортивную сумку.
– Дело в том, что… – произнес Адриа.
Сара все поняла и сказала Бернату: ты остаешься ужинать. Так, как будто это приказ. И Адриа по шесть иллюстраций к каждой сказке. А потом вышла, чтобы положить листы и поставить кастрюлю на огонь. Бернат смущенно взглянул на Адриа.
– Мы тебя поселим в комнате для гостей, – сказала Сара, чтобы нарушить молчание. Все трое сидели под картиной с видом на монастырь Санта-Мария де Жерри, который, несмотря на темноту, освещался солнцем со стороны Треспуя. Оба мужчины удивленно подняли взгляд от тарелок с овощами.
– Ведь ты, я так понимаю, поживешь у нас некоторое время?
Честно говоря, Сара, Бернат меня об этом еще не просил. Я полагал, что он собирается остаться у нас, но, уж не знаю почему, этого ему не предлагал. Быть может, меня раздражало то, что он не может набраться наглости попросить меня.
– Если я не помешаю.
Мне всегда хотелось быть таким же прямым, как ты, Сара. Но я, наоборот, не способен взять быка за рога. Даже если дело касается моего лучшего друга. Теперь, когда самое главное выяснилось, напряжение за ужином спало. Бернат стал объяснять нам, что он-то не хочет разводиться, но мы с каждым днем ссоримся все чаще, и я очень переживаю за Льуренса, который…
– Сколько ему лет?
– Не знаю. Семнадцать или восемнадцать.
– Так он уже большой, – заметил я.
– Большой для чего?
– Ну, если вы вдруг разведетесь.
– А меня заботит то, – сказала Сара, – что ты не знаешь, сколько лет твоему сыну.
– Я же сказал: ему семнадцать или восемнадцать.
– Так семнадцать или восемнадцать?
– Ну…
– А когда у него день рождения?
Непростительное молчание. А ты – когда закусишь удила, тебя ведь не остановить – не унималась:
– Ну-ка, попробуем: в каком году он родился?
Подумав какое-то время, Бернат ответил: в семьдесят седьмом.
– Летом, осенью, зимой, весной?
– Летом.
– Ему семнадцать лет. Voilà!
Ты промолчала, хотя и вполне могла послать к чертовой матери человека, который не знает, когда день рождения у его сына. Вот уж несчастная Текла, живет с таким рассеянным типом, у которого вечно неизвестно что на уме и все вокруг должны ему угождать, – и еще много чего в том же духе ты могла бы сказать. Но ты только покачала головой и удержалась от комментариев. Ужин закончился мирно. Потом Сара быстро ушла, оставив нас одних, что должно было подстегнуть меня к разговору.
– Разводись, – сказал я ему.
– Это я виноват. Я не знаю, сколько лет моему сыну.
– Слушай, давай без глупостей: разводись и постарайся жить счастливо.
– Я не смогу жить счастливо. Меня замучает чувство вины.
– А в чем ты виноват?
– Во всем. Что ты читаешь?
– Льюиса.
– Кого?
– Клайва Стейплза Льюиса. Одного очень умного человека.
– А-а… – Бернат полистал книгу и положил на стол. Посмотрел на Адриа и сказал: я все еще ее люблю.
